Двор

– Лев Васильевич – учитель…

– Дворовый. Дворовый учитель без диплома.

– Зато тебя дети любят.

– Десять человек. Мог бы больше.

– Да и это благо.

Мария взглянула на Сашу.

– Вы не поняли?

Саша пожал плечами.

– Хорошо. Смотрите, Александр, Лев знает литературу лучше всех в этом городе…

Лев хмыкнул. Мария бросила на него гневный взгляд, но он даже не посмотрел на нее – его черные глаза смотрели в пустоту, лицо напоминало больше маску.

– Это мое мнение. Я считаю Льва Васильевича гением в учительском деле… Но диплома у него нет. Поэтому он учит детей во дворе, потому что мы тут все друг друга знаем… Вот.

Она закончила, отвернулась от Льва и стала наблюдать за воробьями. Птицы уже давно пели, шума машин еще почти не было слышно, особенно здесь, далеко от центра…

Саша попытался отпить из чашки, но было еще очень горячо. Учитель чай уже выпил. Саша спросил о другом:

– А почему же нет диплома?

– Потому что много спорил. Приглашаю тебя, кстати, к себе. Ты неплохой.

Лев улыбнулся, поднялся из-за стола и ушел в арку.

Саша посмотрел на Марию. Спросил:

– Почему он так? И что это значит?

Девушка отпила из чашки и пожала плечами.

– Невыносимая тяжесть русского ума, наверное. А раз вы приглашены, то добро пожаловать.

***

Саша поселился в комнатах бабушки Нины, на том же самом этаже, где жили Лев и Мария. Это были удивительные люди, жильцы этого двора. Таких Саша почти и не встречал в своей жизни, и постоянно теперь удивлялся. Впрочем, прошло уже две недели с того самого утра.

Бабушка Нина очень вкусно готовила, на кухне ее висели пучками травы, стояли на полках банками соленья, в резных ларцах прятались камни, цепочки, карты, порошки и колбочки. Она учила дворовых девчонок вышивать, вязать, рукодельничать, иногда играла и пела романсы, и мальчишки даже шутили: "баба Нина с пианино". Ее пианино было добротным, из красного дерева невесть когда сколоченным, и бабушка всегда хвасталась, что все нотки на месте. У бабушки были добрые, черные почти глаза, седые, но пышные волосы, еще она носила длинные черные платья. Саша крайне удивлялся тому, что в этом дворе все семьи, все люди друг друга знали, отщепенцев не было, и даже Лев, удивительно мрачный по утрам и поздним вечерам, хорошо общался со всеми и не прятал своего сердца. Детей во дворе было двадцать, включая совсем маленьких и почти уже взрослых. Степень родительского доверия поражала. За ребятами, казалось, никто не следил.

Но из окон всегда смотрели сердобольные бабушки, дети постарше, реже – родители. Никто толком не мог объяснить, откуда в критические моменты появлялась Мария. Не раз она разнимала дерущихся, спасала падающих, утешала рыдающих. Часто ее и детей можно было увидеть в беседке. Там она читала вслух, и в эти моменты была, по мнению Саши, красивее всего.

Лев Васильевич учил детей читать и писать, думать, понимать мир. Его любили, но из уважения боялись. Он никогда не повышал голос, никогда не говорил резко и грубо, но всех провинившихся в том или ином деле ребят всегда отводили к нему их суровые отцы или расстроенные матери. Лев знал, что такое Слово и умел влиять.

Мария была намного добрее. Дети ласково называли ее сестричкой, Мариночкой, Машенькой. Она никогда не возражала. Только смеялась:

– Что мне имя мое? Разве я без других есть?

Помимо бабушек, дедушек и детей были еще и взрослые: люди все рабочие. Утром они проходили в арку, вечером возвращались, уставшие, но довольные. Их провожали и встречали дети, без разницы, свои или чужие. Нередко детям приносили дыни, арбузы, фрукты или ягоды, раскладывали это все в беседке и шли отдыхать в квартиры… Сейчас теплело, стали выходить на балконы. Лев Васильевич иногда в беседке играл на гитаре и пел с Марией старые и новые песни. Саша таких никогда не слышал, или слышал, но совершенно случайно, секунд десять, потом выключал аудиозапись и включал кого-то еще, посовременней. Он, впрочем, не был виноват, что его вкус сформировался в четырнадцать лет весьма никудышным образом.

