Исчисление времени

Существует мнение, что романтические женщины, при известном потворстве судьбы и удачном стечении обстоятельств, способны преодолевать многие препятствия, невзгоды, трудности и даже разочарования. История балерины Кшесинской, княгини Красинской, подтверждает справедливость такого мнения, которое не есть безусловная истина, а только предположение, возможно, действительно верное.

XXXVI. Бриллианты и золото

Признаюсь, в истории балерины Кшесинской меня больше интересовали бриллианты, чем сама балерина, ее романтические чувства, а уж тем более фантастически безупречная техника, ее шанжман де пье, бризе, амбуате и кабриолей, как и ее стройные ножки.

Обманчивая ножка Терпсихоры не тревожила мое воображение. Я родился на хуторе, отроческие годы провел в захолустном местечке – летописном городке, потом райцентрике, разжалованном до статуса центра сельсовета, и на балет впервые попал на исходе дней юности. Это был спектакль труппы Большого театра, но на сцене Кремлевского Дворца съездов, куда билеты достать чуть легче, чем в сам «Большой», но тоже непросто. Танцевала балерина Бессмертнова, танцевала прекрасно, почему-то мне даже кажется, что никак не хуже Кшесинской. Но балетоманом я не стал. Да и на балет попал не по душевному влечению, а скорее случайно, и никогда не задавался вопросом: можно ли сыскать в России три пары стройных женских ног.

Бриллианты привлекали меня больше, хотя и их я не видел ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности и не интересовался ими как таковыми. Бриллианты и золото (золото даже в большей мере) казались мне предметами, или точнее явлением почти мистическим. Они – ограненные алмазы, похожие на прозрачные стеклянные камешки и маленькие, царской чеканки «пятерки» и «десятки» (чуть побольше) с изображением на одной стороне двуглавого орла под императорской короной, на другой – царя Николая II (Ники, потерю писем и фотографической карточки которого балерина Кшесинская переживала всю оставшуюся жизнь), как впрочем и любое золото в монетах или небольших слитках нетленны, не превращаются в прах и не исчезают, как исчезает песок, смолотый временем в пыль, рассеянный в воздухе и уносимый в межзвездное пространство или смываемый водой неведомо куда.

Они – бриллианты и золото – переходили из рук в руки, отлеживались под половицей у печи, врастали в древесину молодой, но одичавшей груши на огороде хутора старика Ханевского, их везли в Америку, в Европу, из города в город по России, и они оставляли за собой иногда прямой, а чаще извилистый и ветвящийся след и я мысленно следил за ними, так же как мысленно следил за каплей росы, соскользнувшей утром с зеленого, серебристого узкого ивового листа в густую траву у тихого родника-кринички, вместо того чтобы невидимым паром сразу подняться к облакам, но чтобы все же попасть к облакам, этой капле зачем-то придется пройти длинный, путанный-перепутанный путь и под землей и на земле.

След бриллиантов балерины Кшесинской вырисовывался затейливым узором, след самых крупных из них исчезал из поля зрения, и уже никто никогда не узнает, куда девались, например, колье, которое ей дарил, швыряя их на сцену в порыве душевного восторга Путилов, некогда известный русский промышленник и заводчик, его собственный след тоже где-то затерялся после событий, случившихся в России в 1917 году, а потом растянувшихся почти на сто лет.

Что же касается мелких алмазов, то следы их обнаружились легким пунктиром в рассказах Виктора Ханевского, когда судьба, наконец-то, свела меня с ним.

Большую часть истории бриллиантов балерины Кшесинской мне рассказал именно Виктор Ханевский, а ему поведал его приятель Соломон, на которого он, уехав из Москвы в голодный одна тысяча девятьсот девятнадцатый год, оставил свою квартиру, купленную на древнезаветное золото Ханевских, добытое полковником Ханевским веке в семнадцатом или чуть раньше на одной из турецких войн – так по крайней мере повествуют семейные предания Ханевских и Волк-Карачевских.

XXXVII. Соломон и Виктор Ханевский

Когда Виктор Ханевский уже после второй войны с немцами вернулся в Москву, Соломон узнал его, потому что это произошло в полнолуние.

В дни полнолуния и когда луна в разных четвертях, Соломон чувствовал себя прекрасно. Когда же луна тонким обрезком ногтя едва светила на небе, а еще хуже, когда она исчезала невесть куда и совсем не появлялась, а именно в день новолуния, Соломон впадал во временное (на время полного отсутствия луны) помешательство. Он запирал дверь квартиры на семь замков, задвигал три засова, ничего не ел, только как бы тайком от себя мог выпить рюмку-другую водки без закуски, если находил ее в старом, резном, красного дерева буфете, садился в угол, посыпал по древней традиции голову пеплом, клал одну руку на Библию, другую – на книгу Маркса с названием «Капитал» и, мешая древние и новые языки, проклинал всех евреев, начиная от ветхозаветного их прародителя, Сима (брата Хама и Иафета).

