Исчисление времени

И тут Троцкий дождался своего часа. Влез между Лениным и Сталиным и, отвратительно хихикая, проблеял козлиным голоском, по сути дела перетолковывая ленинские слова:

– И на маму твою плевать.

Сталин изловчился, выхватил кинжал – он в молодости его всегда при себе имел – кинжал вещь надежная, никогда не подведет – и хотел ударить Троцкого. А тот, не будь дурак, отпрянул в сторону. Ну, Сталин и всадил кинжал Ленину в живот по самую рукоятку. Видит – не туда, то есть не тому попал, выдернул назад, а уже поздно, у Ленина и кишки вон.

Ленин, пока еще жив, и говорит Троцкому:

– Так и знал, что от тебя, Иудушка, какая-нибудь неприятная гадость навернется. Ведь вот не Сталин же виноват, он просто вспыльчив, как все кавказцы, они очень не любят, когда их маму нехорошо поминают. Это все ты, нетерпеливый дуралей, зачем влез?!

Но потом видит, дело уже не поправить, да и Троцкого на ум не наставишь, горбатого, мол, могила исправит. Закатил Ленин глаза и произнес замогильным голосом:

– Уж не думал, не мечтал я, что придется сдырдиться в самое веселое время, когда мировая революция на носу, только чихни. Ну да теперь за локоть не укусишь. Вы же о том, что тут произошло, помалкивайте, чтобы никому в голову не пришло, что между нами могли возникнуть разногласия. И, кстати, не забудьте взорвать храм Христа Спасителя в Москве.

– Никому не скажем, – искренне опечалившись, пообещал Сталин, – и в мавзолей вас положим и будете лежать словно живой.

– И Храм Христа Спасителя взорвем, камня на камне не оставим, – торопливо поддакнул Троцкий, он больше всего на свете мечтал устроить какую-нибудь гадость в православном храме.

Но Ленин уже не слышал и как положено мертвецу, словно деревянный истукан, грохнулся на пол.

– А что значит сдырдиться? – спросил Троцкий, он не имел обычая сдерживать своего глупого, праздного и часто надоедливого любопытства.

– Сдырдиться, значит умереть внезапно, без покаяния, – объяснил Сталин.

– А разве он собирался каяться? Ленин вождь мирового пролетариата, а значит, и каяться ему не с руки, ему покаяние, что глухому гармонь-тальянка. Многие ошибочно полагают, что тальянка называется тальянкой потому, что их, эти тальянки, мастерят в Туле. На самом деле слово «тальянка» – это искаженное «итальянка». Потому что – опять ошибочно – считали, что ее изобрели в Италии. На самом же деле гармонь придумали немцы, мастеровые, работавшие в Туле на оружейных заводах. А собственно русские в гармони только деревянные планки, для них под Тулой специально заготовляют «гармонные дрова» – липовые плашки самого лучшего качества, – пожал плечами Троцкий.

Сталин промолчал и, чтобы не слушать словесный понос Троцкого, ушел хлопотать насчет похорон, потому что всегда предпочитал заниматься делом, а не болтать языком, как это любил делать Троцкий, который без пустой болтовни уже жить не мог.

XLVI. Как Сталин вдруг оказался всех речистей

Как дошла до простого народа весть, что умер Ленин, людей охватили уныние и сопутствующая унынию беспредельная тоска. Рабочие на заводах и фабриках остановили работу и впали в оцепенение, только и хватило у них сил чтобы включить гудки и сирены. Гудки загудели, сирены завыли; жалобный, но очень громкий вой повис над страной. Крестьяне бросили кто соху, кто косу, а бабы грабли (дело было в самую сенокосную пору), сели кто где стоял, прямо на землю, развели руки в стороны и говорят друг другу: «Вот те и на, Ленин помер, какая оплошность вышла, кто ж нам теперь лучшую жизнь обещать-то будет?»

