Генералиссимус

«Что касается Пятакова, Сокольникова, Радека, представших перед судом во втором процессе, то по поводу их возражения были следующего порядка (возражения у писателя. – В.К.): невероятно, чтобы люди с их рангом и влиянием вели работу против государства, которому они были обязаны своим положением и постами…

Мне кажется неверным рассматривать этих людей только под углом зрения занимаемого ими положения и их влияния. Пятаков и Сокольников были не только крупными чиновниками. Радек был не только главным редактором «Известий» и одним из ближайших советников Сталина. Большинство этих обвиняемых были, в первую очередь, конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота – в этом было их призвание… К тому же они верили в Троцкого, обладавшего огромной силой внушения. Вместе со своим учителем они видели в «государстве Сталина» искаженный образ того, к чему они сами стремились, и свою высшую цель усматривали в том, чтобы внести в это искажение свои коррективы.

Не следует также забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены. Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав Политического бюро. Правда, они опять вошли в милость, но в свое время их судили как троцкистов, и у них не было больше никаких шансов выдвинуться в первые ряды. Они были в некотором смысле разжалованы, а «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», – говорит Радек».

Фейхтвангер пишет о зарубежной прессе, утверждавшей, что обвиняемых якобы подвергали гипнозу, давали им специальные наркотические средства и т. п. Его спрашивали: «Вы видели и слышали обвиняемых: создалось ли у Вас впечатление, что их признания вынужденны?»

И писатель отвечал:

«Это впечатление у меня действительно не создалось. Людей, стоявших перед судом, никоим образом нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, представшими перед своим палачом. Вообще не следует думать, что это судебное разбирательство носило какой-либо искусственный или даже хотя бы торжественный, патетический характер.

Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику… Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности… Очень жаль, что в Советском Союзе воспрещается производить в судах фотографирование и записи на граммофонные пластинки. Если бы мировому общественному мнению представить не только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо меньше.

Признавались они все, но каждый на свой манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат (армии Троцкого), третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый, как раскаявшийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражение лица, жесты у всех были правдивы».

Далее писатель характеризует поведение на процессе целого ряда участников. Подчеркивает, что члены суда, прокурор ни разу не повышали голоса, все вели себя в высшей степени корректно.

Фейхтвангер отрицает, что прокурор (или судья) прерывал подсудимых, затыкал им рот, хамил, кричал, бесцеремонно лишал слова. Фейхтвангер задает от имени сомневающихся вопрос: подсудимые не защищаются, не пытаются привести в свое оправдание смягчающие обстоятельства – почему?

«То, что обвиняемые признаются, объясняется очень просто. На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно.

…В 1935 году перед лицом возрастающего процветания Советского Союза обвиняемые должны были признать банкротство троцкизма. В силу этих обстоятельств… признания обвиняемых прозвучали как вынужденный гимн режиму Сталина. Эти троцкисты… уже не могли защищать то, что они совершили, потому что их троцкистские убеждения были до такой степени опровергнуты фактами, что люди зрячие не могли больше в них верить. Что же оставалось им делать, после того как они стали на неправую сторону?.. В последнем выступлении перед смертью признаться: социализм не может быть осуществлен тем путем, которым мы шли… а только другим путем – путем, предложенным Сталиным.

Но даже если отбросить идеологические побудительные причины и принять во внимание только внешние обстоятельства, то обвиняемые были прямо-таки вынуждены к признанию. Как они должны были себя вести после того, как они увидели перед собой весьма внушительный следственный материал, изобличающий их в содеянном? Они были обречены, независимо от того, признаются они или не признаются… Грубо говоря: если они не признаются, они обречены на смерть на все сто процентов, если признаются – на девяносто девять… Из их заключительных слов видно, что такого рода соображения действительно имели место».

Послушайте, защитники Бухарина и обвинители правосудия, что кричит Бухарин, по сути дела, уже с того света:

«Мне кажется, что когда по поводу процессов, проходящих в СССР, среди части западноевропейской и американской интеллигенции начинаются различные сомнения и шатания, то они, в первую очередь, происходят из-за того, что эта публика не понимает того коренного отличия, что в нашей стране противник, враг, в то же самое время имеет это раздвоенное, двойственное сознание. И мне кажется, что это нужно в первую очередь понять.

Я позволяю себе на этих вопросах остановиться потому, что у меня были за границей среди этой квалифицированной интеллигенции значительные связи, в особенности среди ученых, и я должен и им объяснить то, что у нас в СССР знает каждый пионер.

Часто объясняют раскаяние различными, совершенно вздорными вещами вроде тибетских порошков и так далее. Я про себя скажу, что в тюрьме, в которой я просидел около года, я работал, занимался, сохранял голову. Это есть фактическое опровержение всех небылиц и вздорных контрреволюционных россказней.