Соломон проклинал Лота за то, что тот недосмотрел за своей женой и та превратилась с соляной столп, а потом еще в пьяном виде обесчестил своих дочерей, клял и Авраама за то, что он выгнал забеременевшую от него служанку Агарь и сын ее Измаил никогда не простил евреям обиду матери, проклинал Иакова за обман отца своего Исаака и похищение первородства у родного старшего брата, а так же за то, что потом вместе со своей женой Рахилью они украли идолов у ее отца Лавана, проклинал братьев Иосифа, продавших прекрасного юношу в рабство, в далекий Египет, и Моисея за то, что сорок лет неведомо зачем водил соплеменников по безлюдной пустыне, клял многих пророков, чьи имена было не разобрать, а если разберешь, то тут же забудешь, потому что их не изобразили на своих картинах любвеобильный, женственный Рафаэль и многознающий незаконнорожденный Леонардо из небольшого городка Винчи.

Особенно проклинал он нечестивого царя Ахава и жену его Иезавель, отнявших у бедняка Навуфея единственный виноградник его, и самые страшные проклятия посылал богу древних евреев – Иегове Савоафу[30 - Иегова Савоаф. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.] за то, что тот подписал с евреями договор и пообещал, что их будет на земле как звезд в ясную ночь на небе, а обещания своего не исполнил, и как звезд на небе теперь китайцев, а не евреев.

Не проклинал он только мудрого царя Соломона, потому что глубоко почитал за то, что он его тезка, и за то, что тот был любвеобилен и щедр с женщинами и они сгорали от любви к нему, несдержанно расточая ласки и нежность.

Все эти проклятья звучали как-то глухо, словно беззлобно, без огня и страсти.

Но доходя до нового времени, Соломон начинал излучать гнев, словно библейский пророк-обличитель Иезекииль или даже пророк Илия. Гнев исходил с такой силой, что от Соломона сыпались голубые искры и коротенькие мимолетные молнии, отчего вечером в окнах квартиры было видно бледное синеватое мерцание.

С гневом и страстью, взрываясь, как граната, веером разбрасывающая вокруг себя смертельно-губительные, рваные, железные осколки, Соломон проклинал Христа, Маркса и Ленина и поминал им каждую каплю крови, пролившуюся по их прямой или косвенной вине, а крови этой было пролито, как это еще раньше подметил старик Карамазов из романа писателя Достоевского, целые потоки, сопоставимые с реками Тигр и Евфрат в период дождей и таяния снегов в горах, где они берут свое начало.

Что от этих проклятий происходило с Иисусом Христом, вознесшимся на небо, чтобы не видеть всего, что натворил он сам, а если спрашивать строго, то его последователи, и ворочался ли в гробу Маркс, зарытый в землю в своих стоптанных башмаках на кладбище в окутанном ядовито-удушающем смогом Лондоне – неизвестно, потому что не видно. А Ленин, в мавзолее, под стеклянным колпаком, покрывался тяжелой кровавой испариной.

И обслуга мавзолея в дни новолуния по очереди сидели у гроба и ватным тампоном целые сутки, – а время тянулось медленно, текло, словно плохо растопленная смола, – убирали кровавую испарину, не отходя ни на шаг. А если усталый от бессонной ночи человек, дежуривший в мавзолее, начинал дремать, или, не дай Бог, засыпал, испарина собиралась, капля к капле, и по подушкам ручейком стекала на белый мраморный пол. И тогда отмыть пол было совершенно невозможно. Его терли проволочными мочалками с мылом и зубным порошком, драили известью и битым кирпичом, но кровь проступала сквозь мрамор, и избавиться от нее удавалось только заменив всю мраморную плитку. Мавзолей приходилось закрывать на полдня, и людям, стоявшим в очереди, чтобы увидеть Ленина, когда-то пообещавшего им безбедную и хорошую жизнь, приходилось терпеливо ожидать.

Кто придумал, будто Ленин пообещал хорошую жизнь, не установлено до сих пор – Ленину никогда и в голову не приходило давать такие обещания, даже своим подельникам-сотоварищам, слетевшимся в Россию, как воронье на поживу, со всего света, а не то что многочисленному тогда еще люду, кое-как обитавшему на просторах бывшей Российской империи от Балтийского и Черного морей до Тихого океана.

