Неполное собрание сочинений. 1979—2024

    1—10 августа 1983 г., Волгоград, казарма в/ч 12670

Своя тропа

Поднявшись на перевал, Эрик сбросил рюкзак и на несколько секунд почувствовал состояние невесомости. До чего хорошо после крутого подъёма скинуть ношу и оглянуться на пройденный путь. Далеко внизу, на осыпи, двигались две яркие точки. Это шли ребята, с которыми он встретился два часа назад. Хорошо было бы идти дальше вместе, но у каждого в горах своя дорога, своя цель. Они пошли к морю через перевал, закрытый сейчас высокой двуглавой вершиной, на которой почти от подножия лежал снег. Эрик посмотрел на эту гору. До чего ярко, ослепительно сияют её облитые солнцем склоны, и тёмно-синими полосами выделяются притаившиеся в тени кулуары. А ниже, там, где у подножия стоит еловый лес, напротив громоздятся горы грязного подтаявшего снега, из которого торчат белые – ободранные и изломанные стволы деревьев. Похоже, эта зима была очень снежной. Лавины долетали до леса и крушили вековых гигантов. Кулуары и сейчас были забиты снегом, значит время лавин ещё не закончилось. Над будет внимательно следить за ними, когда начнётся снежный пояс. Хотя, чего опасаться – тропа проложена в самом безопасном месте. И всё же – бережёного бог бережёт. Снесенные этой зимой лавинами деревья тоже простояли сотню лет, пока их не накрыли лавины. Что-то меняется в горах…

Рюкзак опять навалился на плечи своей привычной, удобно сидящей тяжестью. Тропа от перевала сначала шла вдоль хребта, временами теряясь на осыпях, а дальше резко начинала набирать высоту, петляя среди скал. В сомнительных местах кто-то позаботился навесить перила. Достаточно было пристегнуться к ним страховочной обвязкой, чтобы на смену тревоге пришла спокойная уверенность – кто-то здесь уже прошёл, значит тропа проходима и ведёт туда, куда надо. А куда надо? Конечно, вперёд – наверх, навстречу своей мечте. Но разве можно идти навстречу своей мечте по чужой тропе, пристегнувшись к навешанным неведомо кем перилам?

Чёрт возьми, странные мысли лезут в голову на такой жаре. Хотя, вроде бы стало прохладнее. Разогретый воздух уже не дрожал над тропой, и от камней больше не поднимался удушающий жар. Эрик поднял голову, но ничего не увидел – высоко над головой к склону прицепилось облако, закрывшее вершину. Туда уходил расколотый крупными трещинами скальный выступ, у подножия которого он сейчас стоял. И опять вверх тянулись чужие перила. Что ж, так и идти по чужой тропе? Пора уже сворачивать на свою. Но как узнать тот поворот, который выведет тебя на неё? Наверное, так много людей и идут по жизни чужими дорогами, глядя себе под ноги, чтобы, случайно подняв глаза не увидеть знакомый поворот. Тот самый, который иногда появляется во сне и тревожит душу ощущением чего-то несбывшегося. Если однажды его увидишь, то придётся выбирать. И тогда, испугавшись трудностей самостоятельного пути и оставшись в толпе, всю жизнь будет мучить стыд перед самим собой за тот упущенный шанс. Со временем он притупится и всё будет казаться нормальным – как у всех. Но всё-таки будет неприятно колоть душу каждое сообщение о людях, не испугавшихся свернуть с безопасной общей дороги на собственную тропу, которая неожиданно быстро привела к вершине. Такой человек может стоять на своей вершине и улыбаться небу и солнцу, которые здесь гораздо ближе и ярче.

А потом, когда по проложенной им дороге придут другие, он сможет опять уйти вперёд и вверх своей тропой. Ведь всегда должен быть кто-то, идущий впереди. Интересно, а есть ли кто-то впереди у того, кто идёт нехожеными тропами? Наверное, нет. И от этого ему труднее идти, чем другим, но и больше радость от пройденного пути. Хотя, может быть это нормальное деление на тех, кто идёт впереди, и тех, кто валит следом. Чёрт его знает, подумал Эрик. Он чувствовал, что пришло время искать среди скал свою вершину и тропу к ней.

