На небесах ещё светло… Постскриптум

вечерним таинством полны,
восходят белые дымы
над островерхой крышей.

Фонарщик, сухонький старик,
зажёг слепые фонари
в глуши средневековой.

Пролётки мчались на меня,
и высекали сноп огня
булатные подковы.

Вдруг лист последний на скамью
упал в бульваре Падомью.
Темнели зданий горы.

И с Даугавы ветер дул,
и доносился дальний гул
из Домского собора.

Верша блистательный парад,
созвездья выстроились в ряд.
Держали мир колоссы.

Вращались Космоса валы.
И звуки были тяжелы,
как спелые колосья.

Заполонил хор и оркестр
пространство чуткое окрест
печалью, мукой, страстью.

И скрипку поднял сам Господь,
и превратился звук во плоть
в конце четвёртой части.

Через года, через века
проходит нотная строка
в глуши людского леса…

Когда природе голос дан,
звучит, как дальний океан,
«Торжественная месса».

И причиняет столько мук,
и заполняет чистый звук
открытое пространство.

Поют ночные голоса —
уходит эхо в небеса,
в покой и постоянство.

Туда, туда, моя любовь,
где, повторяясь вновь и вновь,
прощальные мимозы

лежат на крышке гробовой,
и нарушается покой
печальной Лакримозой!

«Не знаю сам, как это получалось…»

Не знаю сам, как это получалось,
но я сначала рисовал картины,
потом в бумагу всё переливалось.

Рябой мужик, дорога у плотины.
Обломанные сучья. Снежный двор.
Куст бузины и дерево рябины.

И солнечного леса певчий хор.
Знакомая избушка с русской печкой.
Сарай и снег. Поленница. Топор.

Всё оживало вдруг и шло навстречу,
приобретя характер и судьбу.
Я помнил ночь и утро, день и вечер.

И крик, и свист, и шёпот, и мольбу.
Я помнил чью-то смерть. И жизнь вначале,
под стоны сосен и ветров гульбу.

И всё жило, светилось и дышало,
как тонкое осеннее крыло.
И от земли неслышно отделялось.

И долго в мироздании плыло.

У болота, у оврага

«Я пристану к берегам…»

Я пристану к берегам
где-то недалече,
где пристанище-дуга
на изгибе речки.

А потом пойду оттуда,
где вольготней и видней:
на речном мысу огруда