Ф.Булгарин и А.Пушкин. Сравнительное жизнеописание

И тут о Ф. Булгарине можно сказать кратко и более развёрнуто.

Если кратко, то о нем известно, что: родился 24 июня (5 июля) 1789, в родовом имение Перышево, Минское воеводство Великого княжества Литовского. Имя при рождении: Ян Тадеуш Булгарин

Семья Булгариных происходит из знатной шляхты Речи Посполитой.

Отец, польский дворянин, ярый республиканец, дал ему имя в честь Тадеуша Костюшко.

Псевдонимы: в своих печатных литературных произведениях не использовал

Род деятельности: – писатель, журналист, критик, издатель; «герой» многочисленных эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского, Лермонтова, Некрасова и многих других.

Язык произведений: русский; французский, польский

Дата смерти: 1(13) сентября 185г. Место смерти: имение Карлово близ Дерпта) Похоронен на кладбище в Тарту (Эстония).

Боле подробно биографию Ф. В. Булгарина можно изложить уже как бы предоставив слова самому Ф.Булгарину. Ибо он оставил на свои мемуары. С полным их тестом вы уважаемые читатель можете познакомиться, перейдя вот по этой ссылке: http://az.lib.ru/b/bulgarin_f_w/

А я тут ограничусь только нужными нам для изучения его биографии выдержками и цитатами

Детство, отрочество и годы учебы

«Родился я в бывшем Минском Воеводстве бывшего Великого Княжества Литовского (в котором предки мои издревле были княжескими боярами, имевшими одно значение с древними боярами русскими), в именьи Перышеве, принадлежавшем матери моей, урожденной Бучинской (герба Стремя).

Год моего рождения (1789) ознаменован началом переворота, ниспровергнувшего древнюю французскую Монархию, и, подобно землетрясению и вулканических взрывам, изменившего вид и внутреннее устройство не только Европы, но и Америки.

Искры французской революции попали в Польшу, как в пороховой магазин.

Умы холодные, утомленные польским безначалием, и умы пламенные, жаждущие новостей, эгоизм и патриотизм равно воспламенились и вспыхнули, одни из собственных выгод, другие в надежде исцелить недужное отечество, не веря, в простоте души своей, чтобы оно было неисцелимо, и не догадываясь, что уже антонов огонь проник до его сердца!

Пишу я не историю падения Польши, следовательно, не обязан рассказывать всех происшествий до разбития Костюшки под Мацейовицами и взятия штурмом Праги Суворовым.

Припоминаю о тогдашних Польских событиях на столько, на сколько они входят в состав рассказа о моем детстве.

В это время мать моя уже продала имение свое Перышево, и, намереваясь очистить от долгов имение отца моего, Грицевичи, в Минской губернии, в Слуцком уезде, и поселиться в нем, отдала предварительно капитал свой помещику Дашкевичу, под залог и в уплату процентов (по тогдашнему польскому обычаю) имения Маковищ, в нынешнем Бобруйском уезде, верстах в пяти от местечка Глуска.

Костюшко уже был взят в плен, большая часть войска Польского уже положила оружие, но восстание в Литве еще не прекратилось.

Мы жили тогда в Маковищах. Однажды, утром, весной 1795 года, приказчик прибежал в комнаты с гумна и сказал матушке, что слышал пушечные выстрелы.

Мать моя, две старшие сестры и я с нянькой побежали на гумно, по совету приказчика, прилегли на ток, приложив ухо к земле.

В дали точно раздавались удары и глухой подземный гул. После узнал я, что это были остатки отряда генерала Грабовского, разбитого прошлой осенью князем Цициановым, под Любаром.

Некоторые отчаянные патриоты, собрав рассеянных солдат и присоединив к ним вооруженную шляхту, намеревались снова возмутить край, и объявили конфедерацию.

Отряд русских войск при первой встрече разгромил их, картечью, и тем все кончилось.

Это было, кажется, последнее сражение на землях бывшей Польши в эту войну, и происходило верстах в двадцати от нашего тогдашнего местопребывания.

Отца моего не было дома; он, по обязанности своей, находился тогда или в Слуцке или в Несвиже, и матушка моя чрезвычайно испугалась близости войны.

Решено было: всему семейству, с драгоценнейшими вещами, спрятаться в лесу, угнать туда же домашний скот и лошадей, и послать немедленно нарочного к отцу, чтоб он приехал поскорее домой, и привез с собой, если возможно, залогу и охранительный лист от русского генерала, из Несвижа.