Прицепившись к перилам, Эрик взбирался вверх по растрескавшимся скалам. На лице он чувствовал первые влажные прикосновения тумана. Незаметно подъём стал круче. Камни всё чаще выскакивали из-под его грубых горных ботинок с толстой ребристой подошвой, которая держала даже на очень крутых склонах. Иногда он останавливался на какой-нибудь ровной площадке и, присев на камни, смотрел вниз – на пройденный путь: стараясь что-то вспомнить. Потом продевал руки в лямки высокого рюкзака, сшитого из очень прочного серебристого нейлона, и, глубоко выдохнув, выпрямлялся. Всё-таки рюкзак оказался слишком тяжёл для подъёма. Эрик на ходу рассмеялся. Он вспомнил, что сказал ему человек, видевший его сборы. Товарищ, ты берёшь ненужный груз, – сказал тот человек. Но смешно было то, что он неожиданно ответил на это. Эрик рассмеялся опять. И всё-таки выкладывать содержимое рюкзака было поздно, а выбросить – жалко. И он продолжал лезть вверх, жалея иногда, что оказался один на этом пути. Конечно, понятно, что иначе нельзя было поступить, но всё-таки… Плохо, когда не с кем перекинуться словом на привале, или просто переглянуться в пути. Это, оказывается, очень важно. Много чего важного есть в жизни! Не будешь же всё это таскать за собой по свету.

Оказывается, туман прятал под собой снег. Снег лежал под облаком, оказавшимся просто туманом. И из этого самого облака сеял мелкий дождь. Скалы остались внизу. Теперь надо было идти по снегу, который пропитался водой и сразу промочил ботинки. А ещё шёл дождь. Не такой уж сильный, но достаточный, чтобы испортить настроение. Теперь надо было идти быстрее, чтобы скорее пройти сквозь туман и к вечеру выйти на снежное плато, лежащее выше облаков, которое он видел на карте. Там можно разобраться, что делать дальше. Хотя, пожалуй, Эрик уже знал, что делать дальше. Плохо только, что дождь портил настроение. И видимости никакой. Сколько там ещё идти, кто знает. Дело шло к вечеру, и пора было подумать о лагере и о хорошем горячем ужине. Большой рюкзак плох тогда, когда его надо нести, зато сколько всяких полезных вещей можно из него достать на привале! Только об этом пока думать рано. Надо сначала вылезти из этой сырости. А дождь всё шёл, и тонкие струйки стекали по штормовке под рюкзаком. На ходу это не чувствовалось, поэтому надо было идти без остановок, чтобы не замёрзнуть. Снег становился всё глубже, и при каждом шаге нога уходила выше колена в сырую и холодную кашу. Уже не верилось, что несколькими сотнями метров ниже светит солнце и над накалёнными камнями дрожит марево. А где-то выше тоже светит солнце, и прямо над головой бегут лёгкие белые облака, цепляясь за чёрно-белые вершины. И вокруг, насколько хватает глаз – снег, небо и горы.

Эрик почувствовал, что придётся ночевать где-то здесь, вытоптав в глубоком снегу площадку под палатку и забравшись без ужина в холодный спальный мешок. И всю ночь слышать дробь дождя по палатке. Он остановился и посмотрел на небо. Вместо мутной, туманной сырости там пробивалась белесая голубизна неба. Ещё немного, и туман закончится. А он чуть было не остановился в нескольких шагах от солнца.