Собрались люди на похороны Ленина, все грустные, даже старые большевики опечалились, тайком слезу смахивают. Бывало и на каторге и по тюрьмам держались как бесчувственный, твердый камень-кремень, народу передушили в гражданскую войну – миллионами – и хоть бы хны, а тут прослезились, как тургеневские барышни. Так они Ленина любили, он для них был и свет в окошке, затянутом паутиной, и единственная надежда, все радости сразу и вместе.

Троцкий, Каменев[40 - Каменев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.], Зиновьев[41 - Зиновьев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.] и еще один – Бухарин[42 - Бухарин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.] стали речи говорить. Они давно в ораторы метили, их поэтому и называли «трибунами революции», что такое «трибун», простые люди не понимали, что-то вроде как «табун», но к новому слову относились с уважением. Ведь иной по часу – по два мелет, ну запинается, ну картавит, зато ни остановить, а ежели ненароком выскочит из правильной колеи, так тут же в нее, в эту колею опять вобьется.

А тут – пык-мык, и умолкает, все ораторское искусство пропало, такое от переизбытка горестных чувств обычно случается.

А вот Сталин сказал так, что всех до кишок проняло. Тоже, вроде, недолго говорил, если долго языком ментить даже по делу, с цифрами и фактами, с разными примерами, люди утомляются, скучают и перестают слушать. Нужно так подцелить, чтобы и не коротко, и не длинно, а в самый раз и по-простому, чтобы за душу брало, как бабу за «передок». Вот у Сталина так и получилось.

– Не печалуйтесь, товарищи дорогие, что Ленин так рано умер. Оглянитесь, как много он успел сделать за краткие, но галопом прожитые свои последние годы. Всю Россию разорил от края до края, как какой-нибудь могучий богатырь, в иных местах одни руины остались, и лес лежит, повален словно бурею, а села да деревни вытоптаны, будто Мамай прошел со своей несметной ратью оголтелой, тьмой неисчислимой. А уж сколько крови Ленин пролил – тут ему равных ни днем с огнем не сыскать, ни в потемках со стеариновой свечкой. Разин и Пугачев, если бы увидеть им довелось, подивились бы. А если взять, к примеру, декабристов или Герцена в его Лондоне, то им и равняться с Ильичем нечего. Ежели бы собрать всю пролитую Лениным кровь, целая Волга получилась бы, и в России было бы две Волги, и как следствие – два Каспийских моря. Обратитесь к истории: Чингисхан, Тамерлан и Наполеон в треуголке – все по колено Ленину, хотя он ростом и не удался, и лыс, как свежеспиленный пенек. Но главное даже не то, что Ленин сумел в краткий срок разорить Россию и залить ее кровью. Главное, что он вывел нас на путь-дорогу. И нам с вами по этой дороге топать и топать, пока не дойдем до Всемирного погрома и грабежа всего земного шара, а как только наступит это счастливое время, мы сразу же поставим Ленину памятник выше египетских пирамид из какого-нибудь твердого, блестящего на солнце металла, а не из пошлой бронзы и меди, покрытой патиной. А пока что соорудим мавзолей и положим в него нашего дорогого Ильича в самом лучшем пиджаке и ботинках и будем ходить и молиться уже на него, а не на босоногого Иисуса Христа, от которого ни мумии, ни могилки не осталось, так как он вознесся на небеса и даже на иконах изображен без портретного сходства, у якутов – с раскосыми глазами, у кавказцев – брюнетом, а у хохлов – с чубом. А уж Ленина мы отрисуем по фотокарточкам точь-в-точь, какой был, и портреты его развесим по всей нашей необъятной стране.

Услышав про мавзолей и про портреты с достоверным сходством, все, забыв про скорбь и печаль, обрадовались, но в глубине души, не подавая вида, чтобы ненароком не нарушить траурной церемонии.

А Троцкий, Каменев и Зиновьев (и Бухарин тоже), несмотря на свою обычную неприязнь к Сталину, подумали: «Вот тебе и Сталин. А ведь раньше и двух слов не свяжет, и оратор никудышный, не то что мы. А как сказал. Весомо. С чувством, с толком, с расстановкой. Хотя и есть подозрение, что когда-то яшкался с царской охранкой. И уж что совсем точно – никакой он не еврей. Хорошо еще, что хоть кавказец. Но явно метит в русские, даже ничуть того не стесняясь».

