Одна нога здесь… Книга вторая

– Что ж я за человек такой? Все время каких-то остолопов спасаю! – бурчал Белята, таща под одной подмышкой обессилевшего от потери крови Семигора, а под другой – всхлипывающего Божесвята, всего покрытого какой-то липкой слизью. Хотя тут он, конечно, несколько согрешил против правды, ибо спасали сначала всё же его. Но и в это время он тоже был занят спасательством, а, стало быть, против правды почти что и не соврамши!

Дельцы вышли из схватки почти не поврежденными, а вот тело Кривого отстоять не удалось. Тварь хоть и лишилась усилиями Семигора многих щупалец, добычу свою все же утянуть сумела и оставшимися. Рыжий вздрогнул, припомнив жутковатое зрелище, когда уцелевшие щупальца утаскивали в яму свои же отрубленные конечности, явно на прокорм таившейся там зверюге.

– Не надо было спасать меня! – вдруг запальчиво всхлипнул Божесвят, забившись под Белятиной подмышкой. – Пусть бы нас обоих сожрали. Куда Кривой, туда б и я пошел…

– Ну-ну, дядя, малахольный ты наш! – успокаивал его здоровяк, как умел, – Это только сейчас так думается, а вот мы наружу выберемся, ночку отоспимся, на солнышко утреннее помолимся, и скажем: «Слава Богам, до чего жить хорошо!»

Дотащив оба тела, одно тяжеленное и не сопротивляющееся, а другое щупленькое и отчаянно брыкающееся, Белята силком запихнул их в изрядно сузившееся окно. Проем хоть и уменьшился, но зато по краям стал податливый, словно подсыхающее тесто, это, наверное, и позволило пролезть в него весьма крупных размеров Беляте. По ту сторону его подхватили крепкие лапы Докуки. Вот ведь черт возьми, какой воздух-то, оказывается, может быть благодатный! Да…

– Этого тоже глушить? – спросил чей-то голос.

– Да не. – Отозвался Докука, хватая Беляту подмышки, – Это наш!

А тем временем у Вербана с дедом дела обстояли тоже не сказать что бы уж прямо-таки замечательно. Взобравшись по чудом не рассыпавшейся лестнице, стоило подумать и о том, как по ней обратно спускаться. Веревку какую-нибудь скрутим из тутошнего барахла – сообразил усач. Дед семенил впереди, направляясь к своей каморе. Удавалось ему это с некоторым трудом, потому как пол на втором поверхе оказался столь же норовистым, как и на первом. Доски в который раз пробежали морской волной, качнув на своем гребне их обоих. Вербана волна, правда, откинула назад, а вот деда – поторопила вперед. Он пробежал весь путь от своенравной волны до самой каморы, чуть ли не наступая себе на бороду и почти врезавшись носом в дверь. Одноногий замер перед каморой в нерешительности, ибо двери как таковой не наблюдалось. Вместо нее на пути нависало нечто хрупкое, тонкое на вид, потрескавшееся как кора столетнего дуба, темное и слегка подёргивающееся, подобно паутине, поймавшей для хозяина-паука мошку на обед. Старик явно не хотел становиться ничьим обедом, посему и не спешил.

– Что за хрень! – ругнулся усач, подоспев следом.

Паутина – как ещё её назвать? – явно заметила его появление, затрепетав сильнее. По углам пробежали голубоватые искорки, исчезнувшие в глубоких морщинах преграды. Дед все так же молча созерцал сие чудо, пока Вербан ходил отламывать кусок от перил лестницы. Первые два обломка показались ему маловатыми и кубарем полетели вниз. Выдернув, наконец, дрын подходящего размера, рыжий вернулся, отодвинул деда в сторону и с хорошего хватил по паутине, вложив в удар разворот всего тела, от щиколоток до кистей рук. Раздался жуткий визг, от которого на глаза навернулись слезы, а в ушах и носу заложило, и с неяркой вспышкой всё того же голубоватого цвета, препона пропала, истаяв дымкой. Дрын в руке оказался срезанным пополам, обуглившись чуть ли не до того места, где за него держался Вербан. Перепуганный здоровяк в растерянности выронил огрызок из рук, а старик невозмутимо проскочил внутрь каморы.

