Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова

– Ну-у, дела ёндовые…, – сказал, появившийся за спиной повара стряпчий Василий Губов.

Оттянул дьяку ужо тяжелые вики, пощупал ладонью под подбородком. Выругался. Затем начал его обыскивать. На стол кинул монеты (одну, вынутую изо рта дьяка, незаметно сунул в карман), мушкет, мешочек с солью. Более ничего не найдя, направился к его коню. В мешке под седлом с метлой тоже ничего особенного не нашел – ржаная лепешка, да фляга с водой. Три раза свистнул. Тут же прибежали охранные кромешники.

– С этих двоих глаз не спускать! Тело в ледник.

А вечером, когда закончилась осенняя снежно-дождевая круговерть и ужо зазвонили к вечерне, стряпчий пришел к Маляве.

– Разговор серьезный есть.

– Ну, выкладывай, – насторожился Горыня. Он не любил Губова. Все людишки, слишком близкие к царю, опасны. Сам-то Малява, хоть и пользовался расположением государя, ближним человеком не считался. И был очень рад тому – чем теснее к огню, тем жарче становится, так и сгореть недолго. Это он прекрасно знал, как повар.

– Не здесь. Приходи вскорости в кабак, что на окраине посада.

– В тот, где на двери висит отрезанная башка бывшего целовальника Хомки?

– Да. Вишь, вором оказался, кромешники не сдержались.

– А ежели не приду?

– Дурнем будешь. Свою выгоду упустишь.

Малява, перебравшись вместе с государевым двором в слободу, хотел прибрать к рукам эту корчму. Вернее, сделать целовальником своего двоюродного брата Акима. Но так как все питейные заведения теперь стали государевыми, без согласия Ивана Васильевича было не обойтись. Когда царь услышал просьбу повара, ухмыльнулся:

– Я с местничеством и кумовством бьюсь, для того и опричнину создал. А ты хочешь, чтобы ради тебя я великое начинание предал? Что ж, бери кабак, а я сейчас же пойду сдамся кромешникам, пусть меня за измену пытают.

– Что ты, государь! – упал в ноги Ивану Малява. – Прости блудяшку неблазного.

В темном, затхлом кабаке, пропахшем гнилой капустой и перегаром, гуляла стрелецкая десятина из мордвин, казаков и татар. В углу, у двери в кабацкий погреб, были сложены их пищали. Они то спорили, почти до драки, то обнимались, говоря на самых разных диалектах, при этом прекрасно понимая друг друга. Пили крепкое хлебное вино, которое после начала Ливонской войны, на польский манер стали называть водкой, закусывали рыжиками и кашей. Десятник, выделявшийся особым, сложновытканным узором на синем кафтане, пытался привлечь к себе внимание, произнести что-то значимое, но на него никто не обращал внимания. Каждый раз после неудачной попытки, он укоризненно тряс головой и, раскачиваясь на некрепких ногах, опускался на лавку.

Когда вошел стряпчий Губов, один из стрельцов случайно выплеснул на его синие дорогие сапоги кружку с вином. Хотел было схватить нахала за шиворот и дать в морду, но передумал – не для того пришел, чтобы норов показывать. К Василию тут же подскочил целовальник Дементий, расторопно протер ему сапоги тряпицей, подпихнул локтем неуклюжего стрельца:

– Ну, басалай, уймись, не видишь кого мараешь!

– А что? – уставился мутным глазом стрелец на стряпчего. Вроде признал, а вроде и нет. На всякий случай кивнул, молча сел за стол.

– Водки? Рыжиков? Бараньих желудков? Прогнать бездельников? Московские стрельцы рядом, в момент этих вышибут, – кланялся кабатчик.

– Не надобно, позову, – ответил Василий.

Он прошел в дальний угол избы, где за массивным, потрескавшимся столом его поджидал Малява. Одет он был в черный груботканный балахон, завязанный тесемками под самым подбородком. На голове глубокая войлочная шляпа, какие носят местные крестьяне.