Похоронили Ленина, то есть не похоронили, а положили в мавзолей, Троцкий запил горькую, а Сталин ничего, держится. Вот Сталин и сказал Троцкому:

– Хватит пить, страна вся в разрухе, паровозы стоят, фабрики не дымят, народ дичает, пора перед людьми речи говорить. Людям это нравится.

– А зачем, с какого рожна? – заупрямился Троцкий, – все равно скоро всеобщий грабеж начнется.

– Ну, до всеобщего грабежа еще дожить надо, – ответил Сталин, – ты бы не пьянствовал, а брался за какую-нибудь работу, чтобы от тебя хоть какая польза в народном хозяйстве происходила.

– Работать настоящему революционеру – западло. Мы и при царском режиме не работали, нас даже на каторге на казенных харчах содержали и кормежку давали – не пожалуешься. К мировой революции призывать – это я пожалуйста, потому как я оратор, трибун, а работать – вот уж тебе хрен с маслом. И кто ты такой, чтобы тут командовать? Где ты был, когда мы с Лениным Зимний дворец брали? Газеты читал? Я-то ведь помню. Мне Ленин о тебе еще тогда в письмеце писал, что ты за гусь, – и подал Сталину какое-то письмо, скорее всего фальшивое, с какой-такой стати Ленин стал бы ему письма писать, как какая-нибудь провинциальная чувствительная барышня, жили-то они вместе, в особняке балерины Кшесинской.

Это даже представить трудно, да и смешно. Сидит Ленин вместе с Троцким, письмо ему строчит, побежал на почту, письмо отправил, почтальон принесет Троцкому письмо, тот рядом с Лениным в кресле развалится, нога за ногу, читает, переспрашивает, потому как почерк у Ленина неразборчивый, иные слова совсем не понять.

Взял Сталин письмо, прочел, а там про него всякие гадости написаны, мол, когда он еще абреком был, то часть того, что на дорогах награбил, с местным приставом делил. Сталин тут же, не сходя с места, порвал это письмо на мелкие кусочки – надумаешь склеить, не склеишь – бросил на пол и сказал:

– Хочешь остаться жив – собирай свои манатки и езжай отсюда, куда подальше, потому что вижу я, умного слова от тебя не дождешься – ум-то у тебя тараканий. Но разговаривать учтиво я тебя научу – прирежу, как паршивую овцу, и дело с концом. И заметь, сам Ленин сказал, что не я виноват в его смерти, а ты. И Иудою тебя назвал, а не меня.

XLVII. О писателе Салтыкове-Щедрине

Тут нужно, справедливости ради, пояснить, что Ленин, называя Троцкого Иудушкой, имел в виду не ласкательное обращение к евангельскому Иуде, продавшему своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать серебреников, а Иудушку из романа писателя Салтыкова-Щедрина[43 - Салтыков-Щедрин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.], вице-губернатора Рязанского, а потом Тверского, дослужившегося до чина статского советника, что по Табели о рангах фактически равнялось генеральскому чину, если бы этот Салтыков-Щедрин не протирал штаны в разных канцеляриях, а как и положено тянул лямку в армии, где в кого пальцем ни ткни – каждый бравый солдат и готов без всяких размышлений голову сложить, ежели получит на то приказ командира, который не только о своих солдатах радеет, но и понимает, что и как доложить начальству.

Салтыков-Щедрин личность примечательная, и у Ленина была причина относиться к нему с должным почтением, при том, что никого кроме себя Ленин обычно и знать не хотел, да и не знал в силу своей ужасающей даже среди простых людей необразованности. Салтыков-Щедрин родился в селе Спас-Угол Калязинского уезда, знаменитого впоследствии на всю Россию уездным своим центром – городом Калязином при впадении в Волгу реки Жабни, в котором издавна торг по четвергам, а калязинские кружева, хотя и невысокого достоинства, зато дешевы, но более всего прославленном частушкой:

В городе Калязине
Нас девчата сглазили,
Если бы не сглазили,
Мы бы с них не слазили.