– Дед! – рыжий предостерегающе вскинул руку, но все обошлось. Только в двух противоположных углах дверного проема пробежала слабая искра. Вербан поморщился, шагнул следом за стариком, но всё – чем бы ни была давешняя мерзость на двери, она, похоже, выдохлась окончательно: не сверкнуло ни разу. Усач огляделся. Сказать, что он был удивлен, это все равно, что ничего не сказать вообще. Изнутри камору было не узнать. За то совсем недолгое время, пока они со стариком отсутствовали, обиталище изменилось, живо напомнив рыжему одну знакомую пещёру.

В молодые годы ему с сотней других парней довелось понаёмничать в южных странах, где высоко ценили славянских богатырей. Во время одного похода, когда лицо, нанявшее их, захотело хорошенько проучить лицо, мешавшее ему спокойно занимать место шаха, им пришлось прошагать немало верст по кряжистым горам, чьи вершины терялись в небесной выси. Местные жители одного из сел рассказали им про таинственную пещеру, набитую сокровищами, чуть ли не под самый потолок, войти в которую можно было лишь зная волшебное слово. Память у Вербана на причудливые восточные имена была слабовата, но имя хитреца, устроившего такое отменное хранилище для своих сбережений (впрочем, старики говорили, что изначально сбережения принадлежали сорока каким-то другим людям), он запомнил только в силу его нелепости. Вроде бы был тот хитрец мужик как мужик, но звали его, почему-то – Али-баба! Может, конечно, было за что, но про это им не рассказали…

Пещера была этакой тамошней достопримечательностью, к которой обязательно водили всех приезжих, и те добросовестно выкрикивали перед её каменными створками все известные им волшебные слова, а когда те заканчивались, переходили к самостоятельному сочинению других слов, насколько им хватало воображения, ну а когда выдыхалось и оно – меж горных ущелий начинала витать матерная ругань.

Славянской дружине, немного сомлевшей после долгого перехода, быстро надоело играть в матерную перебранку (а других волшебных слов они и знать не знали) с эхом, ибо оно кричало громче, дольше и совершенно при этом не уставало. Поэтому дверь снесли ко всем чертям с помощью трёх пудов взрывчатой смеси, которую называли то «пыль, то «прах», то «порох». Ханьцы начиняют этим «порошком» свои праздничные шутихи, которые грохают громче, чем любая хлопушка. У них тоже шутиха вышла на славу. Бабахнуло так, что с гор сошел снег, лед, сель и пастухи с отарами вместе. Когда пыль улеглась, весь отряд кинулся вперёд… В общем, сказки о горах сокровищ, оказались именно сказками. Пещера вовсе не купалась в роскоши, озаряемая светом драгоценных каменьев. Это оказался огромный, мрачный и сырой склеп, с затхлым воздухом, грубыми стенами, тесанными самой природой и полом, по щиколотку заваленным мусором и окаменевшим пометом летучих мышей. Потом кто-то из восточных дедов сказал им, что этот помет был вовсе и не помет, а крайне редкое и ценное лекарство «ё-моё» (ну, или что-то в этом роде). Хм, вот пусть сами им и лечатся, ё-моё.

Золото, правду говоря, все же было, но не так уж и много, едва хватило на месяц привольной жизни для всей дружины в маленьком приграничном городишке, запомнившимся лишь своими восточными красавицами, что просто обожали ражих северных воинов за их… Хм! Ну, впрочем, довольно, а то эвон куда воспоминания заводят, что аж уши зарделись, когда привиделось, как Лейла или Зейноб – дай Боги памяти – вытворяла такое!.. М-м-м…

В общем, камора как раз напоминала ту самую пещёру: тот же нежилой вид, мусор на полу, вот эти круглые катышки – не помет ли летучих мышей? Жилище на первый взгляд стало раза в три больше, откуда-то сквозил, вызывая ноющую боль в зубах, холодный ветер, хотя никаких окон в каморе уже не было. Неуютно, если можно так сказать.

