Записки простодушного. Жизнь в Москве

Огорчило изменение графика выхода «Литературной газеты» (вместо трёх – один раз в неделю). Даже стихами на это событие откликнулись:

Наш любимый старый орган
Так измучен, так издёрган,
Что ему, и в са?мом деле,
Трудно – трижды на неделе.
Если ж в немощи своей
Он не сможет раз в семь дней,
То рискует наш негодник
Превратиться в ежегодник.

В те годы, да и позднее велика была роль кино и телевидения. Это были и замечательные «серьёзные» фильмы («Летят журавли», «Иваново детство», «Андрей Рублёв», «Баллада о солдате», «Отец солдата»), и развлекательные фильмы и телесериалы («Гусарская баллада», «12 мгновений весны», «Место встречи изменить нельзя» и др.). Каждый новый фильм был событием. Жизнь на улицах замирала, все перед «голубым экраном». Главные герои – поручик Ржевский, Штирлиц со всеми их (и нашими) слабостями – становились близкими людьми и дали жизнь целой серии анекдотов.

Много и отличных зарубежных фильмов: английские («Мост Ватерлоо», «Оливер», «Мистер Питкин в тылу врага»), итальянские («Полицейские и воры», «Рим в 11 часов», «Закон и кулак», «Надежда»), польские («Пепел и алмаз», «Знахарь», «Потоп»), японские («Под стук трамвайных колёс», «Семь самураев»), индийские («Бродяга»), мексиканский сериал «Богатые тоже плачут» и много, много других.

А что читаю сейчас, на закате жизни? Как сказал профессор Реформатский, чем дальше, тем мемуарнее. С удовольствием читаю чужие мемуары, с ме?ньшим удовольствием – пишу свои. Каждый день читаем вслух с женой (у неё плохо со зрением, и она не может читать). Конечно, басни Крылова с его удивительно ярким, образным, живым языком (и ведь, это до Пушкина и Некрасова!), русскую поэзию от Пушкина, Лермонтова до Блока и Мандельштама. Но уж, конечно, не Маяковского. Но не потому, что он – певец р-революционности: не любил я его и в годы молодости, когда сам был правоверным комсомольцем. Я не мог принять его жёлтую кофту, «лесенку» стихов, громогласность, оголтелость, доходящую до кровожадности:

Пули, погуще! По оробелым!
В гущу бегущим грянь, парабеллум!
Стар – убивать. На пепельницы черепа?!

(Печенеги нашли черепу князя Святослава другое применение – чаша для вина).

Из прозы охотнее всего мы читаем Льва и Алексея Толстых, Тургенева, Лескова, Булгакова. Ну и, конечно, рассказы Бунина, Чехова и их поклонника и наследника – Юрия Казакова.

Стало традицией перечитывать с дочерью Олей, приезжающей к нам из Германии, «Капитанскую дочку». Я уже касался вскользь этого удивительного произведения. Как Пушкин пишет о страшном, не заставляя нас содрогаться от отвращения и ужаса? Первоначально роман задуман как мрачный рассказ о реальном историческом лице – потомственном дворянине Шванвиче (Пушкин переименовал его в Швабрина), который стал подручным Пугачёва и которого Екатерина II помиловала из жалости к его престарелому отцу. Однако в ходе последующей работы Пушкин вводит и делает главным другого, положительного героя – Гринёва, придумывает ему приключения, повышая тем увлекательность рассказа и одновременно – смягчая его мрачный характер.

Моя библиотека

(Предупреждаю: этот раздел – для библиоманов).

За долгую жизнь я скопил одно богатство – неплохая домашняя библиотека.

Я уже писал в первой части моих заметок, что в Воткинске в нашей семье книг не было, тратить деньги на мою «блажь» – книги, родителям было жаль (да и не было этих денег). И всё-таки каждый раз, как мама уходила «в центр», в магазины, я просил её «купить книжку». Потом становился на колени в красном углу, перед иконами и молился: «Господи, сделай, чтобы мама купила мне книжку!» Бог крайне редко удовлетворял мою просьбу. В Перми со студенческой стипендией тоже по книжным магазинам не разгуляешься. А вот в Москве, я, человек, мягко говоря, небогатый, всё-таки имел возможность покупать книги, благо они тогда, в советские времена, были довольно дёшевы. Но тут другая беда – как и на продукты, острый дефицит. По?лки книжных магазинов были завалены трудами классиков марксизма-ленинизма, соцреалистической чепухой, а вот купить хорошую книгу в Москве было трудно. Приезжая в другой город, мы бросались в книжные магазины и находили иногда то, что в Москве было трудно достать.

Помню, на уборке картошки в совхозе мы с Колей Перцовым поехали в Бронницы, и там, в книжном магазине я увидел на полке Комментарий к «Евгению Онегину» Юрия Лотмана. Кричу: «Смотри, Коля, Лотман!» Коля мгновенно среагировал: «Чур, моя!» До дуэли дело не дошло, поскольку там было ещё несколько экземпляров, и мы их скупили.

