Исчисление времени

Но из леса так ли, этак ли выбраться можно, а из пустыни еще труднее, там ни дерева, ни кустика, никакой приметы, все видно, а глазом зацепиться не за что, и спросить не у кого, сорок лет будешь кружить на одном месте, как заколдованный, на песке и следов не видно, ветерком заносит, куда ни поткнись, все как по целине, идешь как по нехоженому, сто раз одно место топчешь, плутаешь, а невдомек, что с дороги сбился. Вот Иегова и пообещал евреям вывести из пустыни, и в самом деле вывел, ему сверху, с облака, видней, куда путь держать. Пожалел по их неприкаенности и бедности, – мол, и фамилий у них даже нет, такой бедный народ, надо ему помочь (тем более, что у самого Иеговы фамилия была, – Саваоф, что значит «небесный», то есть как и положено богу, «находящийся на небе», где боги и обитают, чтобы не мешаться среди людей на земле).

Иегове очень нравилось на небе, среди звезд. Звезд этих, ярких звездочек, на небе не счесть, множество, и сияют они, и блестят как те граненые алмазы, то есть бриллианты балерины Кшесинской, только у нее их украли, выманили мошенническим обманом, потому что не смогли найти обыском, воспользовались слабостью женского сердца, а звезды не украдешь, они высоко на небе, и даже знаменитый немецкий философ Кант не мог додуматься, почему они так высоко да и к тому же сияют.

Ну, высоко, это чтобы не украли какие-нибудь проходимцы, а вот почему сияют, объяснил ученый англичанин Ньютон, этот англичанин обошел в познаниях немца Канта, потому что любил смотреть как малолетний сын его прачки забавлялся пусканием мыльных пузырей с помощью обыкновенной соломинки. Оказалось, что и пузыри эти, и звезды сияют одинаково, а кто не верит, может убедиться сам после летнего дождя, когда на небе коромыслом висит радуга, из тех же лучей состоящая, что и сияние звезд, и мыльные пузыри. Одним словом, почему так высоко и почему сияют – вроде как известно и ясно-понятно любому знающему человеку.

А вот зачем сияют, тут закавыка, этого даже ученые люди пока еще не определили, хотя этих ученых людей немало и всем им деньги платят из государственной казны без счета и сожаления.

Иегова любил смотреть на звезды, и всегда дивился, что их много. Потому, когда он подписывал с евреями договор, то и пообещал, что их – евреев – будет на земле, как звезд на небе. Евреи, народ простой, доверчивый, обрадовались и ждут. А Иегова перепутал их с китайцами – сверху не разглядишь, где еврей, а где китаец, они почти одинаковые, только глаза разные и цветом лица тоже слегка отличаются, китайцы пожелтее, а евреи посмуглее.

И китайцев стало как звезд на небе. А евреев – мало. Ну да тут уж ничего не поделаешь, дело прошедшее. Правда, поговаривали, что, мол, Иегова не по ошибке соблаговолил китайцам, а обошел евреев, потому как они не соблюдали договора, хитрили, а Иегова с неба все заметил, а китайцы просто случайно нашлись рядом, вот им и повезло, а то что они не похожи на евреев – и глаза у них, как щелочки, и цвет лица лимонный – так это как раз им пришлось на пользу. Иегова потому их и осчастливил, что легко отличить от евреев, и с тех пор евреи к китайцам – ни ногой.

Иисус – то есть в честь Иеговы названный Иешуа, Иесуа, Иехошуа или Христос, как уже добавили фамилию греки – рос при отчиме. Отчим, старик, плотник Иосиф, догадывался, что сын не от него, говорить ничего не говорил, что ж тут скажешь, только руками разведешь, но пасынка особо не жаловал и ремеслу не обучал. Поэтому плотник из Иисуса получился так себе.

Вот Владимир Иванович Волков (Волк-Карачевский) был хороший плотник, что ни сделает, все ровно, без перекоса, без щели, плотно, да еще и гладко. Покажи немцу и тот скажет: «О, я, я, гут!» Да и не каждый немец так сам сможет, а только тот, который положенный срок отходил в подмастерьях и всему обучился, и не раз бит мастером по шее за промашки, огрехи и разные упущения, у немцев с этим строго, чуть что не так – сразу бьют, лупят, не предупреждая – строгий народ, во всем дисциплину соблюдают, отдай им в обучение Иисуса Христа – не выжил бы, прибили бы до смерти.

