Впрочем, открытого удивления не выказал никто. Но все говорили вполголоса и, кажется, ощущали неловкость и виноватость – как в семье, куда вдруг вернулся из далеких нерадостных мест полузабытый и не очень любимый родственник.
Тем не менее сам Михаил Алексеевич смущения не показывал. Суховато раскланивался со встречными. К директору не пошел. Расспросил, где найти сына, и заперся с Витькой в его комнате.
О чем говорили отец с сыном, Витька никому не рассказывал. После беседы старший Мохов исчез – будто растворился. А Витька до вечера ходил один. Пинал на дорожках сосновые шишки, меланхолично и неумело насвистывал. Из деликатности его ни о чем не расспрашивали, хотя дед злился, а Скицын млел от любопытства. Вечером Витька попросился у Скицына к вспомогательному компьютеру четырехмерного преобразователя и до полуночи сидел у стереоэкрана. Там же и уснул – на жесткой пластмассовой кушетке. Скицын, вздыхая, сунул ему под голову свой свитер и накрыл Мохова-младшего снятой с окна портьерой.
Экран остался невыключенным. В глубине его висела странная конфигурация из цветных спиралей и пентаграмм. Конфигурацию косо пересекала голубая линия со знаком Генерального меридиана. Скицын присвистнул и с минуту молча стоял над спящим сыном Михаила Алексеевича.
Через два дня Витька Мохов исчез. Утром он укатил на своем «Кондорито» в сторону озера. К обеду не вернулся. К вечеру тоже. Разумеется, дед переполошился. Да и остальные…
Утешало одно – потонуть Мохов-младший не мог. Раз и навсегда Витька обещал деду и Скицыну не купаться в одиночку, а он был человеком слова. Вариант, что директорский внук свернул шею на горных тропинках, по которым любил носиться на дребезжащем велосипеде, тоже отпал: брошенный «Кондорито» нашли в кустах за водокачкой… Заплутал в окрестном лесу? Но не такой уж этот лес безлюдный…
Витька объявился в сумерки, когда Аркадий Ильич пребывал в состоянии тихой паники и собирался вызывать из Центра патрульные и спасательные вертолеты.
– Что за шум? – сказал Витька пренебрежительно, когда к нему подскочили с расспросами и упреками. – Ну, загулял маленько, не рассчитал время…
Однако, увидев подходившего деда, Витька не стал дальше демонстрировать равнодушие и спокойствие. Быстро забрался на решетчатую пятиметровую мачту бета-ретранслятора и встал на перекладине у отражателя. Дело было на площадке у базовой подстанции, при свете шаровых фонарей. Их белое излучение придавало происходящему излишне драматический и несколько цирковой эффект.
– Марш вниз, с-стервец, – велел Аркадий Ильич.
– Не-а… – сказал Витька с высоты.
– Снять, – металлическим голосом приказал директор.
Два аспиранта, мешая друг другу, полезли вверх. Витька, словно канатоходец Тибул в старом фильме, ступил на наклонную проволоку-оттяжку.
– Не смей! – взвизгнул дед.
Но Витька, балансируя, быстро пошел вниз, – оттяжка уходила за кусты сирени. На полпути он закачался на одной ноге.
– Господи Исусе, – громко выдохнул профессор Даренский.
Витька быстро закончил путь и высунул растрепанную голову из листьев.
– Я устал, а вы тут с облавой… Я кушать хочу изо всех сил. Дядя Карло, скажите им…
– Аркадио, ребенок хочет кушать! – немедленно возвысил голос профессор д’Эспозито. – Как вам не стыдно!
– Дайте мне сюда этого… – потребовал Аркадий Ильич. – Я устрою ему ужин… с помощью тех методов, которые применялись в иезуитском колледже к самым беспутным воспитанникам.
– Там не применялось никаких методов! – возмущенным фальцетом завопил д’Эспозито. Он явно отвлекал огонь на себя. – Это гуманное учреждение! У тебя средневековые представления!
– Ну да! Отцы иезуиты и гуманизм…
– Сравнивать иезуитский колледж с орденом иезуитов так же нелепо, как грамматику с граммофоном!
– Ты и есть старый граммофон! Бол-тун! – окончательно потерял академическую выдержку Аркадий Ильич. – Ты мне портишь ребенка! Ты учишь мальчика не слушаться родного деда! Это и есть твоя христианская мораль?
– Ко-о, – осудил профессора д’Эспозито возникший рядом Кригер. Но тот невозмутимо возразил директору:
– Я защищаю Витторио от твоих иезуитских методов воспитания.
– Синьор д’Эспозито! Отныне я поддерживаю с вами лишь официальные отношения.
– Можешь никаких не поддерживать. Только не кричи «Господи Исусе», если ты такой ярый материалист…
Собравшаяся научная общественность почтительно внимала полемике двух корифеев. Но при последних словах кто-то неосторожно хихикнул. И профессор Даренский печально сказал итальянцу:
– Иди ты знаешь куда…
Профессор д’Эспозито знал. Но пошел в столовую, где рассчитывал найти Витьку и Скицына. Витька, однако, в это время сидел у Скицына в комнате, лопал из банки холодную тушенку и делал вид, что не замечает любопытно-вопрошающих взглядов Михаила. Наконец тот спросил в упор:
– Ну?
– Что? – Витька пальцем подобрал с коленей мясные крошки.
– Значит, был?
– Был.
– Ну и… что?
– Что «что»?
– Вообще, – терпеливо сказал Михаил. – Как там?
– Там-то? Всяко…
Скицын явно подавил в себе желание дать жующему собеседнику подзатыльник. И сказал печально:
– Понятно. Беседовать не хочешь… Видно, там тебе уже объясняли, какой я нехороший.
– Не-е, не объясняли этого… Почти… – Витька рукавом вытер губы, встал. Обошел сидевшего на табурете Михаила. Неторопливо прыгнул ему на спину, обхватил руками и ногами. Пообещал примирительно: – Миш, я все расскажу. Завтра. А сейчас я хочу спа-а-ть… – Он зевнул прямо в ухо Скицыну.
– Обормот, – пробурчал размягший Михаил и понес непутевого приятеля на диван. Стряхнул Витьку с себя, сдернул с его пыльных побитых ног кроссовки.
Витька сонно сообщил:
– Здесь переночую.
– Иди умойся хотя бы…
– Не-а… – зевнул Витька.
– Лодырь.
– Ага…
– Ко-о… – сказал с подоконника Кригер.