Старик же, казалось, совершенно не обращал внимания на окружающие его странности, сосредоточившись на поисках. Переворошив груду хлама, чья изначальная природа не поддавалась осмыслению, он наткнулся, наконец, на свою сумку, не просто грязную, но ещё и поросшую бледными тонконогими поганками, торчащими словно хрящики ушей какого-то подземного чудовища. Дед подобрал свою валявшуюся неподалеку палку – единственное, что оказалось не тронутым всеобщим разложением – и сшиб ею гнусные грибы. Глянув внутрь сумы, он насупил брови, полез рукой, но, видимо, не нашел, что нужно. Подумал немного, он нацепил её на плечо, а потом припустил рыскать вокруг с утроенной силой.

– Чего ищешь-то? – не выдержал Вербан, ибо чуть ли не нутром чуял, как утекает драгоценное время, за которое ещё можно было успеть спастись. – Давай искать помогу, а то этак провозимся тут и, неровен час, насовсем останемся.

– Книгу ищу. Старинную такую… – буркнул дед, не прекращая поиска. – Без нее мне хоть и впрямь тут оставайся.

Рыжий окинул помещение взглядом и только вздохнул: если перерывать тут всё, то выбраться им отсюда точно не суждено. Одно дело – искать в маленькой каморе, пусть даже и рассчитанной на четырех человек, а другое дело – искать в полутемной пещёре. Вербан только сейчас обратил внимание, что здесь имеется достаточно света, хотя ни одна лучина не горит. Да и где они, эти лучины? Оказалось, все просто – небольшими пятнами на стенах, полу, и даже на одеяле вырос светящийся мох. «Вот ведь, – не к месту подумалось Вербану, – расскажу потом, а кто-нибудь обязательно заметит, что это было некое редкое лекарство, и надо было быть полным олухом, не надрав его полные лукошки». Рука непроизвольно цапнула пригоршню мха, неожиданно теплого, шелковистого, и сунула в подсумок, болтавшийся на поясе. А ну как и впрямь, пригодится…

Неизвестно, сколько бы они ещё топтались, но тут Вербан вспомнил, когда и у кого он видел книгу. И как раз старинную… Он цепко взял деда за рукав, отрывая его от очередного перетряхивания неопределенного вида хламья:

– Пойдем-ка!

– Но книга! Без нее я… – дед затрепыхался всеми конечностями, что, впрочем, не привело ровно ни к чему.

– Я знаю, где твоя книга. Пойдем.

И старик сразу поверил его убежденному голосу, успокоился, и уже скоро семенил рядом, постукивая по полу то своей палочкой, то деревянной культей.

Спускаться вниз было не по чему – лестница рухнула вниз, и теперь её обломки подпрыгивали на волнообразно колышущемся полу. Взгляды обоих задержались на чёрном пятне провалища, откуда доносился сонный храп сытого зверя. Ну, спит он там, или нет, но к яме все одно лучше не приближаться. И только во вторую очередь они сообразили: а в корчме-то пусто! Все уже выбрались наружу. Дела-а! Старик с рыжим усачом переглянулись. Вербан подмигнул: не робей, дед, выкрутимся, догоним. Тот лишь кхекнул в бороду, то ли соглашаясь, то ли выражая сомнение. Снова глянули вниз. Высота-то, вон какая! Вербан присвистнул про себя: неужто я отсюда сигал?! Силён, бродяга!

Выучка в чужих горах на Востоке нередко пригождалась Вербану, сослужила она и сейчас. На пол полетела рубаха, тут же разорванная пополам, обе портянки, пояс, с которого были сняты все нужные вещи, все во мгновение ока связано меж собой крепкими узлами и закреплено на оставшихся перекладинах поверха. Попробовав связку на прочность, рыжий остался доволен, бросил её конец вниз и в два счета спустился. Отряхнув ладони, он потопал по беснующемуся под ногами полу, проверяя, крепко ли стоится, остался, вроде как доволен, и стал знаками звать старика спускаться тоже. Знаками, потому как в корчме раздавался такой шум, что говорить было затруднительно.

Эх, была, не была! Дед скинул в руки усача свою сумку с палкой, поплевал на морщинистые ладони и пополз вниз. Деревянная нога нелепо топорщилась в воздухе, мешая карабкаться, а когда Вербан подошел принять деда, то она сначала едва не своротила ему нос, а потом чуть не выколола глаз. Спасла зрение исключительно воинская сноровка. Ну, дед! Вот и спасай такого! Очутившись снова на твердой поверхности – если таковой можно назвать колыхающиеся доски – старик умиротворенно перевел дух, тяжело хватая воздух. Усач посочувствовал ему: понятное дело, чай не молодой шалопай, чтоб по веревкам лазить.