Отец мой был большой охотник, и имел несколько отличнейших стрельцов, которые знали все тайники в обширных лесах, покрывавших в то время весь этот край от Глуска до границы Волынской губернии, отчего и страна называлась Полесьем. Пройдя лесом с час времени, наш обоз должен был остановиться, потому что телег нельзя было провезти в чаще.

Мы оставили телеги, навьючили кое-как всю поклажу на людей и лошадей, и пошли далее. Меня несли на руках, попеременно, любимые стрельцы отца моего, Семен и Кондратий, а нянька должна была нести мои игрушки и постель. При этом должно заметить, что я был последнее, любимое и балованное дитя у моих родителей.

Не знаю, долго ли мы шли и далеко ли ушли, потому что я заснул на руках у моих носильщиков, но когда проснулся, было уже утро, и я увидел, что мы находимся на поляне, среди леса, возле небольшого ручья. …..Это был настоящий бивак

Послание матери еврей. Иосель успел побывать в Глуске куда перевез всех женщин и детей своего семейства, и узнал от губернатора замка, что русских ждут к вечеру или на другое утро в Глуске, и надеются, что вследствие покорности губернатора и усиленной его просьбе, город не будет разграблен, и жители не подвергнутся обидам и притеснениям. Но, по словам Иоселя, предстояла всем большая беда, потому что, при общем недостатке в съестных припасах, трудно будет прокормить солдат, если весь русский отряд остановится в городе, и что непременно потребуют помощи в съестных припасах от помещиков, а денег, как водится, от евреев.

Иосель, при сих словах покачав головой, завопил: "Ой вей мир, ой вей мир" – и стал утирать слезы рукавом. Матушка и сестры также заплакали, не о съестных припасах и не о деньгах, а о своем положении.

Иосель пробыл у нас до ночи и поехал обратно, обещая дать знать, что делается у нас дома и в окрестностях, и уведомить немедленно отца моего о нашем положении. Прошли двое суток, и мы не получали никакого известия. На третий день, в полдень, пришла в наш бивак крестьянка из чужого имения, у которой мать моя вылечила ребенка, и, бросясь в ноги, рассказала, что она слышала, что соседние мужики собираются убить всех нас в лесу, чтоб завладеть нашим добром, предполагая, что маменька имеет при себе много денег и всяких дорогих вещей.

Можно себе представить положение моей матери, сестер и всей нашей прислуги!

Наконец, матушка собрала на совете всю нашу прислугу мужского пола и спросила, намерены ли они защищать господ своих. "До последней капли крови!", отвечали все единогласно, и бросились целовать руки и ноги маменьки и сестер.

Стрелец Семен взял меня на руки, и сказал, что не выдаст меня, хотя бы его растерзали на части.

С нами было всего девять человек сильных молодых людей, искусных стрелков.

Нет сомнения, что и двойное число разбойников не одолело бы их. Некоторые из наших людей изъявляли даже желание встретиться с разбойниками, чтоб проучить их порядком.

Матушка наградила добрую женщину, известившую нас об угрожавшей опасности, обещая на всю жизнь призреть ее семейство, и поручила ей отдать нашему приказчику записку, написанную карандашом (помню, потому что моим), в которой матушка требовала, чтоб он немедленно поспешил на помощь с верными крестьянами, оставив дом на произвол судьбы.

На рассвете матушка велела вьючить лошадей, и мы отправились в обратный путь. Матушка хотя и не решалась возвратиться домой, но вознамерилась приблизиться к опушке леса. Мы шли в тишине около двух часов времени, как внезапно, впереди, шагах в двухстах, в авангарде, составленном из Семена и Кондратия, послышался шум и говор. Матушка сказывала мне после, что ноги у нее подкосились, в глазах потемнело, и она сперва присела на сломанное дерево, а потом лишилась чувств.