В Москве ни в одном книжном магазине я не нашёл стихов Гарсиа Лорки. Зато его занесло по прихоти книготорговцев в провинциальный Воткинск. Там я обнаружил на складе 5 (уценённых!) экземпляров и, вернувшись в Москву, дарил друзьям.

Помню ещё, как наши друзья Марина Гловинская и Юра Апресян привезли из Прибалтики и подарили нам «Капитанскую дочку», изданную «Советской Россией» и снабжённую цветными иллюстрациями А. Иткина. И подобных случаев – множество.

В Москве я чуть ли не каждый день ходил, как на охоту, по букинистическим магазинам. С азартом – повезёт, не повезёт? И вот однажды сбылась моя старая мечта. Ещё в Перми, в библиотеке Молотовского университета, созданной на базе библиотеки эвакуированного в годы I мировой войны Тартуского (Юрьевского) университета, я читал Достоевского в прекрасном дореволюционном издании «Просвещение». Сказал себе: «У меня будет Достоевский именно в этом издании». И вот иду я как-то во МХАТ и по пути заглянул в букинистический магазин. И вижу то самое собрание сочинений Достоевского! Правда, неполное, без 5-го тома. Но – нет худа без добра: от этого оно дешевле (замечу, что я потом нашёл и недостающий том). Я тут же купил эти книги (завтра утром их уже не будет!) и, счастливый, отправился с 20-ю томами (!) в театр. Поздне?е я приобрёл в этом же издании и Пушкина, и Лермонтова, хотя у меня были и современные издания их сочинений. Мне приятнее видеть русских классиков «в их одежде», с ятями и ерами.

Ещё одна удача на «охоте» – «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона – в приличном состоянии и недорого – 82 руб. за 82 тома (моя зарплата тогда – 135 руб. в месяц). Сейчас словарь сто?ит, наверно, подороже. Помню исторический анекдот, связанный с этим словарём. Один из издателей (Брокгауз) отличался крайней скупостью и на жалобы авторов о задержке гонорара отвечал всегда: «Ах, я – собака беспамя?тная!» Авторы отплатили скареду, поместив в 5-м томе статью: Безпамятная собака – собака жадная до азартности.

Я, мои друзья, мои враги, мои друзья-враги

Известно, что труднее всего познать самого? себя. Попытаюсь, однако…

Всю жизнь я наблюдаю – с интересом, часто с болью – за борьбой во мне двух характеров – отцовского и материнского. Эта борьба шла с переменным успехом: с годами победил обстоятельный, замкнутый, молчаливый отец, однако в юности, да и в среднем возрасте побеждало материнское начало – открытость, общительность, жизнелюбие. Вспоминается восторженный возглас молодого Гёте:

Как эту радость
В груди вместить! —
Смотреть! и слушать!
Дышать! и жить!

    («Майская песня»)
Или Есенин:

Эх, ты молодость, буйная молодость,
Золотая сорви-голова!

    («Несказанное, синее, нежное»)
Однако уже в юности восторженность, жизнелюбие сочетались у меня с какой-то затаённой внутренней грустью. Мне не раз говорили, что глаза мои не смеются, когда я смеюсь. О моей студенческой фотографии друг Коля Нельзин сказал коротко: «Монашек». В са?мом деле: в XIX в. я мог бы стать монахом, в начале XX-го – пламенным революционером, а во второй половине XX-го стал диссидентом. Тут, видимо, проявились мои бунтарские старообрядческие корни и старообрядческая упёртость.

А внешне – смирный и тихий. В детстве взрослые не могли мной нахвалиться: «Не парень – золото! Как тихо?е море», а ребята дразнили «маменькиным сынком». Да вот и многих московских коллег эта черта моего характера настораживала: «В тихом омуте черти водятся», «Смирение – паче гордости».

Но – хватит самокопания, пора поговорить о других.

Сначала – о «воткинском наследии», о старых, школьных друзьях – Володе Калинине, Вите Богатырёве, Коле Нельзине, чья дружба грела меня всю жизнь.

В школьные годы мы с Колей Нельзиным мечтали о морях, о плавании в дальние страны. В Коле осуществилась мальчишеская наша мечта: он после многих мытарств стал моряком. Ну, а я – филолог, бумажный червь. Какой-то морской волк сказал по этому поводу: «Ничего не хочу сказать обидного о людях сухопутных. Просто каждому своё: орёл ширяет в небесах, червь копается в дерьме». Как я писал в шутливых дружеских стихах, Коля «во всех морях и океанах всю воду нам перемутил». Он был приписан к Таллинскому порту и жил с семьёй в Таллине. Приезжая туда, я всегда заходил к ним. Помню, как мы сидим вечером с его женой Итой (Маргаритой), знакомой мне ещё со школьных лет, и сыном Сергеем и получаем его телеграмму с борта судна: «Друзья примите морского бродягу в свою компанию Колька». Многие годы Коля плавал (ходил) на торговом судне в должности штурмана, старшего помощника капитана и, наконец, капитана дальнего плавания. В капитаны был произведён с большим опозданием, только во время перестройки, поскольку неизменно под разными предлогами отказывался вступить в коммунистическую партию, а ведь до перестройки капитаном дальнего плавания мог быть только член партии. Мы постоянно переписывались с Колей. Он часто приезжал в Москву и мы, «три мушкетёра» (Калинин, Богатырёв и я), рады были встрече с ним.