На эти концерты сходилась добрая половина двора. Голоса у Льва и Марии были чудесными, и прекрасно друг друга дополняли. Звучала музыка, лишенная злобы, это были песни, отражающие мир, а не человека, песни, имеющие одну общую идею, и ничего более. Этой идеей была любовь, вроде любви к полевым цветам или майскому небу, или к медной нитке паутинки или к изменчивой тени кроны дерева, или даже к человеку…

А в Сашином микрорайоне все было не так. В своей двадцатиэтажке он не знал даже и соседей по этажу. Их, впрочем, было очень хорошо слышно сквозь тонкие картонные стены. Иногда по ночам он слышал крики и стоны. Тогда обычно долго не мог уснуть, и смотрел в окно, где были подъемные краны и высотки. Если совсем мучила бессонница, он листал новости, и информация сплошным потоком вливалась в него. Потом уже засыпал, и снилась какая-то дрянь, и хотелось покоя, но его не было, а утром из-за стены были звуки каких-то видео и клипов, которые смотрела сестра. Сестра любила поток, ей нравилось знать всё. Поэтому она ничего не знала. Часто посмеивалась над Сашей, который пытался ей что-то посоветовать или чем-то помочь. Обычно в такие моменты он срывался, весь дрожал от злобы и непонимания, его рот открывался, и слабым, битым голосом он обвинял ее во всем, она снимала видео и смеялась, у него было смешное лицо. Света была на год старше брата. В квартире кроме них еще жила мать. Отец умер. Сашу не искали.

Сейчас он помогал бабушке Нине. Помог провести генеральную уборку, помыл окна, научился готовить борщ. Еще Саша рассказывал старушке об увлечениях и занятиях своего поколения. Его удивило, что не только бабушка Нина, но и Мария, и Лев, и даже дети относятся к современным технологиям с неприязнью.

В один из дней, когда барабанил по окнам первый апрельский дождь, теплый и нежный, Саша и Лев Васильевич сидели на одной из кухонь.

– Почему так?

– Потому что в одном светящемся прямоугольнике больше, чем в библиотеке. Больше, чем на кладбище. Больше, чем на помойке. Это нельзя контролировать. Я научил всех, чтобы и не касались.

– Разве это правильно?

– Ты мне сам рассказывал про сестру.

Саша посмотрел в окно, на дождевые капли, на молодые листочки, на плачущее от счастья небо, и понял, что ему наконец-то хорошо. Он изменился за последнее время. Стал улыбаться. Перестал сутулиться. Учитель как-то раз сказал: “внешнее и внутреннее связаны”. Саша поверил.

Ему действительно было легче. Он улыбнулся учителю.

– Потому и хорошо, что нет у тебя ничего, кроме мира и мыслей. Чистых. Ты со мной говоришь, с Марией… Не с проекцией, а с сутью. И никаких тебе пустот. Только жизнь.

– Как ты читаешь мысли?

– Я учитель литературы.

Помолчали. Вскипел чайник. Пришла Мария, разлила кипяток по чашкам. Стали пить. Саша заметил, что все еще не включили свет, и кухня Льва была так ласково пасмурна, так тонко грустна с этими старыми шкафчиками и белой скатертью, что хотелось отсюда не уходить.

На столе было два куска брусничного пирога от бабушки Нины. Один Лев отдал Саше, другой разделил пополам между собой и Марией. Саша хотел предложить разрезать по-другому, но Лев остановил его мягким движением руки.

– Ты молодой и слабый, тебе сила нужна, ешь. Мария моя следит за фигурой, и я только потому вообще ем. Мне много не нужно.

Саша вдруг понял, что Мария для Льва Васильевича не сестра и не дочка. Он даже не мог себе позволить каких-то надежд на более чем дружеское с ней общение, но теперь совсем расстроился.

Лев был достаточно деликатен, чтобы не обращать на это внимание. Продолжил тему:

– Пирог вкусный, спору нет, но потому здесь всего два куска, а не десять: от десяти было бы дурно. Так же и со знанием. Лишнее знание выедает мозг и мучит нервы, поэтому я читаю только настоящие книги, слушаю только диски или пластинки, говорю только вживую. Мне, Саша, удивительно ясно и просто днем.

– А ночью? А по утрам? Ты очень мрачный в это время.

Лев поднялся и вышел.

Темнело.