Виктор Ханевский вернулся в Москву, когда луна уже вошла в первую четверть, Соломон обрадовался его приезду, и они зажили вместе, а о странном сумасшествии Соломона Ханевский узнал позже, в первое же новолуние. Но если бы он знал об этом заранее, Ханевскому все равно было некуда деваться и ему пришлось бы жить в своей квартире вместе с Соломоном, потому что и Соломону не было куда съехать с этой квартиры, или, как тогда говорили в Москве, «жилплощади».

Большую часть времени каждого месяца Соломон не ощущал никаких симптомов безумия. Он ходил по каким-то редакциям и институтам и везде добывал для Ханевского переводы с древнегреческого и латинского языков.

Сам Соломон был сыном торговца керосином из Бердичева, мать его была дочерью лучшего в городке сапожника. Его записали по подложному паспорту сыном дальнего родственника, купца первой гильдии, чтобы преодолеть черту оседлости. Он учился в Московском университете на филологическом факультете вместе с Виктором Ханевским. Греческий и латинский языки ему не давались, греческий вызывал у него какую-то смутную неприязнь, но он мог терпеть этот язык, а вот латинского не переносил совсем. Четкость и ритм латинского вызывали у него непреодолимый ужас. Он не раз говорил, что если при нем прочтут вслух, громко и с выражением, хотя бы одну страницу «Записок о галльской войне» Гая Юлия Цезаря, то он не выдержит такого истязания и наложит на себя руки.

У Соломона имелось много знакомых и друзей, он когда-то вращался около Максима Горького, пока того не отравил Сталин, и они часто вместе чуть ли не в обнимку ходили по ночной Москве, а выбираясь в Петроград, по Петрограду, и вслух, наперебой мечтали издать печатным способом все, что кому-нибудь когда-нибудь взбрело в голову написать от руки.

Оказалось, что книг на иностранных языках написано куда больше, чем по-русски, и Соломон занялся организацией переводов, именно поэтому у него и завелось так много знакомств. За эти переводы давали продуктовый паек и многие из тех, кто знал иностранные языки, спаслись от голодной смерти, «перепевая на язык родных осин» Шекспира и Сервантеса, Мольера и Гете с Шиллером. Но когда Сталин все-таки приказал расстрелять Горького в страшных подвалах Лубянки и того похоронили, как великого пролетарского писателя, количество переводов, необходимых для изданий, постепенно сошло на нет. Ханевский же мог переводить только с древнегреческого и латинского, а переводов с этих языков заказывали мало, платили за них сущие гроши, и Ханевскому, и Соломону едва хватало этих заработков, чтобы дотянуть до полнолуния.

XXXVIII. Полнолуние

Когда же наступало полнолуние, Соломон менялся до неузнаваемости. Он становился весел и приветлив и, казалось, готов был одолжить денег любому встречному-поперечному, если бы тот у него попросил, а не окажись денег, отдал бы ему последнюю рубашку. Но деньги у Соломона появлялись и очень много, почти бессчетно. Он доставал из своего матраса маленькие, прозрачные как стеклышки, камешки, уходил из дома, встречался с какими-то подозрительными людьми у антикварных и букинистических магазинов, и уже ближе к вечеру его карман оттопыривала толстенная пачка денег – светло-бежевых сотенных, шутники называли их «лаптями» за довольно большой размер, на них красовалась надпись «Билет Государственного банка СССР» с гербом-символом мировой революции – серпом и молотком поверх Земного шара на фоне Тихого океана и овальным портретом облысевшего (от мыслей как бы разграбить весь мир) Ленина без всякого прищура, серьезного, в черном галстуке в белый, мелкий, редкий горошек, а снизу лаконичная надпись в рамочке-картуше «Подделка билетов Государственного банка СССР преследуется по закону».

Соломон не занимался подделкой советских денежных купюр высшего достоинства. Он менял их на «камушки» балерины Кшесинской, к тому времени уже называвшихся «брюликами». Когда-то он помогал сбывать Землячку все, что тот так ловко увел у Кшесинской в Кисловодске. За помощь Соломону причиталась приличная доля, и он брал эту свою долю мелкими алмазами, справедливо полагая, что иметь мелкие «брюлики» намного безопаснее и практичнее, чем крупные.