Волкову обучаться было некогда – на хуторе, при земле: пахать, сеять надо вовремя, и косить и за скотиной смотреть – плотницкое ремесло дело десятое, да и не у кого обучаться, разве что только возле отца, но он от старого ранения на русско-турецкой войне рано умер, в сорок лет. Плотник Волков был хороший. По многим причинам, а главных две. Первая – такие уж руки, криво не отпилит, наискосок не положит. Вторая – делал все не торопясь.

А другой торопится, так-сяк, наскоро, да и косорук. И таких плотников – пруд пруди, возьмет в руки топор, вот, мол, он и плотник. О горе-плотниках и пословица: чтоб не клин да не мох, то и плотник бы сдох. Это значит, если у него криво получится – клинышек подложит, выправит. А когда щель – и того проще, заткнет мхом, щели и не видно, и холодом зимой не тянет. И вроде дрянной плотник, а смотришь, с топором век так и перебился, тут клинышек выручит, там мох, да и от сельского жителя спрос невелик, кривовата избенка, а стоит, не разваливается, а если чуть покосилась, то и подпереть можно, чтобы не упала, это тебе не Германия, по линейке ходить не заведено, циркулем не отмеряно и крышу не черепицей крыть, а соломкой, она легонькая, не придавит, и тепло под ней, и даже шуршит, можно сказать, ласково, а когда ее ветром шевелит, так приятно, что хоть в стихи вставляй.

Не то в еврейских краях. Хорошее дерево там в редкость. Кедр, например, вроде сосны, да и получше будет, но в Ливанских горах, далеко. Так что, если уж взял топор, тесать нужно аккуратно, тут и глаз, и рука требуются ремеслу соответствующие, а испортишь материал, замены нет, беды не оберешься, за убыток взыщут втридорога, да и выгонят взашей. А что касается мха, так он и вовсе не в употреблении по той же причине: какой мох, песок да мелкий камень вокруг. У евреев даже слова такого нет – мох, у них священное писание – книга в четверть (как от большого пальца до указательного) толщиной, – а слова «мох» в ней нет, прочти от корки до корки, от доски до доски – не сыщешь.

Вот и не пришлось Иисусу плотничать. Ну а без ремесла безхлебно. Он и подался людей учить, как им жить на белом свете. Ведь жизнь штука такая. Живем, живем, да глядь, как раз помрем. Живем потому, что хлеб жуем. Но чтобы пожевать, приходится поработать. Потому человек, когда мамка с тятей кормить перестанут, тем и озабочен: чтобы пожевать – поработай. Пожевал, опять хочешь – опять поработай. Да и гол, надо бы чем прикрыться, а чтобы одежонку какую раздобыть, опять же – работай. А ведь толку – все равно помрем, кто чуть раньше, кто чуть позже, зачем же работать, потеть, трудиться, того смотри, надсадишься.

Взять к примеру птицу. Сидит себе на веточке, щебечет, чирикает, тивкает: тити-тюри-чтерличь – это трясогузка, или тиль-вили-тили-вили-трр – ласточка, а если славка, то: тирли-витюрли-че-чит-титерли. И не голышом – перышки у ней одно к одному, и расцветка и фасон, не всякий портной подберет. И одета, и сыта, безо всяких трудов и хлопот.

Про щебет и чириканье, и про перышки – все верно, так и есть. А вот про труд как раз нет, это в давние времена издали могло показаться, что она, пташка-пичужка, мол, без трудов и хлопот, а накормлена. Птичка да, не пашет, не сеет и не жнет острым серпом золотую рожь да пшеницу, а сыта. Но позже французские и английские и, следом за ними, кропотливые немецкие естествоиспытатели разузнали, выведали, что все эти тили-вили да тирли-витюрли или чтобы подозвать самочку, или пока самец не справит свое дело, а когда снесешь яичко, а то и четыре, а то и сразу шесть, сиди молчком, грей, а вылупятся птенцы – четверо-шестеро – так тут уж совсем не до песен, чтобы прокормить пищащих, неугомонных с незакрывающимися клювиками, приходится так повертеться, что и пахарю позавидуешь, и жнее в поле, пока соберешь по букашечке, по червячку, по зернышку, пахарь и жнея, они-то хоть могут отдохнуть в тенечке, переждать самый солнцепек, а если помоложе, так и в куче снопов спрятаться от посторонних глаз и не скучать, вдвоем не заскучаешь, вдвоем сообразишь, чем заняться, а птичке отдыха никакого – букашка и червячок ведь не на блюдечке поданы под сладко-кислым соусом, улизнуть норовят, в щели запрятаться, под листком укрыться, их еще попробуй сыщи, ухвати, уклюнь, букашка и червячок тоже жить хотят.