Дальний предок Салтыкова-Щедрина некто Сатыков составил подложную грамоту и добавил к своей фамилии букву «л» (вставил ее в середину), чтобы приписаться к боярскому роду Салтыковых, за что его жестоко били батогами, но он перетерпел и букву «л» все же сохранил, а его потомки позже даже вошли в родство с царской семьей. Отец будущего писателя, помещик и «головотяп», известен как ужасный и беззастенчивый масон.

Он тщетно переводил на русский язык «Энциклопедию» Дидро и писал сатирические стихи – тоже без всякого заметного успеха, обеднел и женился на купеческой дочери. Она, строго исполняя супружескую обязанность, родила ему семерых детей, но денег ни мужу, ни детям не давала ни копейки и умерла, оставив огромное состояние, дети хотели прожить-прогулять денежки суровой матушки, но не тут-то было, они перессорились из-за наследства и опомнились только когда сообразили, что молодость и желания веселых удовольствий уже прошли, а на старость средств много не нужно, делили наследство по суду и вели тяжбы они почти полвека.

Сам Салтыков-Щедрин всякое учение метко называл «абракадаброй» и восторгался французской революцией, утопическим писателем Сен-Симоном и особенно писательницей Жорж Санд, потому что в России поговаривали будто она носит мужские штаны и готова без любых экивоков с места в карьер переспать с любым встречным приличным мужчиной сносной внешности. Император Николай I, узнав о таком образе мыслей Салтыкова-Щедрина, немедленно сослал его, но не в Сибирь, а всего лишь в город Вятку.

Конечно, Вятка это не Петроград с его Невской перспективой, где имея часы с «репетицией», изготовления всем известного Абраама Луи Бреге, можно гулять, ничуть не боясь пропустить обед, но и не какой-нибудь Баргузин, окружной городишко Забайкальской области, где кроме местного начальства проживают только бродячие инородцы, по большей части тунгусы – именно здесь испытал горечь судьбы поэтов всех времен, например, Кюхельбекер, мысли в голове у которого путались ничуть не меньше, чем у Салтыкова-Щедрина. Тем не менее по службе Салтыков-Щедрин продвигался практически без промедления и всю жизнь мечтал стать губернатором. Мечта эта не осуществилась, и даже жениться ему пришлось на вице-губернаторской дочери.

Она ездила в Париж за дамскими туалетами и не собиралась ни под каким видом носить штаны. А мужа (Михаила по имени) называла Мишелем, его литературные писания – «мишелевыми глупостями» и тратила без остатка все его немалое жалованье. Царь-император в те времена платил вице-губернаторам довольно большие деньги, на Париж хватало. Салтыков-Щедрин же не мог прожить без супруги и трех дней и плакал, когда она равнодушно проходила мимо его, шурша новомодными платьями по возвращении из Франции, куда «укатывала» в два-три месяца раз, как только случались малейшие изменения фасонов юбок, блузок или мантилий, обычно называемых шпензером – блондовых, тюлевых или буфмуслиновых.

Сочинения Салтыкова-Щедрина всегда вызывали яростные споры просвещенной публики. Одни считали их «переплетением бреда, снов и реальности», прочили автору славу российского Гофмана, другие не признавали его за художественного писателя, называли очеркистом, который без всякого смысла, живости и вдохновения документирует российский идиотизм и кретинизм, ужасный и фантасмагорический, без каких бы то ни было немецких выдумок Гофмана, и вся заслуга Салтыкова-Щедрина заключается всего лишь в переводе чернил и расходе писчей бумаги – три копейки десть, то есть двадцать четыре листа – и пишет исключительно о том, о чем лучше бы помалкивать.