Говорят о гипнозе. Но я на суде, на процессе вел юридически свою защиту, ориентировался на месте, полемизировал с государственным обвинителем, и всякий, даже не особенно опытный человек в соответствующих отделах медицины, должен будет признать, что такого гипноза вообще не может быть…» и т. д.

И вот последняя фраза в «последнем слове Бухарина», она как будто обращена прямо к нынешним «правозащитникам»:

«Я, a priori, могу предположить, что и Троцкий и другие мои союзники по преступлениям, и II Интернационал будут пытаться защищать нас, в частности и в особенности меня. Я эту защиту отвергаю, ибо стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед народом. Чудовищность моих преступлений безмерна…»

Можно было бы привести еще несколько подобных откровений других подсудимых, но для краткости ограничимся этими. Вина заговорщиков настолько очевидна, что вопрос – верить или не верить? – вообще здесь не стоит. Он просто требует уточнения – кому верить? Тем, кто изливает сомнения и обвинения, не имея на то никаких оснований, кроме своей тенденциозной направленности (и натравленности), или непосредственным участникам и свидетелям этих процессов?

Нельзя также оскорблять недоверием тех, кого расстреляли. Перед тем как уйти из жизни, они наверняка хотели сказать народу правду.

Троцкий был самым главным обвиняемым на открытых судебных процессах, хотя он и не сидел на скамье подсудимых.

О репрессиях

Хрущевым и заведенной им после XX съезда прессой утверждалось, что Сталин проводил репрессии, движимый исключительно амбициозным желанием оставаться в истории вторым после Ленина руководителем в Октябрьской революции, гражданской войне, а после смерти Ленина – первым историческим лицом, создателем социалистического государства. Для достижения этой цели Сталин якобы безжалостно уничтожил бывших революционеров, которые в какой-то форме не поддерживали это его желание, зная правду о его действительно не первостепенном положении в революции и в партии в те годы.

«Личные амбиции, жестокость и недальновидность» – таково объяснение сталинских репрессий пришедшими к власти «демократами» в перестроечные годы. На утверждение этой версии брошены все силы средств массовой информации, представляющие Сталина «палачом, извергом, беспринципным, единовластным диктатором».

Все это лишь видимая, надводная часть айсберга, имя которому – политическое нашествие на Россию. Подводная часть этого айсберга – большая часть, главное основание – для широкой массы людей невидима. Подводную часть старательно прячут пришельцы и всех мастей доморощенные разоблачители Сталина.

Мудрые люди говорят, что все познается в сравнении. Последуем и мы этому доброму совету. Постараемся взглянуть на подлинные документы и факты непредвзято.

Репрессии проводились во всех революциях и восстаниях. Это уже считается закономерным: приходят к власти новые силы, они убирают прежних сопротивляющихся властителей и их приближенных. В России после революции чистка от представителей старого строя затянулась на несколько лет. В числе репрессируемых, как возможных врагов революционных преобразований, истребляли «буржуев», бывших офицеров, жандармов, кулаков, священнослужителей. Но, повторяю, политическими деятелями, а позднее историками, это воспринималось как естественное для революции явление, протест вызывали только масштабы.

Репрессии, о которых пойдет разговор, проводились в мирное время и были своеобразной аномалией для революции. Происходило нечто непонятное: репрессировались не только представители старого царского строя, а революционеры начали истреблять своих же соратников-революционеров, с которыми свергали царя и защищали молодую республику на фронтах гражданской войны.

Не всем и не сразу понятно, как и почему произошло разъединение двух групп революционеров, приведшее к борьбе не на жизнь, а на смерть и, в конечном счете, к физическому уничтожению друг друга. Начался раскол, когда еще революционеры были в подполье, представляли собой вроде бы единую партию, но уже тогда в ней появились разногласия по программным и тактическим проблемам. Партия разделилась на большевиков и меньшевиков.

Каждой стороной это разъединение объяснялось одинаково – якобы для того, чтобы быстрее принести свободу и счастье народу, ради чего, собственно, и была начата вся революционная борьба.

Настоящая причина разлада была совсем не в бесконечных спорах и дискуссиях, а в том, что извечно губило все движения, восстания, революции, – это борьба за власть внутри руководства, амбиции и претензии на господство, по виду групповое, а на деле – индивидуальное и эгоистичное. Имя этой болезни – вождизм. Эта болезнь всегда очень тщательно скрывается. В ней никто не признается, прячут ее от окружающих и даже от себя претенденты на лидерство. Но если разматывать клубок политических противоречий до конца, то внутри его окажется именно эта гибельная бацилла вождизма. Известно, что факты можно истолковать, объяснить как угодно, подвести к желаемым выводам. Например, грандиозные сражения Второй мировой войны ее участники в мемуарах и ученые-историки в своих трудах описывают в зависимости от того, на чьей стороне они воевали и кому выражают свои симпатии. Так и о репрессиях по-разному пишут и объясняют, исходя из своих политических убеждений, хотя опираются на одни и те же факты.