И любой естествоиспытатель скажет, во сколько раз больше своего веса птичка за день этих букашек и червячков понавыковыривает – потому что не только птенцам, себе тоже какой-никакой прокорм нужен, так что доподлинно известно, трудолюбивей птички твари нет, хотя слово «трудолюбие» здесь неверно, не от любви и склонности и пристрастия к трудам суетится весь день птичка, с восхода до захода солнца, а от нужды – кушать-то хочется.

Но к словам естествоиспытателей тоже нужно относиться с осторожностью. Оно, вроде, все верно, а не так просто, как по первости покажется и в научных трудах изложено, да еще и зарисовано. И микроскопы, и телескопы – это хорошо, да не все в них увидишь.

Они ведь, эти естествоиспытатели до того дошли, что и в наличии Бога усомнились. Все осмотрели, и между атомами, которые философ Демокрит придумал чисто умозрительно, и под перышки птичкам заглянули, всем, включая голубей и межзвездное пространство осмотрели – нет нигде Бога. А он вдруг – тук-тук, совсем рядышком, есть, мол, я, только не там искали, а в другом месте. И в самом деле, вроде, как есть, а где – не понятно, а уразуметь хочется, но Бог не птичка, его не зарисуешь в книжечку.

Иисус Христос в такие глубины и подробности входить не имел намерения. Птицы небесные не работают и прокормлены, не будем и мы трудиться, мы, мол, тут временно, не дома, а в гостях, не сегодня-завтра помирать, стоит ли целый день топором махать, а уж тем более с сохой поркаться.

Оно и в самом деле нелегко, если плотник, а косорук, или пахарь, а задумчив, и потому трудно ему уследить за сохой, ведь никак нельзя замельчить – семена раньше времени из земли вылезут, посохнут, а глубже тоже нельзя – не взойдут в положенный срок, да и если глубоко возьмешь – лошаденке тяжело. Поэтому когда с сохой, за ней и смотреть надобно и за бороздой – и там в конце поля, лошадку за вожжу, чтобы поворачивала: «Но, милая, забыла, что ли?» – и сошку из земли на повороте, а не размышлять-гадать, что там в конце – не поля, не борозденки, а после этой земной жизни, и будет ли иная.

А дашь волю мечтам-думам, к осени и без хлебушка останешься, и тогда – себе сума, а деткам сумочки – и на дорогу, подайте, люди добрые, на прокорм, и подадут, но не всегда, народ сердобольный да иной раз и у самих в закромах не полно, и подать нечего, да и свои детки с ложкой за столом, а в мисках – «скряб-скряб» по донышку и хлебца просят.

Крестьяне, от христиан прозвавшиеся, к работе не склонны, потому как о будущей жизни задумчивы. И не очень пригодны. Топором тешут – нехотя, сохой землю – не пашут, ковыряют, и урожай от того невелик, зато мыслей – палата, как бы, мол, так прожить, чтоб сохой земельку не шевелить да пот не лить, а как-нибудь этак мечтательно, но не на пустой желудок, человеку ведь не так много и нужно, хлебца кусочек да чтоб тепло было, и баба сбоку, для известной надобности.

Бывают и другие земледельцы, их и называют не крестьянами, а селянами, от того, что живут в селе. У них и изба попросторней, и в землю не вросла, три окна на улицу, а в полисаднике и цветы, и кусты сирени, и топор в руке они держат ловчее, и пашут вернее, и лошаденка у них не доходяга-кляча, а хозяйская, досмотренная, с удобной упряжью, да и не одна, а две-три, а у кого и четыре, а когда на базар или ярмарку, то едут не на разбитой немазаной телеге, а на рессорке.