Когда он уже «вышел на берег» и лечился в Пятигорске на водах, с ним произошёл жуткий случай. Он лежит в целебной ванне в горах, рядом никого нет, только похаживает какой-то незнакомый парень. Ну, ходит и ходит, Коля нежится себе в ванне. И вдруг страшный удар камнем по голове. Коля потерял сознание и истёк бы кровью, если бы не люди, пришедшие принимать ванны. Колю отвезли в больницу. Его вещи пропали. И вдруг, когда Колю выписали, он встретил на улице Пятигорска этого негодяя. Тот прогуливался по улице – в Колиной куртке! К счастью, рядом был милиционер. Коля закричал: – Задержите его! Он убийца! Милиционер стал допрашивать – кого бы вы думали? – Колю! – Кто Вы, предъявите документы! – Да какие документы?! Потом, потом! А преступник уже скрылся. Милиционер то ли струсил, то ли не захотел возиться. Коля потом долго болел, у него перекосилось лицо из-за сотрясения мозга, и через пару лет он умер. А ведь крепкий был мужик. Умер человек, с которым я дружил всю жизнь, с 1-го класса школы…

Володя Калинин и Витя Богатырёв – не моряки и не гуманитарии, как я, – «технари», занимали какие-то важные посты в авиастроении и оборонной промышленности, но мы по-прежнему были дружны и почти каждый праздник встречали семьями вместе. Сколько дружеских разговоров, воспоминаний о родном Воткинске, тостов, анекдотов, песен!

Помню, друзья-«технари» пели песню – отклик на ленинский призыв к электрификации всей страны:

Нам электричество сделать всё сумеет,
Нам электричество тьму и мрак рассеет,
Нам электричество наделает делов:
Надавишь кнопку – «чик-чирик!» – поехало, пошло.
Надавишь кнопку «чик!» – и пей себе на счастье,
Надавишь кнопку «чик!» – тебя ведут в участок,
Надавишь кнопку «чик!» – и ты ползёшь домой,
Жена тебя встречает электрокочергой!

Большим потрясением для меня была смерть Володи Калинина. По окончании казанского авиационного института (куда вместе с ним поступил было и я, но бросил, соблазнённый филологией), он работал начальником цеха, а потом главным инженером Новосибирского авиационного завода. Часто приезжал в командировки в Москву. После смерти первой жены (рак) переехал на работу в Москву. Женился на директоре одной из московских школ. Мы часто общались семьями. Это был надёжный, твёрдый и исключительно добрый человек. Вот забавная сценка. Сидим на его даче у камина. Втроём. На двух креслах нежимся я и здоровенный «дворянин» с мохнатым хвостом (не помню его имя-отчество), а хозяин, Володя, – у наших ног, на пол? между креслами. Он пригрел этого бродягу и они очень сдружились. Помню, пёс сопровождал нас, когда мы ходили ловить рыбу на их озеро. Переезжая осенью в Москву, Володя решил взять пса с собой, но тот вырывался, никак не хотел лезть в машину. Видимо, предпочитал вольную бродяжью жизнь. Но как же он радовался, когда следующей весной Володя вернулся на дачу и опять взял его к себе.

И вот Володя умер… А ведь крепкий был человек, спортивный. Ещё учеником 10-го класса играл за хоккейную команду Воткинска, занимался боксом, отлично играл в бильярд. Шахматист, в Казани играл за институтскую шахматную команду. А как пел! У него был хороший слух и сильный голос. На наших посиделках его жена Люся, жалея уши наших соседей, цыкала на него, просила петь потише. Мы шутили, пели частушку:

Ты не пой, ты не пой,
У тя голос не такой!
Есть такие голоса —
Встанут дыбом волоса.

А потом просили его петь ещё, и погромче. Какая злая ирония судьбы! Человек, у которого был не голос – голосище, заболел раком горла и потерял голос, в конце даже говорил с трудом. Чуял приближение смерти. Позвонил мне, прохрипел: «Приезжай, и поскорее». Долго сидели с ним, вспоминали… О болезнях и смерти не говорили. Через несколько дней он умер, умер верный, надёжный друг, поддерживавший меня в самые тяжёлые минуты моей жизни. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Мир праху твоему, дорогой Володя! Спасибо за всё.