Небо, действительно, было голубое, но горы оказались красными. Низкое солнце окрасило вершины в розово-багровые тона, а оказавшиеся в тени склоны были синими. Цепляясь за перила, Эрик одолел последний подъём и вышел на большую, снежную площадку. Она была совершенно безопасной от лавин, и слева под скалой стояла ярко красная палатка, спрятанная там от ветра. Ну, что ж – этого следовало ожидать. Кто-то даже жилище тебе оставил. До чего хорошо быть вторым. Эрик подумал так и разозлился на себя. Ладно, сейчас он очень устал, чтобы ставить свою палатку. Но завтра…

Он скинул рюкзак и осмотрелся. Горы быстро опускались в синеву вечера. Они казались крутыми и неприступными, и на каждую можно было подняться своим путём. Надо только найти силы свернуть с нахоженной тропы.

Примус быстро согрел палатку. Натопив снега, Эрик варил ужин и слушал как поднимается ветер. Как хорошо после долгого и трудного пути забраться в тепло спального мешка и обжигаясь, есть огненную похлёбку. А потом он лежал на спине и следил глазами за пламенем свечи, стоявшей на старом ящике из-под консервов. Хотя, откуда здесь, в чужой красной палатке мог быть ящик из-под консервов. Нет, это было уже другое место и другое время. Это пришло неожиданное воспоминание о той, самой первой его настоящей экспедиционной палатке, которая стояла на берегу холодного моря и хлопала скатами на ветру.

***

Та палатка немилосердно протекала в дождь. Её пытались зашивать, а швы заплавляли полиэтиленовой плёнкой, но палатка была слишком старой, чтобы это могло что-то изменить. Она сразу начинала протекать в другом месте. Дождь не барабанил по её скатам, он медленно наползал с моря плотным туманным облаком, и сеял, сеял, сеял… Если выглянуть наружу, то на фоне противоположного берега заливчика было видно, как косо летят по ветру мелкие капли, иногда замирая на месте или неожиданно взлетая вверх, увлекаемые слабым ветерком. Дождь был странным, и становилось ясно, что это если не навсегда, то очень надолго. Внутри палатки в разных местах раздавались бодрые удары капель по земляному полу, на котором от этого оставались маленькие промоины.

Владислав Ларин. В этой палатке я жил несколько недель на Кольском полуострове в августе 1979 г.

Это была старая армейская палатка, побывавшая во многих местах и многих людей укрывавшая от непогоды. Сначала она хранилась на каком-то военном складе. Потом её списали из армейского резерва и передали геологам. После геологов неведомыми путями она оказалась в биологической экспедиции, и теперь стояла на берегу далёкой северной реки в месте её впадения в далёкое северное море на далёком заполярном полуострове, подставляя свои выгоревшие скаты попеременно дождю и солнцу. В ней можно было, укрывшись от дождя и ветра, жить до первых морозов. Для этого внутри было всё необходимое. Настил из принесённых морем досок в углу был покрыт меховыми спальными мешками. Посредине в землю врыт стол, сколоченный из тех же досок, а рядом – самодельное кресло из того же материала, которого много было на берегу. Направо от входа, рядом с рундуком, в котором хранились продукты, стояла на железных ножках печка, от которой на улицу вела такая же железная труба. Когда печь топилась, труба раскалялась докрасна, и чтобы не сжечь палатку, пришлось прикрутить проволокой к стенке в этом месте металлическую пластину. В ветреные дни пластина скребла по трубе. Но там все дни были ветреными, поэтому концерт для трубы и ветра стал привычным.

Налево от входа, напротив печи лежали дрова. Это были великолепные, изъеденные водой, выбеленные солнцем и обкатанные волнами куски дерева самой неожиданной формы. Он собирал их прямо за палаткой, но каждый раз после шторма на берегу появлялись новые куски дерева. Поэтому в палатке всегда хранился запас дров на растопку печи, и даже в дождь можно было без труда развести огонь. Во время дождя было особенно хорошо рубить сухое дерево, готовя поленья для печи и радуясь, что всё подготовил заранее.

