На переломе эпох. Том 1

    Сентябрь 1987 г. Ружомберок.

В хмурый день осенний

Забываю вас.

Где тот цвет весенний,

Чаровал что нас?

Жёлтый лист увядший

В землю упадёт.

И любовь навеки

Вместе с ним умрёт.

    Автор В. Земша. 1981 г.

Тимофеев вошёл в комнату общаги в приподнятом настроении.

– Сашка, в «Стекляшку» идём?

– Не-а, – буркнул Майер в ответ. Он лежал на кровати, закинув пыльные сапоги на железную дужку, накрыв лицо изломанным складками тетрадным исписанным листом.

– Что, письмо получил? Что там стряслось?

– Владик, не лезь в душу, ладно?! – Майер сорвал со своего лица письмо. Смял. Потом разгладил ладонью, засунул во внутренний карман. – Водочки накатить не хошь?

– А у тебя есть?

– У меня нет, а у тебя, вроде там была «Пшеничная».

– Ха!.. Ладно, – Тимофеев вытащил последнюю, привезённую с Союза, бутылочку…

Вскоре пустая бутылка одиноко скучала на полу. Её содержимое, перекачанное в кровь лейтенантов, бурно циркулировало, делая мир и краше, и горчее одновременно.

– Не грусти, Сашка, мир – бардак, все бабы – б.., – Тимофеев произнёс, набитым печеньем ртом дежурную фразу, просто пытаясь банально успокоить товарища.

– Не смей так про неё говорить!

– Да ладно. Конечно!

Майер отвернулся к стене. Достал мятый конверт, который сегодня удивленно достал из полученного из дома письма. На конверте, в поле обратного адреса, было написано: «Барано-Оренбурское в/ч…

«…Саша, ты замечательный человек, я бы многое отдала, что бы быть с тобой. Но, видимо, это не наша судьба. Ты не приехал. И я тебя не виню. Я всё понимаю. Расстояние. Служба. Такова наша жизнь и мы в ней всего лишь пешки. Может быть, со мной ты был бы самым счастливым мужчиной на свете! Быть может, с тобой не было бы женщины, счастливей меня. Но это всё не про нас. Всё это только могло бы быть. А есть только то, что есть. Совершенно иное. Я тебя не виню. Не вини и ты меня. Ты уехал. И я поняла, что ты для меня навсегда исчез. Я не надеюсь тебя увидеть. Имея хоть каплю надежды или будучи идеалистом, я бы могла тебя ждать всю свою жизнь. Но я реалист. Я знаю, что любая будет счастлива с тобой. Я знаю, что ты долго один не сможешь остаться. Ты меня уже забыл, я думаю. А, если нет, то очень скоро совсем и не вспомнишь. А я – так. Эпизод. Мимолётный романчик. Прости. Но я должна тебе сообщить, что не желая продолжать службу далее, я уехала на родную Украину, и теперь здесь выхожу замуж. Прощай, мой милый!.. Желаю и тебе найти своё счастье!»

Виски Александра тяжело стучали тревогой. Он бил подушку: «Чёртова жизнь! Ну почему всё так? Любая будет счастлива!? Какая? Где? Да здесь, как всем заявляет Полунин, весь потенциальный „круг возможностей“ очерчен поварихами, медсёстрами, продавщицами, которых здесь всего-то пять на весь полк и то одна „краше“ другой! Так что за сохранность моих чувств можно было бы и не беспокоиться особо! Я здесь как в банке законсервирован. Откроешь через год, как найдёшь! Свеженький!» – думал про себя расстроенный лейтенант.

***

Прошло время. На своё письмо, ранее отправленное, как теперь видно, в никуда, Александр так и не получил ответа. А писать новое, при открывшихся обстоятельствах, едва ли имело смысл… А служба заполняла всё больше и больше места в его черепной коробке, вытесняя собой всё остальное. Сердечная боль покрывалась полигонной и казарменной пылью. И вскоре осталось лишь сладкое мазохистское воспоминание о том, что уже ушло и что уже не вернуть, но так томительно и горько тянет в груди порой. Ночью Александр тоскливо прижимал к груди казённую подушку. Его сердце скребли горькие кошки неутоленного одиночества. Его нерастраченный молодой жар потухал, засыпая одиноко на общажной кровати, под сопение товарищей…

1.14 (84.04).

Прошлое. Трагически погибла здесь

    30 апреля 1984 г. Новосибирское ВВПОУ. Двадцатая рота.

Зимой, три месяца назад, 9 февраля 1984 г., умер Юрий Владимирович Андропов – Генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической Партии Советского Союза, на смену ему пришёл Константин Устинович Черненко. В 1984 г. СССР, в ответ на бойкот Московской олимпиады США и их союзниками, бойкотировал олимпиаду в Лос-Анджелесе.

Зима ушла. Пришла очередная весна. Конец апреля. Тимофеев сидел в курсантской столовой на подоконнике, уже полностью подготовившись к сдаче наряда, дописывал письмо домой в ожидании смены. На плацу шёл развод очередного суточного наряда.

«…Стало хорошо, тепло. Зеленеет травка в местах, где проходит теплотрасса. Скоро по всей земле сибирской начнёт всходить эта прелесть. Только вот добить бы скорее до конца куски снега, завалявшегося в прохладных местечках.

