Выживший. Первый секретарь Грибоедова

В главе «Чудово» Радищев рассказал о начальнике самого ничтожного ранга, поручике ли, подпоручике. Однако сие начальство не посмел пробудить ото сна его подчиненный в звании сержанта. А ведь на дворе стояла не тьма ночная, начальство завалилось соснуть отобедавши. И на тебе! На глазах солдат гибнет севшее на камни судно с двадцатью пассажирами.

Когда чудом спасшийся рассказчик «задрожав от ярости человечества» кричал на соню: «Ты бы велел себя будить молотком по голове, когда крепко спишь, когда люди гибнут и требуют от тебя помощи». Начальник равнодушно ответил: «Не моя это должность».

Повествователь ищет сочувствия своему негодованию среди знакомых: надо же наказать столь чудовищное равнодушие. А никому дела нет до какого-то чинуши. И было сказано искателю правды о начальнике-соне: «В должности ему не предписано вас спасать». И тогда повествователь зарекается перед всей Россией: «Заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно!»

О русском народе речь.

У Грибоедова, отъехавшего в коляске от Чудово, мысль о постыдном безразличии в России не только к судьбам обывателей, но и к людям даровитейшим, устремилась к Николаю Михайловичу Карамзину.

О смерти автора двенадцатитомной «Истории государства Российского» Александр Сергеевич узнал на другой день после освобождения с гауптвахты Главного штаба.

Поселился у Жандра на Мойке, в доме Военно-счетной экспедиции. И уже 3 июня его навестил князь Петр Вяземский. Вяземский собирался сопровождать овдовевшую Екатерину Андреевну Карамзину в Дерпт. Екатерина Андреевна – сестра князя по отцу. Она ехала в Прибалтику со всеми детьми. Их семеро, младшему два года.

Тут и открылась Грибоедову горькая правда о жизни самого известного в России писателя, да к тому же на должности историка государства.

Николая Михайловича любила императрица-мать. Он читал ей свою «Историю». Отрывок из XII тома об осаде поляками Троице-Сергиевой лавры слушал и Николай Павлович, в ту пору великий князь. Чтение это было в середине ноября 1825 года. Через месяц, 14 декабря, Николай Михайлович Карамзин с утра и до позднего вечера был в Зимнем дворце, возле Марии Федоровны. Он явился на присягу Николаю I, а угодил на восстание декабристов.

Императрица-мать несколько раз посылала Николая Михайловича на Дворцовую и на Исаакиевскую площади. Следил за настроением толп народных: прибывает ли опасность быть царям убитыми, или пока все сносно. Мария Федоровна просила историка быть в мундире. Он шел к людям без шубы, в башмаках, в шелковых чулках, и в него, не больно разглядывая, кто это, – вельможа он и есть вельможа, – петербургская чернь бросала камни и поленья.

От хождений историк изнемог. Своими ногами творить историю – тяжкое дело. В конце дня император Николай I расстрелял мятежников из пушек и просил Николая Михайловича написать статью о происшедшем для газеты «Северная пчела».

Господи! У великого историка не то что на писания – на жизнь сил не осталось. Сочинял статью Блудов, почитавший себя учеником Карамзина. В обществе «Арзамас» у него было имя Кассандра. Сразу по восшествии на престол Николай назначил его делопроизводителем следствия над декабристами.

Хождение из Зимнего дворца в народ дорого обошлось Карамзину. Простудился, а последние три года он болел, должно быть, чахоткой. Болезнь обострилась, и врачи советовали немедленно переехать во Флоренцию. Карамзин написал царю письмо. Своих средств на переезд в Италию у него не было. Семья большая, четыре сына и три дочери. Крестьяне – а у его жены тысяча душ в нижегородском имении – оброка не платили. По счастью, посольство во Флоренции покидал дипломат Сверчков.

Вяземский рассказывал Грибоедову о жизни знаменитого историка с горьким изумлением. 23 года Карамзин назывался государственным историографом, но жалованье не получал. Карамзин просил государя определить его на освободившееся место в посольстве.

