Побеги древа Византийского. Книга первая. Глубинный разлом

Я не выдержала – это я потом только сдерживать свои эмоции научилась – и говорю Бурденихе:

– Вы нас хотите несправедливо наказать за то, чего мы не совершали! А может быть, вы всё это выдумали?

Она как сверкнёт глазами:

– Я так и знала, что это ты, Комнина!

Говорю ей:

– Что бы я ни сказала, вы всё равно будете твердить, что это я.

Она:

– Вы себя выдали, Комнина! На воре шапка горит!

Тут Дашка выскочила вперёд:

– Это я взяла!

Графиня Бурден посмотрела на неё так внимательно и говорит:

– Молодец, что призналась. Но наказание принять всё-таки придётся. Сразу надо было отвечать!

Целый день Дашка с этой бумагой простояла. Все ходили и презрительно на неё глядели.

– Зачем ты неправду сказала? – спрашивала я у неё потом.

А она мне:

– Я тебя знаю, ты бы постояла-постояла да и тарелкой в эту графиню запустила. Потом бы из института исключили.

Девчонки её сторониться стали, никто на уроках рядом не садился. Только я. Однажды кто-то плохим словом обозвал, смотрю, она сама не своя, вскочила и вверх по лестнице побежала. Меня словно током ударило – я за ней. Она лёгкая, быстрая; пока я добежала, Даша уже в слуховое окно наполовину высунулась, перевалилась и вот-вот на крыше окажется. Ты видел высоту здания нашего, крыша в тот день скользкая была, снежком припорошённая. Схватила я её за ноги и давай тянуть назад. Не хотела Дашка, упиралась, но всё-таки мне удалось вытащить её на лестницу. Долго потом сидели, плакали обе. С тех пор мы неразлучны. И когда вместе, никто нас обидеть не смеет!

– И что, об этом так никто и не узнал? – спросил Михаил, напряжённо слушавший эту историю.

– Насмелилась я однажды к великой княжне Ольге подойти, она у нас занималась иногда. Ну и всё высказала. После этого графиню Бурден сразу убрали. Ой, да что это я всё о себе! Как ты? Что дома?

– Дома скучно, батюшка в Италии, маменька болеет, Буцефал хромает, но Фёдор обещал к следующему моему приезду выправить ему ногу. Только вот не знаю, когда снова удастся побывать в имении… В этом году выпускаюсь, так же как и ты. Что впереди, лишь гадать можно…

– А у нас выпускной бал скоро! Папа, наверное, не сможет приехать. А ты? Приедешь?

– Обязательно.

– Товарища своего прихвати, о котором рассказывал, чтобы было с кем потанцевать!

– Павла, что ли? Да он скромняга!

– Скромный – это хорошо. Смелых у нас самих хватает! – заявила Катенька и весело рассмеялась.

Роскошная, богато украшенная карета, запряжённая тройкой гнедых, подкатила к главному подъезду Зимнего дворца. Нарядно одетый кучер слез с козел, откинул подножку. Дверца распахнулась, и из обитого красным бархатом, шёлком и кожей нутра выскочил молодой высокий камер-паж в парадном мундире. Он подал руку полному, с небольшою бородкою мужчине в безукоризненном фрачном костюме с бабочкой.

– Осторожно, батюшка.

– Ну-ну, Михаил, – улыбнулся князь, – я ещё сам могу.

Однако от руки сына не отказался. В последние два года князь сильно сдал: не ладились дела на службе, жена, оставшаяся в России, совсем расхворалась, в Италии он был лишён привычной обстановки, что при консервативном характере постоянно угнетало его. Всё это отрицательно сказывалось на здоровье. Однако пропустить выпускной бал любимой дочки он не мог и потому приехал, не побоявшись дальней дороги. В петербургском особняке к приезду хозяина навели идеальный порядок: сверкал начищенный паркет, сквозь прозрачную ясность оконных стёкол виднелись аккуратно убранные дорожки сада; с портретов в золочёных рамах строго смотрели высокородные предки; изящные изгибы дорогой мебели в двадцати комнатах прекрасно сочетались с мягкой глубиной персидских ковров, расшитых затейливыми узорами. Слуги подновили карету, которая использовалась только для торжественных и важных выездов, а остальное время пылилась в дальнем углу каретного сарая.

