Записки простодушного. Жизнь в Москве

В московскую жизнь я вошёл легко, чувствуя себя этаким «покорителем столицы». Психологические сложности пришли не сразу. Бо?льшая искренность, открытость, уязвимость провинциалов по сравнению с москвичами отмечалась многими и отразилась в пословице: Москва слезам не верит. К этому добавилась моя крайняя доверчивость и простодушие. Снова вспоминаю эпизод моего детства. Мама на просьбы купить мне игрушку или книжку отвечала глупой прибауткой: «Ну, вот собаку облупим, так купим!». В годы моего детства кошек на улицах Воткинска бегало (и сейчас бегает) множество, а вот собаки заглядывали в это кошачье царство с опаской и довольно редко. Поэтому, увидев бегущую в центре города собаку, я завопил, испугав и маму и собаку: «Мама, собака! Хватай! Облупим, купим игрушек!». Эта черта была присуща мне – увы, увы! – не только в детстве. Недаром я озаглавил свои книги воспоминаний – «Записки простодушного».

Герой рассказа Диккенса «Чей-то багаж» признаётся, что он часто ошибался в людях – и не потому, что он не замечал сразу их дурных свойств, а потому, что позволял им приблизиться и говорить о себе. Вот и у меня первое невыгодное впечатление о человеке сглаживалось при более близком знакомстве, а потом я с болью убеждался, что первое впечатление было правильным. Одно знакомство оказалось особенно тяжёлым. Началось оно глубокой интуитивной неприязнью, продолжилось чем-то, похожим на дружбу, а закончилось предательством. Не будь этого и других предательств, я мог бы считать свою жизнь счастливой – несмотря на синяки и шишки, на которые не поскупилась моя судьба. (Впрочем, Пушкин, видимо, прав: «На свете счастья нет»). Я убедился, что нет людей хороших и плохих, в каждом намешено и того, и другого. Но – в какой пропорции? И главное – есть ли у человека совесть? Кант говорил, что больше всего его удивляют две вещи – звёздное небо надо мной и моральный закон во мне. Это неопределённое понятие всегда жило в народе и отразилось в словах совесть, бессовестный. Ведь даже не всякого лентяя, скупердяя, мота, пьяницу, грубияна назовёшь бессовестным.

Вернёмся, однако, во времена ранней молодости. Сколько новых друзей я нашёл в Москве! Не могу отказать себе в удовольствии вспомнить их имена: Юра Апресян, Лёня Крысин, Лёня Касаткин, Лёва Скворцов, Костя Бабицкий, Игорь Добродомов, Саша Феоктистов, Эрик Ханпира; «девочки» – Лена Земская, Кира Филонова, Галя Баринова, Ламара Капанадзе, Светлана Кузьмина, Марина Гловинская, Лида Иорданская, Галя Романова (как она уцелела с такой-то фамилией – Романова!).

Рассказывать о творческой судьбе каждого из них – непосильная задача. Сошлюсь на справочную литературу, в частности справочник «Кто есть кто в современной русистике» (М.; Хельсинки, 1994). Здесь можно найти имена многих из моих друзей.

Мы с интересом учились, работали, до поздней ночи сидели в библиотеках, придирчиво обсуждали статьи друг друга, но и хорошо отдыхали, и дружеским застольям радовались.

Устами своего героя Чехов советует: «Ежели, положим, вы… желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном: умное да учёное всегда аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и учёные насчёт еды самые последние люди» («Сирена»). Категорически возражаю: у нас в молодости наука аппетит не отбивала. Наши застолья не только нас, детей голодных военных и послевоенных лет, – даже иностранцев изумляли: в магазинах ничего нет, а столы ломятся от яств. Особого разнообразия, перемены блюд не было – закуска да одно блюдо, но любовно, с душой приготовленное («щи, но от чистого сердца»). Гости очень любили наше коронное блюдо – пельмени. Пельмени мы готовили не только с мясом, но и уральские – с квашеной капустой и с душистым деревенским подсолнечным маслом (дочка Оля, да и я, пожалуй, любили их даже больше мясных). Помню, Марина Гловинская в ответ на приглашение спрашивала: «А пельмени будут?». Даже наш кот Сеня попытался однажды пельменями полакомиться и попал впросак (об этом я ещё расскажу).