Во второй половине XX века (после смерти Сталина) ни по какой другой теме не писали (и не пишут по сей день) так много в нашей и зарубежной печати, как о репрессиях. Случайно ли это?

Вроде бы объективную причину репрессий я услышал от Молотова, ближайшего соратника и единомышленника Сталина. Не раз я заводил с ним разговор на эту тему, в последние десять лет его жизни часто бывая у него на даче.

Но по порядку.

Однажды Молотов подробно рассказал, на мой взгляд, о самом главном – о репрессиях:

– Вы должны понять прежде всего то, что репрессии являются следствием борьбы за власть, с одной стороны, и уничтожением вражеской агентуры, в которую превратились троцкисты, с другой стороны. Еще до революции в партии произошел раскол на большевиков и меньшевиков. Идейные разногласия приводили не только к словесным битвам за формулировки каких-то программ, решений и постановлений. Борьба велась и за руководящее положение в центральных органах партии.

После революции были в партии два течения, которые продолжали борьбу уже в новых условиях, но, в конечном счете, и это было соперничество за власть – я имею в виду ленинцев и троцкистов.

Сталину досталось очень тяжелое наследство: опытный, талантливый руководитель Троцкий с его могучей организацией (многие государственные и партийные посты занимали его единомышленники). Для того чтобы справиться с ними, Сталину необходима была опора на людей, которые его поддерживали бы.

В тридцатые годы у Сталина еще не было авторитета, необходимого для Генсека. Поэтому во всех своих делах и выступлениях он подчеркивал, что является продолжателем дела Ленина. Авторитет Ленина служил ему опорой. Ленинцы объединялись вокруг Сталина в борьбе с троцкистами.

Надо не упускать из виду, что Сталин и его сторонники в те годы были стороной, которая защищалась от нападок троцкистов.

При неукротимой энергии Троцкого, его напористости и эрудиции Сталину очень нелегко приходилось в неравной борьбе. Сначала все шло в словесных битвах. Затем Иосиф Виссарионович, будучи человеком крутым и решительным, стал кроме говорильни и дискуссий применять власть. Ну а власть, как вы знаете, оружие очень сильное. Сталин свалил и выслал самого Троцкого и принялся выкорчевывать его сторонников. А их было много! И они оружия не сложили. Троцкий продолжал руководить своей оппозицией из-за рубежа. Ставилась задача: не только свержение Сталина и его соратников, но и физическое устранение. Троцкисты первыми перешли к террору – убийство Кирова стало апогеем в этой их черной затее. Но Сталин после убийства Кирова тоже показал зубы и даже клыки!

Что бы сегодня ни писали, ни выдумывали о причастности Сталина к убийству Кирова, все это неправда, попытка обелить троцкистов. Сталин по-настоящему дружил и высоко ценил Сергея Мироновича.

Ну а потом пошло и поехало. Как снежный ком с горы. Сталин истреблял своих врагов в центре, а на местах угодники, желая выслужиться перед Генсеком, выискивали врагов в республиках и областях. А заодно, оказывается, «убирали» и своих недоброжелателей, людей чем-то неудобных местной власти…

Таковы были пояснения Молотова. Я спросил Вячеслава Михайловича:

– Неужели у Вас не возникали сомнения, ведь арестовывали людей, которых Вы хорошо знали по их делам еще до революции, а затем в гражданской войне?

– Сомнения возникали, однажды я об этом сказал Сталину, он ответил: «Поезжайте на Лубянку и проверьте сами, вот с Ворошиловым». В это время в кабинете был Ворошилов. Мы тут же поехали. В те дни как раз у нас были свежие недоумения по поводу ареста Постышева. Приехали к Ежову. Он приказал принести дело Постышева. Мы посмотрели протоколы допроса: Постышев признает себя виновным. Я сказал Ежову:

«Хочу поговорить с самим Постышевым». Его привели. Он был бледный, похудел и вообще выглядел подавленным. Я спросил его: «Правильно ли записаны в протоколах допроса Ваши показания?» Он ответил: «Правильно». Я еще спросил: «Значит, Вы признаете себя виновным?» Он ответил: «Раз подписал, значит, признаю, чего уж тут говорить…» Вот как было дело. Как же мы могли не верить, когда человек сам признается…

В одном выступлении на Пленуме Сталин изложил причины репрессий. Первую из них он указывает ту же, о которой мне сказал Молотов в нашей беседе. «В стране боролись две программы – непримиримые, как смертельные враги, стоящие одна против другой. Две программы, два лагеря. С одной стороны – оторванная от народа и враждебная народу маленькая кучка людей, ставшая агентами иностранных разведок (троцкисты. – В.К.), с другой стороны – трудящиеся, строящие светлое социалистическое общество, обеспечивающее им свободную и сытую жизнь» (сталинисты. – В.К.).