Выменяв на один «брюлик» пачку сотенных «лаптей», Соломон заставлял Ханевского откладывать переводы, уверял, что он договорится о сдвиге сроков сдачи рукописи и вел его по московским ресторанам. Этих денег им могло бы хватить для жизни на полгода, а то и больше. Но Соломон по секрету объяснял, что деньги необходимо истратить до исчезновения с небосклона Луны, лучше всего в ее первую «стареющую» фазу. А если это не сделать, то «камушки», «брюлики», бриллианты, спрятанные у него в матрасе, превратятся в обыкновенные стекляшки, даже не в поддельные бриллианты – стразы, а именно в стекляшки, маленькие разноцветные осколочки битого стекла из детского калейдоскопа, их можно увидеть, если не утерпев, не совладав с любопытством, этот калейдоскоп разломать и обнаружить, что ничего, кроме этих стекляшек, в нем нет. А если его не разламывать, то эту волшебную трубочку можно сколь угодно долго поворачивать и, заглянув в нее одни глазом (и зажмурив другой), любоваться дивными разноцветными узорами.

Они шли в ЦДЛ, так назывался ресторан в Центральном доме литератора, чтобы просто потолкаться среди знакомых Соломона, угостить хорошим коньяком нужных людей, что всегда полезно для будущих заказов переводов – кухня ЦДЛ оставляла желать лучшего: избитая жареная корейка, неплохие холодные закуски, лучше всего сырокопченые колбасы, их в ЦДЛ, по слухам, доставляли из того же распределителя, что и в ЦК КПСС, эти сырокопченые колбасы Соломон заворачивал в салфетку и уносил домой, на тот случай, если к нему наведается человек, которого Ханевский про себя называл Пехотным Капитаном.

Этот Пехотный Капитан являлся всегда неожиданно, обычно поздно вечером, иногда среди ночи. Это был высокий, худощавый, с виду очень красивый крепкий мужчина лет пятидесяти в длинном черном пальто, с очень несоветским лицом. Соломон возбужденно радовался его приходу, размахивал руками, вел Пехотного Капитана на кухню и не предлагал ему снять пальто, он знал, что Пехотный Капитан злится и раздражается, если просить его раздеться. На кухне Соломон усаживал Пехотного Капитана к столу, наливал водки (а если был коньяк, то коньяка) и доставал специально припасенную нарезку сырокопченых колбас из ресторанов.

Пехотный Капитан выпивал несколько рюмок водки (или коньяка), закусывал совсем мало и начинал ругать евреев. Он обвинял их в убийстве русского царя и в том, что они устроили в России революцию. Соломон поддакивал гостю, а когда тот говорил, что все беды происходят от того, что русские разрешили евреям жить в России и что все они должны убраться из России, Соломон поддакивал, но всегда уточнял, что он-то, Соломон, конечно же, останется и никуда не уедет.

– Ну, – говорил Пехотный Капитан, – своих тоже нехорошо оставлять.

– Так это это они меня оставляют, – а не я их, – возражал Соломон, – я-то не виноват.

Пехотный Капитан долго думал и соглашался.

– Черт с тобой, оставайся.

Пехотный Капитан и Соломон вместе воевали в Гражданскую войну. И то ли Пехотный Капитан вынес раненого Соломона с поля боя, то ли Соломон тащил Пехотного Капитан несколько верст по снегу до лазарета.

Уходя, уже на пороге, Пехотный Капитан объяснял, зачем он приходил, и просил Соломона куда-то сходить, что-то кому-то передать, иногда отдавал какую-то записку. Соломон уверял, что все сделает, и предлагал Пехотному Капитану денег, тот отказывался, и в самый последний момент Соломон всегда просил Пехотного Капитана снять погоны, Соломону казалось, что погоны угадываются даже под пальто.

– А вот погоны я не сниму, – зло и с укором уже на пороге говорил Пехотный Капитан и хлопал дверью.

Когда приходил Пехотный Капитан, Соломон не знакомил с ним Ханевского. И Ханевскому даже казалось, что этот Пехотный Капитан какой-то фантом, мираж, какой-то материализовавшийся бред Соломона. И только видя на кухне две рюмки и остатки сырокопченой колбасы, убеждался, что нет, Пехотный Капитан – реальный человек, в длинном, черном, осеннем пальто, под которым явно угадывались погоны.

До окончания полнолуния нужно было успеть, хотя бы на один вечер, в «Славянский базар», где в память о Станиславском и Немировиче-Данченко плясали веселые цыгане и после полуночи, только для «своих» завсегдатаев старорежимные женщины с оголенными плечами пели, почти как Изабелла Юрьева, запрещенные русские романсы.

Ночь светла. Над рекой тихо светит луна
И блестит серебром голубая волна.
Темный лес весь в тени изумрудных ветвей,
Звонких песен своих не поет соловей.

И даже:

Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые…
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые!

А потом выходил во фраке, ни дать ни взять Юрий Морфесси, и рискуя получить тюремный срок, по имевшейся для этого в Уголовном кодексе специальной статье, пел:

Скажите, почему
Нас с Вами разлучили?