Доктор Гарин

– Ясно.

Платон Ильич двинулся дальше по парку, Кузьмичёв заспешил к санаторию. Дойдя до прудика, Гарин сел на любимую скамейку между двумя ивами, докурил папиросу, зевнул, снова достал FF40, открыл роман Воскова, стал читать.

– О чём же вы, женщина и поэт, хотите спросить музыканта? – Джонни очаровательно-пьяновато покачнулся, обнял пузатый, расписанный под хохлому холодильник, а потом и грубо открыл его.

Ляля одиноко и трогательно стояла посередине большого, шикарного номера с антикварной, покрытой позолотой мебелью.

– Что выпьем? – Он достал-вытянул из холодильника ледяную бутылку советского брюта.

– Не знаю… – Она мягко и жестоко взяла себя за локти.

– Советского шампанского?

– Да, можно…

С неловкой очаровательностью он открыл, проливая обильно на журнальный стол, мокро наполнил бокалы, взял, пошёл, пошёл к Ляле. Она стояла перед ним, держа себя за локти, словно жёстко останавливая, голое плечо торчало сквозь прореху.

– Как они вас порвали! – Пьяновато и как-то по-разбойничьи усмехнулся Джонни, протягивая ей бокал. – Вы решительная?

– Временами… – пробормотала она, принимая бокал непослушной красивой рукой.

Бокал задрожал несчастно, закапал на ковёр.

Джонни чокнулся и сразу жадно ополовинил свой, пошёл к дивану, устало сел-развалился с роскошной пьяной наглостью, закидывая остроносый ботинок на колено:

– Присаживайтесь. Как вас зовут?

– Ляля, – произнесла она, стараясь не уронить бокал и глядя на Джонни.

Возникла короткая грозная пауза.

– Что-то не так? – спросил он, приглядываясь.

– Нет, всё хорошо. Очень хорошо, – тяжко и страшно вздохнула она.

– В чём же дело?

– Дело в том, Джонни, что…

– Что?

– Что меня трясёт.

– Ах, вот оно что! – рассмеялся он расслабленно и шлёпнул рукой по дивану. – А вы садитесь поближе! И всё пройдёт.

В порванной юбке она подошла, подошла, подошла, еле переставляя красивые ноги.

Села.

Он придвинулся к ней, стал в упор, как пьяный нежный врач, разглядывать её лицо.

– Вы поэт.

– Да.

– Вы… красивая.

– Говорят.

Губы её дрогнули гримасой очаровательной жалости.

– Почему не пьёте?

Он чокнулся своим бокалом.

Она скосила зелёные глаза на свой дрожащий бокал, обхватила ладонями, чтобы не разлить, испугалась вмиг, что раздавит, и тут же выпила, выпила, выпила залпом желанное, игристое, ледяное вино.

– Great! – Он допил свой, отобрал у неё бокал, словно ёлочную игрушку у описавшейся девочки, поставил бокалы на пол.

Взял её руку. Мягкую, прелестно-безвольную.

– Были на концерте?

Она кивнула, не в силах оторваться от этого близкого, желанно-пугающего лица.

– Понравилось?

Она кивнула. И вдруг рыгнула.

Он тепло и устало рассмеялся и положил потную, сильную, шершавую ладонь ей на щёку.

– Извините… – пробормотала она.

– Что же поэту понравилось у музыканта?

Вино быстро и чарующе действовало. Она стала приходить, приходить в себя.

– Мне?

– Да, вам. Как же вас зовут, красивый поэт?

– Вы уже спрашивали. Ляля.

– I'm sorry! Ляля… – Он гладил её щёку. – О чём вы пишете? О любви?

– О смерти тоже.

– Прочтите.