Но живут крестьяне и селяне вместе или рядом. И на первый взгляд их и не различить. Самое главное различие – отсутствие в слове «селянин» буквы «р», так как буква эта очень важна в словах «крестьянин» и «христианин». В слове «селянин» буквы «р» нет, и живет он в этой жизни, не полагаясь на последующую после смерти. А крестьянин именно на последующую и надеется, а до этой у него руки не доходят, та, последующая, для него важнее, она ведь вечная, а эта – временная, как ее ни «уладь», ни устрой, все равно не надолго, лет на семьдесят, а уж никак не намного больше ста, так что ж стараться.

А селянин тем и отличается, что живет «в охотку», старательнее. Иной раз, особенно если земля неурожайна, песочек, и не намного богаче крестьян, а как-то «пригляднее», толковее.

Крестьян же буква «р» связывает не только со словом «христианин», но и со словом «дерево», и живут они как дерево, как лес – дикий, неприглядный, что в овраге, что по болоту, что на косогоре, где с буреломами, где с полянами, хорошо, когда сосновый или березовой рощей, бывают и отдельно стоящие деревья, как сосны во ржи на картине художника Шишкина, а бывает и как на его же картине «Утро в сосновом лесу» с медведями. Крестьян в России много, потому и сказано: «Россия, Россея – страна крестьянская, христианская».

Большая часть крестьян жила при барине. Таких крестьян называли крепостными, они, их деды и прадеды, заключали с барином договор – крепость. Крепостью договор этот назывался потому, что и барин и крестьяне клятвенно обязались соблюдать его крепко. Это так было заведено в России. В других странах, в Европе крестьяне тоже были крепостные. Но никаких договоров там не писали, баре – в железных доспехах, на конях – наскочат на деревню, кому дубинкой по голове, кому, кто чересчур строптив, голову мечом с плеч. А всех, кто жив останется, загонят в крепость, то есть в замок с башнями – так все и становились крепостными и потом, при замке, на поля и луга – пахать, сеять и косить.

В России крестьяне сами шли к барину, писали крепость – договор, мол, прокормиться не можем, кто ленив, кто покушать горазд, а работать – нет, а то и татары налетят на конях (как те баре в Европе, только у татар глазенки узкие и кони малорослые, зато выносливые, степные) да и погонят в полон. Поэтому так, мол, и так, нам бы на время для прокорма в долг, а мы потом отработаем, вот такую «крепость» и заключали.

Царю это не нравилось, он барам людей «в крепость» брать запрещал, человек, мол, божья тварь, им владеть не положено, до добра это не доведет, ослушников грозил строго наказывать, но по недосмотру глядь – а уж половина крестьян в «крепости», крепостные, старые долги барам не выплачены, а баре их уже за скотину держат, на торгах продают, на борзых собак меняют мужиков, хотя в одной церкви с ними молятся. А договор-крепость все-таки подписан, его как теперь не хоти-крути, а соблюдать надобно.

Но не соблюдали и со временем часто нарушали, как евреи свой договор с Иеговой, а прошло лет двести-триста, договора эти потеряли, что в них когда-то записали, никто толком не помнит. Вышло много путаницы, пошли бунты, и крови много пролилось, что по недомыслию, а что и по неуемной злобе. А когда царь в сердцах всякие крепости отменил, то баре и крестьяне остались очень недовольны, потому как работать ни те, ни другие не хотели, а кушать всем надобно.

Только барину на блюде подай и чтобы повар – не меньше как француз, из Парижа выписанный, а крестьянин и тюрей сыт, да кто ж ее ему в деревянную миску накрошит-намешает, если с весны не пахано, а уж если с весны не пахать, то по осени не обмолочено, потому что молотить-то нечего. А коли молотить нечего, то и на мельницу ничего не свезешь. А с мельницы не привезешь, глядь в сусеках и пусто, да и хлебушка на столе нет, детки рты раскрыли, как галчата, а дать им нечего.