Мои воткинские родичи, люди физического труда, готовясь к приёму гостей, прикидывали: «На мужика надо нашшыпать (заготовить) 50 пельменей, на бабу – 30». У наших московских гостей-интеллигентов аппетиты были поскромнее, но всё-таки и здесь надо было заготовить несколько сотен пельменей – дело непростое, впрочем, с детства знакомое и где-то даже успокаивающее. Даже и без гостей мы иногда, вернувшись домой после бурных институтских событий (о них речь впереди), говорили: «А давайте пельмени постряпаем!». И сама однообразность движений (под разговоры или чтение вслух) как-то успокаивала.

Увы! Приведённый выше список друзей в дальнейшем всё время сокращался – и по разным причинам…

Уходят, уходят, уходят друзья,
Одни в никуда, а другие – в князья.

    (А. Галич)
А как хорошо написала Белла Ахмадуллина:

Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, Бог не приведи!

И было приятной неожиданностью, когда у нас со Светланой, уже очень немолодых, появились молодые друзья – мои коллеги Саша и Ира Лазурские. Это они подарили нам любимицу – кошку Басю (о ней я ещё расскажу). Запомнились забавные высказывания 5-летнего Арсения Лазурского.

Большая девочка – Арсению:

– Дура, ты же упадешь!

– Во-первых, я не дура, а дурак!

Разговор Арсения с отцом:

– А ну, вставай немедленно!

– Что-то ты меня сегодня мало радоваешь, папа. Грубый очень.

Не все мои друзья дожили до сегодняшнего дня… Земной им поклон и вечная память. Об этом лучше не скажешь, чем Жуковский:

Не говори с тоской: «Их нет»,
Но с благодарностию: «были».

Были такие, которые из друзей стали врагами, но больше таких, дружба с которыми гасла-гасла постепенно, и погасла…

В дружбе были какие-то периоды. Был у нас «брондзовый век» (простите за дурной каламбур) – тёплые приятельские отношения с врачом Лидой и её мужем инженером Лёней Брондз, начавшиеся в турпоездке по Эстонии и продолжившиеся в Москве.

Был сухотинский период – дружеские отношения с Борей Сухотиным и его милой семьёй. Помню, пацифист Боря как-то пеняет сыну Алёше, что тот слишком увлекается военными играми. Алёша, и внешне, и по характеру очень похожий на нестеровского инока Варфоломея, ответил: «Папа, я очень люблю мир, но играть я люблю в войну». Жаль, Боря Сухотин, талантливый лингвист, рано умер…

Был добродомовский период – дружба с коллегами Галей Романовой и её мужем Игорем Добродомовым (тот, кого в шутку называли Злоизбушкин). В гости друг к другу ходили, гуляли по, как Игорь говорил, «филейной части» Москвы, в Крым, в Коктебель ездили, купались, мазались там с ног до головы целебной грязью, в подмосковные походы ходили. Помню, призывает Игорь на помощь Маяковского, чтобы осветить нашу «злободневную тему»:

Дождь покапал и прошёл,
Солнце в целом свете.
Это очень хорошо
Галочке и Свете.

А потом стали встречаться всё реже и реже. Даже не созваниваемся.

Стоп! Сегодня (2 янв. 2018-го) созвонились, и не только обменялись новогодними поздравлениями, но договорились и встретиться у них, завтра же. Видимо, права пословица: «Старая дружба не ржавеет».

Иногда причина расхождений была более серьёзной. Не расхождения – разрыв, например, с Игорем Мельчуком или с Лёвой Скворцовым.