– Мне Елизавета Николаевна открыла семейную тайну! – говорил Вяземский. – Карамзин сам ходил в лавку покупать чай и сахар. Подешевле искал товар.

Царь, узнавши о нищенстве Карамзина, приказал министру финансов назначить историку и его семейству пенсию: 50 тысяч в год.

Указ этот был дан за 9 дней до смерти Николая Михайловича.

Грибоедов глядел на счастливые березы. Листва ликовала, подставляясь радостному летнему солнцу. Он вдруг догадался: улыбается. А надо было плакать. И чтоб слез хватило на все будущие времена России.

О человеке, столь близком царям, известном всему царству, и во веки веков всегда думалось: какой счастливец, какое благополучие! А оно вон какое…

О, русское писательство!

«Горе от ума» все еще в тетради. Тысячу раз переписано поклонниками, но ведь не издано! А могло бы уже радовать зрителя во всех городах, где театры. И сему быть! Поставят! Поставят во всех театрах России. Когда-то… А вот что оно такое – «когда-то»? Чье? Быть ли этому «когда-то» великой судьбой или до конца мира останется горемыкой?

В коляске с правдолюбом

В Вышнем Волочке Грибоедов ходил смотреть воду в шлюзах.

Радищева шлюзы изумляли истинным изобилием Русской земли. Свидетели тому – суда, наполненные плодами земледелия.

Но на то он и Радищев! Даже изобилие тотчас превратил в жестокий укор. Поведал о земледельце, поставившем свое хозяйство по высшей европейской мере. Земля у него обильно рожала, работники трудились, как муравьи, а он заботился о них. Давал им столько хлеба, чтобы сохранять жизнь крестьянам. Заканчивая главу, Радищев призывал сокрушить орудие труда такого хозяина, сжечь его риги, овины, житницы и развеять пепел по нивам.

Автор «Горя от ума» не видел для народа лучшего времени ни сегодня, ни в будущем. Декабристы, Карамзин, тем более Пугачев – не понимали разницы между сутью русского мужика эпохи царя Алексея Михайловича и имперской России Петра Великого.

У боярина Бориса Ивановича Морозова, воспитателя Алексея Михайловича, в селе Большое Мурашкино – село недалеко от Волги – крепостные держали полторы сотни лавок, две сотни полулавок, а были и четвертные лавки. Мало того, среди этих крестьян, крепостных, дюжина мужиков имела собственные корабли. На этих кораблях с низовья Волги везли в Россию соль, белуг, осетров, товары из Персии, с Кавказа.

При Петре Великом, охотнике до окон в Европу, русский крестьянин – раб. При Екатерине Великой – собственность, часть имения, которую можно продать, разлучая мужа с женой, отца и мать с детьми.

Дворяне, напялившие по приказу Петра парики, чтоб уж совсем быть розными со своею собственностью, отказались от родного языка. Не решились господа довести дело до конца: превратить церковные служебники из церковно-славянских во французские. Дело, может, и сделалось бы, но Господь Наполеона наслал. И лупили мужики всласть и чужих и своих. Мундиры что на французах, что на дворянах одинаковые – петушиные.

Память у Грибоедова была замечательная. Въезжая в Новгород, держал в голове эпиграфом начало главы «Новгород»: «Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств; мечтайте, что слава имени вашего будет вечна; столпите камень на камень до самых облаков; иссекайте изображения ваших подвигов и надписи, дела ваши возвещающие… Время с острым рядом зубов смеется вашему кичению». Автор «Путешествия» помянул Ивана Грозного, разорившего Новгород ради покоя всего царства своего, дал ответ, что оно такое – «право гражданское»: «…кто едет на почте, тот пустяками не занимается и думает, как бы лошадей поскорее промыслить». О вексельном праве пускался в размышления. Дело придумано спасительное для честной торговли, но люди строгое сие право очень скоро превратили в пустую бумажку.

Тут все было жизненной обыкновенностью, а ведь миновало два царствия.