Баре свое блюдут, у них все в новых бумагах записано в «ревизских сказках», а крестьяне неграмотны, читать не умеют, тому, что в бумагах числится – не верят, но зато твердо помнят, хотя и без бумажек, что им полагается по справедливости, а не по законам, разными чернокнижниками придуманным, чтобы притеснять крестьянский народ или вовсе свести его как сорную траву, чтобы на земле попросторней стало, от такой напасти спасение только у царя-батюшки, без него, да от голода крестьяне и помереть могут в неисчислимом количестве, а без крестьянства России не устоять. Россия страна крестьянская, христианская, крестьянин он и землю вспашет и деток нарожает вместе со своей бабой, их и кормить приходится, хоть бы и в неурожайный год, одним словом – есть ли, нет ли – вынь да положь. Царь же, он крестьянам – отец родной, он их сберегать от Бога поставлен, ему крестьянина «забижать» не с руки. А баре – все вокруг царя, рядом, они его, если им не угодить, и придушить могут, запросто по своему коварному умыслу.

А те крестьяне, которые жили без бар, сами по себе, они тоже землю сохой ворошили, да «по-християнски» надеялись, что, мол, уж, когда помрем, вот тогда и поживем.

Но грабить, раз уж Ленин наказ такой дал, все оказались охочи, грабить не пахать, косить, когда во вкус войдешь – дело веселое.

Имения помещичьи, барские – что пожгли, когда керосин вовремя подвозили, что разбили-разломали. Такой устроили погром, что любо-дорого. Что от недовольства, помня старое зло, что от разгула, потому так все и завертелось, без удержу, а по большей части от недомыслия, то есть за компанию, за компанию как известно и «жид» повесился где-то в Запорожской сечи, от излишней выпивки.

А так же и от раздражительности. От этой самой раздражительности разломали и все пианино, рояли и клавесины. Они все с клавишами, клавиши белые и черные, в них пальцем ткни, они – бим-бим, ля-ля-ля. Музыка такая. Барские дочки, молоденькие барыньки, при них романсы распевают. Этим барынькам кисейные юбки их, которые они вместо сарафанов нацепили, задрать бы, да ноги врозь. А по пианинам – топором. Ежели тебе музыка нужна, печаль-тоска на душе, так возьми балалаечку, да и тренькай, жалостливо, со слезой:

То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит –
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

А весел, выйди с кандочка, пятка в землю, носок вверх и не тренькай, а щипком с подковыркой:

В том лесу соловей
Громко песни поет,
Молодая вдова
В хуторочке живет.

Или

Эх, полным-полна
Моя коробочка,
Есть и ситцы,
И парча!

А пианино, рояль и клавесин придумал немец, а потом еще и смастерил на нашу голову, от немецкой прыти да придумки добра не жди. Мужику с сохой, да с косой, а барские дочки романсы распевать, бим-бим, ля-ля. А если топором, то дриньк, звяк и ни тебе больше бим-бим, ни ля-ля.

Очень уж раздражали все эти пианино крестьянствующий, хлебопашествующий народ. Поэтому и ломали их с остервенением, всласть, так, что во Франции было слышно самому Тургеневу[38 - Тургенев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.].

XLIII. Про Тургенева

Тургенев давно уже состарился, а в Россию возвращаться все никак выбраться не мог, по той простой причине, что в России не во всех местах есть водопровод, как в Париже. Хорошо в России: золотая рожь колосится, луга цветут, леса манят прохладой, а осенью от них глаз не оторвать, они, как терем расписной, и обнажаются с печальным шумом, какие только тогда мысли грустные, но сладостные не придут в голову, и даже нивы печальные, снегом покрытые – чудо как прелестны, а уж весной, когда все оживает – дыши, не надышишься упоительным живительным, почти зримым голубовато-изумрудным воздухом.

Ну а вот захочется испить водицы. И что же? Ведерко в руки (а если два, то коромысло на плечи) да и к колодцу, а то и вовсе ищи родничок, в нем вода вкусна, но далековато.

За водой к колодцу – это бабам хорошо бегать, там у колодца и посудачить время найдется, а молодым девкам фигуру показать, пройтись у парней на виду или новым сарафаном похвастаться перед соседками, что «тятенька» с ярмарки привез. А знаменитому писателю некогда, тем более, что и на охоту пройтись с ружьишком тоже время упустить нельзя.