Сейчас взял В. И. Ленина, «Материализм и эмпириокритицизм» изучаю. Тактик-преподаватель тут как-то сказал, что соц. революция – это исключительно плод гения Ленина, на почве революционной ситуации в стране. А при отсутствии Ленина социализма бы нам не видать! И я то же думаю, что все разговоры о возможности рождения «другого Ленина» – чушь. Не могло же тогда рождение Ленина помешать родиться другому такому «Ленину»! Но Ленин был только один, а без него не было бы той партии, той теории, той морали и той революции! Я решил изучать тщательно Ленина. Без него как без рук, полный разброд личных мнений, отсутствие абсолютной истины.

Я сейчас опять в наряде по столовой официантом, научились тут управляться со всем за час-два, а потом читаем, спим на подоконниках, вот письмо сейчас вам пишу. Ещё ломаю себе голову, нужно будет где-то подыскивать коммунистов со стажем, чтобы получить от них рекомендации в Партию. Всё, с комсомолией пора кончать! Сейчас к этому прилагаю все свои усилия. Теперь главное – зубами прорывать себе дорогу в партию. Здесь я все силы приложу. Это я уже твёрдо сказал. А на прошлой неделе снова отделениями бегали по азимутам, получили тройки. А другие отсиделись, начертили в тепле красиво маршрут и получили пятёрки. Но ведь я больше их сумею. А ведь сейчас главное – получить знания. Т. к. придёт время, и всё всерьёз придётся делать. И оценивать будет не препод, а противник. И платой будет кровь! Были ещё в марте ночные тактические занятия в разведке. Брали «языка». Я был в огневой поддержке. Целый час ползли по снежной целине. А когда нужно было стрелять, то не смог! Патрон не заходил в патронник, тот забился снегом. Вот как! А в боевых условиях это бы могло стоить жизни! А ещё, когда другой раз полз, у меня расстегнулся ремень, я даже не почувствовал и потерял прицел от своего гранатомёта. Когда понял, то меня прошиб пот. За это могут и из училища выпнуть! Так я в ночной темноте так и уполз назад в лес по сделанной мною же борозде. Метров через пятьдесят я его нашёл-таки! Под одним деревом, где с полчаса лежал в засаде! Ух! Слава богу! Ещё, в феврале было у нас наступление ночью с боевой стрельбой. Я, как обычно, с гранатомётом. Было страшно, чтобы не угробить своих же! Ведь ни спереди, ни сзади никого быть не должно! А то ведь пороховыми газами контузить можно, если не угробить вовсе! А тут ещё лыжи, ОЗК, снаряжение, всё путается. Из десантных отделений мы буквально вываливались на снег со всем барахлом, и тут же нужно на валенки напяливать лыжи и идти по снегу впереди БМП цепью, да ещё стрелять боевыми по целям! И всё это в кромешной темноте ночи. Когда можно всё попутать. А когда укачанный до тошноты, из десантного отделения БМП, ледяного, пропахшего соляркой, вываливаешься, вообще не можешь сразу понять, где ты есть и куда тебе нужно бежать. А во всей одежде, снаряжении, валенках, шубенках, с оружием падаешь в глубокий снег и нет сил даже подняться. Где уж тут воевать! Это только в кино всё так просто кажется!

Тогда мы целые сутки были в поле. Сперва была тревога, потом шли ночью десять километров на лыжах. По полям ещё ничего. А вот с пригорков! Несёшься меж деревьев с трубой-гранатомётом за спиной на «дровах». Да ещё и со сломанным креплением, рискуя потерять лыжу. Хотелось пить, но было невозможно остановиться. Казалось, жажда иссушила всё, и язык прилип к нёбу. Было страшно упасть, так как со всем снаряжением было бы просто не подняться. Один тут у нас упал, не смог встать, так просил даже себя или бросить, или застрелить на полном серьёзе. Когда мы дошли до цели, я, как и многие, рухнул на снег. Пытались снегом утолить жажду, но было бесполезно. Снег только иссушивал рот и всё. Мокрые все. Так несмотря на мороз под сорок, почти все раздевались догола, переодевались в сухое подменное нижнее бельё, кто имел с собой в вещмешке. Уже научены! А раньше на себе сушили! Приготовили пищу, поели, погрузились в БМП и в атаку…

Тут ещё такая история приключилась. В Новосибе, как-то, на вокзале, электричку ждал. Там пирожки продавали. Ну, я встал в очередь. Вскоре за мной вырос хвост. Один мужик, лет тридцати, сзади нас, с перебитым носом, покосился так на меня и зло забормотал своему приятелю, курсант, дескать, солдат гонять, если цензурно выражаться, будет. Когда подошла моя очередь, продавщица, женщина лет пятидесяти, воскликнула: «Да ты ведь зря, сынок, стоял, подошёл бы так. Я своим сынкам всегда без очереди пирожки даю. В другой раз так вот прямо сюда подходи и бери, не стесняйся!»

Тут мужик сзади: «А чё это без очереди-то? Ну, ни хрена себе!

Женщина: «Ты не чёкай мне тут! Поучись сперва вот так, как он, потом узнаешь!»

Мужик: «Поучись! Да я тоже служил!»

А она ему: «Чего служил, чего служил! Ты вот поучись, а не „служил“. Тож мне, нашёл сравнение – служить или учиться! Служить – это одно, а вот учиться – совершенно другое, я-то знаю!»

Очередь сзади не выдержала: «А кто это там без очереди идёт?

– Так не пускайте без очереди-то!

– Зачем же пускать?

– Кто пускает?

– Да там!

– Кто?

– Иш, что, без очереди!

– Совсем обнаглели!»

Тут продавщица вскинула по-орлиному голову и ка-а-к гаркнет: «Чего вы мне тут разгалделись, я сама тут знаю, кому без очереди давать, а кому – нет! Иш вы мне, разодрались!»