Скворцов был одним из самых близких моих друзей. Сохранилась его фотография с надписью: Володе Санникову, другу и брату. А потом Лёва «ушёл в князья»… Помню, вступая в коммунистическую партию, он мне говорил: «Понимаешь, Володя, нужно, чтобы в партии были порядочные люди». Быстро «повзрослел», стал секретарём парторганизации Института, основным гонителем всех «инакомыслящих». Тесная дружба связывала Лёву Скворцова с Лёней Крысиным. Это было и творческое содружество. Вместе написали хорошую популярную книгу «Правильность русской речи». В 1962-м по просьбе Корнея Ивановича Чуковского написали рецензию на книгу Чуковского «Живой как жизнь» и потом не раз были на его даче в Переделкине. А после смерти Чуковского, в 80-х, его дачу, ставшую музеем, хотел отнять Союз писателей, и Лёня вместе с дочерью Чуковского Лидией Корнеевной и другими друзьями и поклонниками писателя несколько лет, сменяя друг друга, дежурили в доме-музее Чуковского, опасаясь «рейдерского захвата» здания. Но ещё задолго до этого друзья стали врагами. Да и для меня один – Лёва Скворцов – стал «закадычным врагом», а другой – Лёня Крысин – закадычным, верным другом на всех этапах моей московской жизни: вместе работали в Институте русского языка, оба были изгнаны за «диссидентские грешки» и работали в Информэлектро, дружили семьями. О трагической судьбе своих близких Лёня Крысин написал в ярких, к сожалению, лишь частично опубликованных воспоминаниях. Да и его судьба была, мягко говоря, непростой: в 1973 г. уволен из Института за подписание писем протеста против политических преследований в СССР. Справедливость, пусть с большим опозданием, восторжествовала. Вернулся в Академию наук, заместитель директора Института русского языка, заведующий Сектором современного русского литературного языка, автор нескольких книг, в том числе: «Толковый словарь иноязычных слов» (М., 1998), «Русское слово, своё и чужое» (М., 2004), «Слово в современных текстах и словарях» (М., 2008) и сотни статей по русскому языку.

Кончаю раздел словами Петра Вяземского – друга Пушкина:

…пью за здоровье немногих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.

Походы по Подмосковью

Большой радостью были наши подмосковные походы. Тогда была шестидневная рабочая неделя. В субботу в обеденный перерыв закупали продукты, после работы ехали на электричке до какой-нибудь подмосковной станции и пешком до намеченного места. Зимой брали с собой лыжи. Помню, я с тяжеленным рюкзаком упал в глубокий снег. Наш массовик-затейник Игорь Мельчук остановился надо мной и продекламировал заупокойным голосом:

Грянулся на землю он, и взгремели на павшем доспехи.

– это из «Илиады» Гомера.

Зимой иногда добирались до места уже в темноте. А тут надо ещё расчистить от снега место для костра, развести костёр, нарубить еловых веток и поставить на них палатки, приготовить пищу. Наконец, сидим у костра, едим (устали, проголодались). Помню, какой-то новичок удивлялся: «Неужели нужно было переть так далеко, чтобы пожрать?». Нет, нужно было. Костёр, тепло, душевно, рядом друзья. Шутки, анекдоты, стихи и, конечно, песни. Что пели? Туристские песни, «геологические», студенческие, «Мой костер» Полонского, «Марш чёрных гусар» («По улице, пыль подымая…»). Ну и конечно, Есенин, Окуджава, Высоцкий. Как они скрашивали нам жизнь в трудные советские годы! В Новый год вспоминались простые и душевные такие песни Булата Окуджавы о ёлке:

Вот и январь накатил-налетел,
бешеный как электричка.
Мы в пух и прах наряжали тебя,
мы тебе верно служили.
Громко в картонные трубы трубя,
словно на подвиг спешили.
В миг расставания, в час платежа,
в день увяданья недели
чем это стала ты нехороша?
Что они все, одурели?!

И грустная концовка:

Но начинается вновь суета.
Время по-своему судит.
И в суете тебя сняли с креста,
И воскресенья не будет…