Они короткими перебежками добрались до того, что оставалось от спасительного окошка – едва заметной проплешине в стене мутной пелены. Всюду валялись обломки столов, лавок, под ногами тут и там разбросаны обрубки щупалец, расплесканы потеки чего-то жирного, склизкого, и всё это то воздымается, то опускается на туда-сюда перекатывающихся волнами досках. Уцелевшие столы сгрудились в самом дальнем от провала углу и мелко дрожали там – ни дать ни взять, овечки, зачуявшие волка. Видно, в провале таилось нечто, наводившее страх даже на безголовую нечисть вроде оживших столов. Откуда-то постоянно несся шум, шорохи и клекотание, какое-то поскрипывание, перемежаемые рыками из глубины ямы, треском напольных досок и стуками из внутренних помещений корчмы.

Остановившись у почти затянувшегося пятна, рыжий прищурился:

– Что делать-то будем, дедушка? – Потянулся рукой, намереваясь тронуть стену, и тут же получил палкой по пальцам.

– Не трожь! – сурово молвил одноногий. – Без руки можешь остаться. Как выбраться – придумаем, наверное. Ты мне лучше про книгу договаривай, коли и впрямь знаешь, где она.

Вербан уже приоткрыл рот, но тут в поле зрения появился запыхавшийся Заяц, сжимавший под мышкой – что бы вы думали? – книгу. Ту самую. Старинную. Рот рыжего сам по себе растянулся в усмешке:

– На ловца и зверь бежит!

Корчмарь, похоже, все ещё не понял, как он вляпался. Что ж, в счастливом неведении ему придётся оставаться не долго…

– А где все? – спросил Заяц, будто и сам не мог догадаться.

– Уже там, где ж ещё! – хмыкнул Вербан. – А мы вот тут с дедом застряли. Не хочет, понимаешь, уходить, старый упрямец, пока книгу свою не найдет. Ты, часом не видел?

Заяц пожал плечами: какую ещё книгу? Да нет, вроде не ви… Книгу?!! Кни… Дыхание корчмаря от ужаса сперло, а сам он мигом покрылся холодным потом. Попался! И так глупо, что в пору заверещать и начать дубасить свою несмышленую голову этой самой книгой, рвать волосы пучками и пускать пену. Своими руками вынес уворованное прямо пред очи владельца. Ой, как не хорошо этот полуголый здоровяк со стариком на него смотрят! Ой, как не хорошо!

– Значит, не видел? – удивился усач. – Ой, а что это у тебя в руках?

Всё, это конец! От отчаяния, корчмарь всерьез принялся размышлять, что лучше: сдаться на их милость, и тогда рыжий не станет его убивать, а просто скинет в яму к зверю, или от стыда спрыгнуть туда самому вместе с книгой? Чтоб, стало быть, не досталась никому? Как там сказано у Велеслава? «Я ли смерть заклинаю? Я ли её приму?» Да… Это будет мужественным и красивым шагом, о котором потом перехожие гусляры станут слагать выспренние и самую чуточку печальные песни. Что-то вроде того:

Да уж и Заюшка он, Осмомыслович,
Порасправил свои круты плеченьки,
Воскидал он буйну головушку,
Побежал-помчал яко ярый тур,
Полетел стрелою, серым соколом,
Опрометь кидался во темную глубь,
Во провалище-ямище чёрное,
В погреба-пещеры в Чернобожии!
Не забьется сердце, не дрогнёт душа,
Не поплачет никто по сироточке…

Растрогавшись словами, что так ненавязчиво сложились сами собой, Заяц незаметно для себя чуть-чуть подпустил слезу, пожалев сиротку, при этом с легкой грустью улыбаясь, отдавая должное безумной своей храбрости. Хорошо хоть не зашмыгал носом, вовремя сообразив, что никто о его беспримерном подвиге так и не узнает…

Вербан, разминая запястья, кивнул старику:

– Что, дедуля, твоя книга?

Одноногий заходил с боку, уже занеся палку для решающего удара: