Лисичкин хвост

– Это как же, всенощной молитвой? – съехидничал Гаронтий.

Настоятель приподнялся на локтях:

– Что ты говоришь, Никодимушка, как же это без единого выстрела?

– А вот так!

Летописец сам удивлялся себе. Будто какой-то другой человек изнутри говорил за него:

– Мне нужно встретиться со стряпчим Волковым. Поговорить с ним с глазу на глаз.

– И все? – удивился сотник Афанасий Ильин. – Так это мы мигом устроим.

– Я еще своего слова не сказал. – Архимандрит вновь опустился на лавку, помолчал. – Что же ты стряпчему поведаешь, Никодимушка?

– Это тайна, – ответил тот и вновь получил усмешку от Гаронтия. Помощник же летописца инок Макарий стоял с распахнутыми глазами, полуоткрытым от удивления ртом и думал: уж не помутился ли рассудком Никодим?

– Что ж, – сказал, наконец, настоятель. – Тайна так тайна. Разрешаю тебе встретиться с Волковым. Отправь стрельца к раскольникам, Афанасий. – И вдруг крикнул: – Это они раскольники, предавшие истинную веру, поверившие иуде Никону, а не мы!

Гонец вернулся к вечеру. Передал, что стряпчий Агатий Волков готов встретиться с Никодимом на рассвете у рва, за Белой башней.

Стряпчий не опоздал. Он пришел один, хотя в саженях пятнадцати, в кустах Никодим заметил стрельцов. Но он ничего на это не сказал.

Первым начал говорить Волков:

– Мне наплевать, креститься ли двумя перстами или щепотью, кланяться Богу в пояс или в землю, ходить вокруг церкви в Крестный ход по солнцу или против него.…Все это глупости несуразные, не стоящие внимания, а уж человеческих жизней тем паче.

Монах Никодим даже несколько растерялся от таких «еретических» суждений царского воеводы, хотя и сам порой думал об этом. И в самом деле, неужели Создателю так важно сколько раз во время богослужения произносится «аллилуйя» – дважды или трижды и какие кушать просфоры: сухие или сдобные.

– Если ты так считаешь, то зачем пришел сюда с войском? – спросил монах. – Для чего готов убивать?

– Пустой вопрос, Никодим. Я царёв холоп, подневольник, что приказано, то и делаю. Уговори братию отворить ворота, помириться с Никоном. Это просьба Алексея Михайловича, который не желает кровопролития. И я не желаю.

– Не будет крови, – резко ответил Никодим. – Хотя ворота мы не откроем. Братия никогда не смириться с ересью.

– Но я получил приказ в случае отказа, начать штурм обители.

– И штурма не будет.

– Почему же?

– Потому что Бог на нашей стороне. И в знак этого… – Монах на мгновение замялся. – В знак этого завтра на небосводе появится… хвостатая звезда.

– Какая звезда?

– Хвостатая. Да. Прочертит небесную сферу, словно белым пером.

– А ежели не прочертит?

– Прочертит, – уверенно ответил чернец, а сам в душе перепугался до смерти – это же он ткнул пальцем в небо. – И ты должен будешь увести свое войско. Не пойдешь ведь супротив знамения Всевышнего!

Воевода ухмыльнулся. Чересчур набожным он не был, но в Создателя и его знаки, конечно, верил. Подумал. Потер лоб, помял подбородок.

– Ладно, ежели знамение божье на небе случится, уйду с Соловков, – ответил он. – Но коль обманул…

После вечерней молитвы монах и летописец Никодим, с замершим сердцем лежал у себя в келье. Молча, ни о чем не думая, чернец глядел на ночное небо через открытое слюдяное окошко. Звезды и планеты сменяли одна другую и, как ему казалось, вопрошали: «Что же теперь будет?…»

Под утро он задремал, а очнулся от колокола. Звонарь инок Силантий старался во всю мочь. И было от чего. На рассветном небе, на западе, на ладонь от горизонта сияла яркая звезда, с бело-желтым «пером», похожим на лисий хвост…

Ранние визиты

Государь Алексей Михайлович обедал в Теремном дворце один – ни бояр, ни дьяков не позвал. Надоели. Хоть и не был день постным, но кушал по-простому: овсяную брагу, ржаные сухарики запивал яблочным соком. Ничего другого в горло не лезло. Огорошили его с утра пораньше.