Чуть ли не единственный раз за путешествие Радищев пустился описывать жизнь стоящего на пути города. Этим городом был Валдай. По счету от Петербурга – тринадцатая почтовая станция. Но ведь и от Москвы тринадцатая. Валдай – это Иверский монастырь, построенный патриархом Никоном, добытая на Афоне Иверская икона Божьей Матери. Это чудо о соловье, запевшем свои трели из алтаря на большой праздник.

Радищев поминает и патриарха, и его монастырь на острове среди озера, но свой сказ начинает с деяния царя Алексея Михайловича, заселившего город Валдай пленными поляками. Это как бы присказка, а дальше у Радищева следует загадочная фраза: «Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних», и тотчас и отгадка мудрено сказанного: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия».

Далее следует рассказ о бане, где путешественника девицы холят и лелеют, а потом от банной-то жары и сами освобождаются от одежд.

Радищев нотацию не прочел ни девкам Валдая, ни девкам соседней станции Зимнегорье. Разве что поспешно проехал мимо размалеванных красавиц с баранками, да и то потому, что лета молодые прошли.

Торжок

Торжок был милым захолустным городом, но Радищев почему-то именно в Торжке принялся рассуждать о цензуре. Самому Грибоедову было не до цензуры и даже о Радищеве хотелось забыть. Молва приписала Радищеву самоубийство. Настроенный сделать жизнь справедливой, император Александр, юный летами, разрешил взять в комиссию по составлению законов отбывшего шесть лет сибирской ссылки автора книги, напугавшей матушку Екатерину («Этот мятежник хуже Пугачева»). Напугал Радищев толкованиями законов и непосредственного своего начальника, да так, что тот пригрозил еще одной ссылкой.

Грибоедов не верил версии самоубийства Радищева. Автор «Путешествия» умер, хвативши стакан водки. Вот только водка оказалась «царской» – смесь азотной и соляной кислоты. Что-то вытравлять собирались домашние. Не хотелось о таком даже думать… Дорога утомила Александра Сергеевича. Ждал, как некогда ждал Радищев, – Всесвятское.

– Ямщик, погоняй! Москва!

21 июня, в среду, Грибоедов прибыл в Москву. Остановился у матери. Ее дом стоял на Новинском бульваре. Напугал Анастасию Федоровну. Изнемогший, лицо будто снегом припорошено, глаза погасшие. Однако ж в день прибытия в Москву смог встретиться с Александром Алексеевичем Мухановым – адъютантом командующего Второй армией, но и поэтом. Александр Алексеевич в тот же день написал брату Николаю о встрече с человеком для них дорогим. Николай, будучи адъютантом Петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова, много помогал сидельцу гауптвахты. Письмо было тревожное: «Грибоедова здесь видел, он бледен, как смерть. И похудел очень».

Одолев болезнь в конце июля, Грибоедов был в гостях у Степана Дмитриевича Нечаева. Ради встречи с автором «Горя от ума» из Рязани приехал поэт Михаил Макаров. Он печатал стихи под именем Юлиана Залыбедского. Знал Грибоедова со студенческих лет. Вместе вольнослушателями посещали лекции университетских профессоров. Восторженный поклонник «Горя от ума», не сдерживая чувства признательности, прямо-таки взмолился:

– Александр Сергеевич! Не отдавайте своего времени на множество важнейших дел. Писаний, в том числе и писем. Создавайте, ради всех нас, любящих ваше слово, ваш светлый ум, нечто равное «Горю от ума».

И увидел, как помрачнело лицо великого человека.

– Душа моя темница. Все эти последние дни я писал трагедию из вашей рязанской истории.

Трагедия «Федор Рязанский» если была рождена, хотя бы сердцем поэта, то, скорее всего, существует в духовном мире.

Нам, земным, оставлены для прочтения стихи июльских, августовских дней 1826 года.

Вернувшись от Нечаева, пораженный искренним чаянием Макарова обрести от друга юности нечто этакое под стать «Горю от ума» – записал стихи:

Не наслажденье – жизни цель.
Не утешенье – наша жизнь.
О, не обманывайся, сердце!
О, призраки, не увлекайте!