Она боялась более за детей своих! Меня отнесли в сторону, а сестры, сами чуть живые, бросились со служанками помогать матушке. Панна Клара от страха почти лишилась ума, и кричала изо всей силы. Вдруг раздался громкий и внятный голос Семена: "Не бойтесь! Это добрые люди!" Сквозь чащу леса, однако же, нельзя было ничего и никого видеть. Матушку привели в чувство, но она была так слаба, что не могла привстать с места. Слова Семена оживили всех, но ненадолго…

Вдруг из-за кустов и между деревьями мелькнули русские гренадерские шапки и светлые мундиры. Все женщины, как курицы при появлении коршуна, немедленно сбились в кучу, и бросились на колени вокруг матушки, сидевшей 'на обрушенном дереве, склонясь на руки моей няньки. Я сидел у ног матушки. Женщины не смели поднять глаза, и были как полумертвые, и только одна пана Клара продолжала вопить: о, Боже мой, умилосердись! – и потом начинала громко пересчитывать всех святых, которые приходили ей на память…

Минута была решительная и ужасная, и в самое это время на тропинке показался наш корчмарь Иосель, а с ним Семен и Кондратий. "Не бойтесь, не бойтесь, пани!" кричал Иосель, махая руками: "Ничего не будет худого; это добрые москали – я сам привел их сюда, чтобы спасти вас!.. Не бойтесь – и пана ожидают сегодня в Глуске; он верно к вечеру будет дома!". Мать моя ожидала, а с ней все другие. Сестры мои от радости стали обнимать и целовать Иоселя; у матушки слезы полились градом, а у панны Клары сделались страшные спазмы: она смеялась и плакала вместе, и валялась по земле. Иосель, поцеловал руку сперва у матушки, а потом у меня, вынув из кармана пряник, подал мне, как бывало в прежнее время. У матушки брызнули из глаз слезы. "Иосель!" сказала она: "Этого пряника я во всю жизнь не забуду!"

Дело объяснилось. Иосель, узнав от приятеля своего, корчмаря, что толпа негодяев вознамерилась перебить всех нас, чтобы завладеть нашими вещами, решился просить помощи у русского капитана, пришедшего накануне на квартиру в Маковищи, и капитан немедленно отправился к нам, с пятидесятью гренадерами, взяв с собой Иоселя, для указания Дороги и чтоб повесить его на первом дереве, если б он обманул его и ввел в какую-нибудь засаду. Жида вели связанного и развязали только при встрече с нашими людьми.

Едва Иосель успел кончить свой рассказ, явился капитан, молодой человек, весьма красивый собой, в светло-зеленом мундире, с красными отворотами, в красных панталонах, в щегольской гренадерской шапке. Никогда я не забуду ни лица его, ни голоса, ни имени.

Это был капитан Палицын, Фанагорийского Гренадерского (если не ошибаюсь) полка.

Справка: Палицын 2-й Иван Иванович (1763-1814) – генерал-майор (12 декабря 1807 года). Родился в 1763 году в селе Ладоховка Красненского уезда Смоленской губернии, происходил из дворян, 1 января 1775 года поступил на военную службу сержантом Шлиссельбургского пехотного полка, 11 августа 1783 года переведён в лейб-гвардии Преображенский полк, принимал участие в русско-турецкой войне 1787-1791 годов, отличился при осаде и взятии крепости Килия, получил ранения в левую руку и ногу при штурме крепости Измаил, 1 января 1790 года награждён чином капитана с назначением в Алексопольский пехотный полк, 11 декабря 1790 года – майор.

28 мая 1800 года – полковник, 18 февраля 1801 года – командир Алексопольского мушкетёрского полка, участвовал в Средиземноморской экспедии 1805-1806 годов на остров Корфу (Corfu) и к Неаполю (Naples), 23 июня 1806 года – шеф Фанагорийского гренадёрского полка, 13 сентября 1806 года – шеф Орловского мушкетёрского полка, переименованного 19 октября 1810 года в 41-й егерский полк.

Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 годов, сражался при Браилове, Кюстенджи, под Шумлой и при Батине, 12 декабря 1807 года – генерал-майор, в ходе Отечественной войны 1812 года командовал 3-й бригадой (6-й и 41-й егерские полки) 12-й дивизии 7-го пехотного корпуса 2-й Западной армии, сражался под Салтановкой, Красном, при Смоленске и Бородино, где был тяжело контужен с параличом правых руки и ноги, 16 мая 1813 года отправлен в бессрочный отпуск для поправления здоровью и к активной службе более не вернулся.

Умер в селе Ладоховка 28 сентября 1814 года в возрасте 51 года. Награждён орденами Святого Георгия 4-го класса, Святого Владимира 3-й степени, Святой Анны 2-й степени с алмазами, крестом за Измаил и золотой шпагой «За храбрость».