Вот ведь вырядился, – усмехнулся про себя Василий. – Прям лазутчик короля Сигизмунда Августа.

Перед Малявой стоял штоф то ли с медовухой, то ли с водкой и одна кружка.

На мою душу ничего не заказал, жаден как бес, – отметил стряпчий.

– Закуску себе что ли бы попросил, – сказал Василий.

– Зачем звал? – не поднимая глаз, спросил Горыня.

– Я тоже не люблю пустых слов.

Подозвал, глядевшего на него собачьими глазами целовальника, велел принести полштофа водки.

– Гороха с баранинкой, грибочков? – согнулся перед Губовым кабатчик.

Василий был в силе, единственный человек, которого так долго, почитай три года, держит при себе стряпчим царь. Прежних давно ужо вороны склевали. Все это в слободе знали, опасались Василия Губова и за то не любили. Поговаривали, что Васька тайно ублажает похотливую Марию Темрюковну. Благодаря тому и держится. Однажды слух докатился до царя. Тот без слов огрел Василия посохом, поднес кинжал к правому глазу:

– Истину ли сказывают про тебя, вымесок?

Василий собрал волю в кулак, знал – ежели дрогнет, точно конец. Спокойно ответил:

– А тебе что? Ты ведь Федьку Басманова привечаешь. Уж лучше пусть Мария со мной утехам придается, нежели с черкесами али татарами. Потомство хоть русское народится. Глядишь, нового царя настрогаем.

Государь оторопел. Такой дерзости он не ожидал. Да, разум терял от черных кудрей Федьки и его белых, тонких, как у девицы, рук и шеи. И в деле смыслит. Это он, Басманов, через своих родственников Плещеевых, уговорил Земский собор продолжить войну с Сигизмундом. И впрямь, с Балтийских земель дань знатную собирать можно, с наших то что возьмешь…? Никто ить не видал, как он с ним милуется. Только этот бес Васька знает. Нос длинный, как у ежа. Ишь, разошелся, осмелел, болдырь.

Потом вдруг расхохотался, отбросил кинжал:

– Смотри у меня. И тебя и Машку велю в пруду утопить. Блудлива княжна Кученей, да умна. Хоть и не люба, но нужна. Пока. От тебя все одно не потерплю… Ишь вздумал государя дурить… А Федька так, забава, не тебе нос совать, отрежу.

Василий зло взглянул на целовальника:

– Будешь надоедать, за вино денег не дам.

То ли пошутил, то ли правду сказал. Кто его знает.

Дементий сразу растворился в темном смраде корчмы, как тать перед крестом. Через мгновение принес полштофа и вновь скорее прочь. Пугливы были дворянские дети, державшие теперь царские кабаки. Всё ведь лучше водкой опричников и стрельцов поить да деньгу немалую зашибать, нежели в военных походах вшей кормить.

– Ну, а теперь слушай меня, Горыня, – назвал повара Василий по имени.

Тот хрюкнул, отхлебнул из кружки вина.

– Войне с ляхами и литовцами конца и края нет. Знаешь ведь, что Собор приговорил не уступать противнику «Ливонские земли городов». А наш царь Московский и всея Руси Иван Васильевич собрался… бежать к королеве Елизавете. Разумеешь?

– Разумею, – спокойно, ни чуть не удивившись ответил повар. – Не у тебя одного уши имеются. Все об том ужо знают, письмо надумал писать.

– И что тогда будет, ежели убежит?

– А я почем знаю? Думные бояре князя Владимира кликнут али сына Ивана. Земские-то за князя.

– Тебе все одно? Вон, при Иване Васильевиче-то как бока отъел, а кому ты будешь опосля нужон! Или надеешься государь тебя с собой к англам возьмет?

– Да чего от меня надобно-то?! – вскричал Малява и задел широким рукавом штоф. Он с грохотом упал на грязный пол, разбился. Целовальник у стойки вытянул голову. Василий наполнил кружку повара из своей бутылки.

– Думаешь, почему царь всякие несуразности творит? Болен сильно.

– Болен? Чем?