Отец и сын неторопливо вошли внутрь, где их уже ждал Павел.

С самого утра смолянки готовились к праздничному выпускному вечеру. Кто-то репетировал свою партию на музыкальных инструментах, снова и снова повторяя, казалось бы, уже навсегда вбитые в голову такты; кто-то вальсировал, упоённо кружась по дортуару меж кроватями; но большинство гладило праздничную одежду, распрямляя каждую складочку. Из рук в руки передавались пудра, кремы, румяна и французские духи, расчёсывались и укладывались волосы. Сегодня они героини дня и должны выглядеть перед родственниками и многочисленными приглашёнными как можно лучше.

– Дамы и господа, прошу рассаживаться! – прозвучал голос распорядителя.

Сразу послышался шум отодвигаемых стульев.

Михаил с Павлом сели рядом, князь нашёл кого-то из знакомых, чья дочь тоже была в выпускном классе, и пристроился около семейной пары. Зал пестрел от разнообразия костюмов, парадные офицерские мундиры соседствовали с фрачными парами. Кадеты и юнкера сидели кучно, им предстоял танцевальный марафон. Строгость и суровость одеяния мужчин разбавлялась высокими причёсками и обнажёнными плечами дам. Присутствующие притихли, ожидая начала; лишь в ложе, где сидела августейшая семья, о чём-то переговаривались.

На сцену вышла высокая, прямая как жердь дама в зелёном платье из панбархата и, глядя поверх голов сидящих, объявила:

– Начинаем наш концерт! Глинка. «Ноктюрн ми бемоль мажор». За роялем – Дарья Новосельская.

Михаил выпрямился и застыл. Из-за портьеры показалась Даша – тоненькая, порывистая, смущённая – она поклонилась и уселась за инструмент. Несколько мгновений девушка сидела, прислушиваясь к себе, словно рождая внутри звуки, которые сейчас должны прозвучать. Вдруг легко коснулась клавишей длинными, тонкими пальчиками, и чистая, светлая мелодия наполнила зал. Она то взлетала высоким аккордом, то мягко ниспадала журчащим ручейком. Музыка обволакивала каждого, и хотелось взлететь вслед за её чарующими звуками. Пальцы пианистки порхали по клавишам. Вверх, вверх, ещё выше – до надрыва, до слёз… И сразу вниз, на равнину, медленным грустным упоением…

Михаил сидел не шевелясь, казалось, он даже не дышал. Павел повернулся к нему, хотел что-то сказать, однако, увидев неподвижное лицо друга, только покачал головой.

Прозвучал последний аккорд. Даша встала, окинув зал невидящим взглядом, и поклонилась. Тишину взорвал зрительский восторг. Михаил вскочил, ему показалось, что Даша заметила его. От хлопанья у него покраснели ладони. Девушка ещё раз поклонилась и исчезла за занавесом. Зал нехотя затихал.

Вновь на сцене появилась высокая дама и объявила следующий номер:

– Чайковский. «Старинная французская песенка». Исполняет Екатерина Комнина.

Катенька живо выскочила на сцену. Улыбаясь, сделала книксен и подлетела к стоящей около рояля арфе.

– Твоя сестрёнка? – спросил Павел, хотя и так было понятно, что это Катя.

– Да, она, – улыбаясь, ответил Михаил.

– Симпатичная. Познакомишь?

– Конечно.

Раскованная, свободная и независимая Екатерина заметно отличалась от своей скромной подруги. Тихо зазвучали струнные переливы, и полилась плавная, волнующая мелодия. Вместо холодных петербургских каменных громад перед взором Михаила возникли родные тёплые просторы Полтавщины: усадьба, конюшня, мягкие и влажные губы Буцефала, когда он благодарно принимал с его ладони горбушку. И так захотелось туда, в родной дом, побродить по окрестным лугам и рощам, ускакать далеко-далеко на вороном жеребце, спешиться на скошенное поле, броситься в стог и зарыться лицом в духмяное сено…

Очнулся он от грохота аплодисментов и толчка в бок.

– Ты что, заснул, Мишель? – улыбнулся Павел.

– Да так… Навеяло что-то. Будто Катюшка перенесла меня в наше имение на Полтавщине.