Не успел проснуться чуть свет, в опочивальню вломился без спросу дворецкий Федька Ртищев. От неожиданности царь аж подскочил на постели, так было это не похоже на смиренного, всегда вежливого и осторожного Федора Михайловича. Он вообще прослыл во дворце миротворцем: гасил боярские ссоры, разбивал интриги. Однако при всей своей кротости и смирении, он обладал удивительной внутренней силой, не боялся осадить даже дядьку царя Морозова и, страшно сказать, самого патриарха Никона. Разумеется, до того как Большой Московский собор не лишил Никона за «нанесенные обиды царю» патриаршества и священства. Царь де «латиномудренник, мучитель и обидник» Уважал Федор Михайлович Ртищев и боялся только Алексея Михайловича.

– Ты что, Федька, очумел?! – воскликнул царь. – Я еще зенки не продрал, а ты уже тут. Что, новый Казы-Гирей объявился?

– Бог миловал, великий государь.…Хотя как посмотреть. Звезда страшная на небе появилась, с хвостом как у собаки. Не к добру. Надо бы Собор созывать.

– Какая еще звезда?

– На западе, ночью вспыхнула. Но это еще не всё.

– Что же ещё? Дай- ка оденусь что ль.

Ртищев подал царю халат из тонкого бежевого шелка, поднес тазик с мыльной водой для умывания, приготовленный людишками с вечера. Алексей Михайлович окунул в воду, пахнущую мятой, два пальчика правой руки, встряхнул ими. Капли попали на лицо дворецкого. Тот даже не поморщился.

– Чего замолчал, Федька? Говори.

– Стряпчий Агатка Волков снялся с Соловецкого монастыря, архангельских стрельцов по домам распустил, а сам сюда скачет.

Царь от удивления опустился на кровать, захлопал глазами:

– Откуда это известно? И почему с монастыря снялся?

– Знамения испугался, а известно это от воеводы Никиты Одоевского. Ему Волков депешу с голубиной почтой прислал.

– Та-ак. – Алексей Михайлович вытер так и не умытое лицо рушником в петухах. – А что патриарх Иосаф говорит?

Ртищев пожал плечами:

– Не знаю, не видел его ещё. Скоро к тебе заявится.

Дворецкий не любил Иосафа. Он считал патриарха слишком надменным, а низложение Никона неверным. Да, Никон имел резкий, несговорчивый характер, чем и был неугоден многим. Однако при этом отличался честностью, смелостью, твердо отстаивал свои идеи. И ведь что получается: Никона сослали в Белозерский монастырь, а от его реформ не отказались. Более того, противников церковных нововведений считают еретиками, повсюду преследуют. Как чернецов Соловецкого монастыря.

Иосаф уже поджидал царя в Крестовой палате, куда Алексей Михайлович пришел на утреннюю молитву. Патриарх сам, а не здешний священник, окропил его святой водой из «чистого источника», благословил. Все это время царь ждал, что скажет патриарх по поводу новоявленной звезды, недаром же тот явился в Крестовую палату ни свет ни заря. Но Иосаф лишь делал всё, что полагается по обряду. Обычно из Крестовой палаты Алексей Михайлович шел с царицей в дворцовую церковь слушать заутреню. Но после кончины Марии Ильиничны от «родильной горячки» и позже смерти её дочери Евдокии, прожившей всего два дня, царь стал нарушать заведенные дворцовые правила. Иногда довольствовался лишь благословением священника.

– Что скажешь, патриарх? – не выдержал государь. – Еще одна напасть на нас надвигается? Мало нам разбойника Стеньки Разина, да всяких бунтов… Проклятия на мою голову сыплются одно за другим.