По службе Салтыков-Щедрин рос, потому что был груб с подчиненными, ругал их матом, и они дрожали перед ним, а те, кто знал за собой тайные прогрешения, падали в обморок, их приводили в чувство, давая понюхать нашатырного спирта, отвратительный запах которого поднимет на ноги даже мертвого и потому к употреблению вовнутрь спирт этот совсем непригоден.

Невинные детские годы Салтыков-Щедрин провел в дремучей российской глубинке и ненароком узнал от простого русского народа такие матерные слова и выражения, что ему завидовал даже Некрасов, а не то что Ленин.

Мат Салтыкова-Щедрина был не скабрезный (или как сейчас принято говорить, «сексуальный»), не сальный, не грязный, не пошленький, а грубый, простонародно-наглый, ядреный, беспардонный и оглушительно-бульдожье-громыхающий, сравнимый даже с весенним громом, дерзко-язвительный, продирающий как водка перцовка, при изготовлении каковой взяли лишнюю порцию перца.

Именно первосортный мат Салтыкова-Щедрина Ленин и ценил больше всего на свете, именно за этот мат он его, Салтыкова-Щедрина и уважал и как писателя, и как вице-губернатора, хотя всех остальных вице-губернаторов он боялся как черт ладана или как пьяный мужик городового с пудовыми кулачищами, потому как ежели такими кулаками он тебя вразумит, то забудешь не скоро.

Ленин так полюбил мат Салтыкова-Щедрина, что уже не мог без него, без этого мата, обходиться ни дня, ни минуты. Взобравшись на какую-либо трибуну, или просто в частной беседе, а тем паче, если возникал какой-нибудь спор (неважно о чем), Ленин старался на два-три обыкновенных слова навесить десяток матерных, забористых, трех- и более этажных.

Он довольно сносно овладел словосочетаниями, ниспосланными в свое время свыше Салтыкову-Щедрину в нередкие минуты творческого экстаза, и матерился самозабвенно, с полной отдачей всех своих буйных сил, обычно увлекаясь так искренне и непосредственно, что уже не помнил, о чем хотел сказать, и не понимал, что говорил, и даже забывал поесть, через что и заработал легкий, но неприятный гастрит, о чем, впрочем, не сожалел, так как часто прилюдно величал себя публичным человеком, имея в виду не свои нелепые выступления перед публикой, которые у всех вызывали недоумение, а публичных женщин, то есть проституток, самого низшего разбора – до них он был превеликий охотник, если им не удавалось вовремя улизнуть от него с матросами Балтийского флота, благо флот этот базировался со всеми своими крейсерами, линкорами и эсминцами рядом с Петроградом, где Ленин и имел удовольствие упражняться в ораторском искусстве и бесцеремонно демонстрировать словесную прыть и неисправимые дефекты речи, а те, кому волей-неволей приходилось все это слышать, сравнивали Ленина с фонтаном Петродворца «Самсон, раздирающий пасть льва», недоброжелатели же называли приступы ленинского красноречия «фонтанирующим поносом» и «словоиспражнением» и даже грубо, но по-научному «словесным экскрементоизвержением».

Недоброжелателей у Ленина завелось очень много, потому что в те годы он приставал ко всем прохожим, останавливал их прямо на улицах и дико жестикулируя тут же произносил свои невразумительные речи. Мемуарные источники того времени свидетельствуют, что из-за этих ленинских эскапад по Невскому проспекту в светлое время суток было просто невозможно пройти, несмотря на его ширину, предусмотренную первостроителем города царем Петром I, с пьяных глаз заложившим в этих гнилых болотах знаменитое впоследствии поселение, а его главную улицу, за просторность, называвшим Невской перспективой, по ней некогда гулял молодой А. С. Пушкин, невзирая на нездоровый местный климат – особенно усугублялись все эти ленинские выходки в период белых ночей, когда он получал возможность не давать людям прохода в течение круглых суток, невзирая на развод мостов на реке Неве, он даже приставал к влюбленным парочкам, и те отбивались от него, кто чем мог, пуская в ход все, что попадалось под руку.