А ещё там была рация. Она стояла на ящике в самом сухом углу и питалась энергией от танкового аккумулятора. Это была связь с базой. Когда мимо проходил случайный путник, проплывали на байдарках туристы или на вездеходе проезжали геологи, они видели сначала мачту с антенной на фоне серого неба, а уже потом появлялось белое пятно палатки. Человек мог зайти, чтобы перекинуться парой слов и выпить крепкого чая с морошкой или брусникой. Трудно быть долго одному в тундре. Да не только в тундре. В лесу тоже трудно, и в городе. И в горах.

Но привыкнуть можно ко всему. Скоро становится привычной и такая жизнь. Свист ветра в трубе. Позвякивает, скребётся металлическая пластина. Падают редкие капли. Прямо за тонкой матерчатой стенкой шевелится, ворочается море, облизывая берега и перекатывая стволы деревьев. Можно долго бродить по берегу, слушать хруст песка под сапогами, рассматривать деревянные изваяния – более символичные и замысловатые, чем произведения некоторых скульпторов. А ещё можно было бродить в тумане по мелководью. Берег растворялся, и начинало казаться, что во всём мире ты остался один – среди шороха волн и капель тумана. Где море, где небо, где берег? Только мутный купол над головой. После этого особенно приятно было возвращаться в палатку и разогревать на печке ужин.

В большой закопчённой кастрюле булькает щучья уха с картошкой, луком и перцем. На сковороде жарится и плюётся маслом картошка с тушёнкой. Хлеба не было, но его отлично заменяли сухари и крупно нарезанный лук. Запивать всё это хорошо чаем, в который добавлены ягоды и листья брусники.

А когда все дела были сделаны и заканчивался вечерний сеанс связи с базой, можно было забраться в спальный мешок и читать при свече книгу про жизнь людей на далёких островах в тёплом Океане. Да и сами эти люди были островами в потоке жизни. Они не привыкли поддаваться в игре с жизнью, только смерть могла оборвать эту игру. Но они даже умирали так, будто это не имело никакого значения. Только было немного жаль неоконченной игры. И читать о них в мокрой палатке при дрожащем свете свечи было самым правильным занятием.

Наверное, поэтому здесь, в горах вспомнилась та далёкая палатка на морском берегу. Хотя, пожалуй, не только из-за внешнего сходства. Было тогда что-то такое, чего нет сейчас. Что же было тогда?

Утром он поднимался немного выше по руслу реки, где на каменистых перекатах среди бурунов водилась форель. В одном месте поперёк реки лежал большой плоский камень и над ним стремительно неслась тёмная вода. В качестве снасти там использовали «лапарский спиннинг» – большую банку из-под тушёнки, в которую враспор вставляли деревянную рукоятки и снаружи наматывали леску. Управляться с таким спиннингом без специального навыка было невозможно. Если забросить снасть в этом месте, то можно не опасаться зацепов. Выше и ниже по течению под водой было много камней, поэтому приходилось часто заходить в воду, освобождая леску от зацепов. Сначала кажется, что вода мелкая и можно отцепить крючок, не разворачивая высоких болотных сапог. Но вода подбирается всё выше к поясу, значит надо раздеваться и лезть в холодную воду без одежды, иначе сапоги, куртка и брюки будут долго сохнуть возле печки. Форель почти сразу хватает приманку и бросается в сторону, а оказавшись на крючке, изгибается упругим телом и бьётся, стараясь уйти. Леска напрягается в руках, рыба бьётся до конца и продолжает прыгать после того, как оказывается на берегу.

Хрустел под ногами мелкий песок. Пляж просматривался до далёкого изгиба берега. А там – до следующего изгиба, и так – на многие километры. И везде из песка торчали обглоданные водой и ветром обломки дерева. Во время заброски лагеря кто-то назвал это зрелище паталогическим пляжем. Действительно, панорама этого побережья, заваленного неподвижными белыми телами, которые меняли позы лишь после сильного шторма, казалась сперва дикой. Но потом, привыкнув, стало интересно бродить среди экспонатов этого бесконечного музея, слушать хруст песка и крик чаек. Иногда, задумавшись, получалось уйти очень далеко. И нигде не встречалось двух похожих экспонатов.

Возвращаясь к палатке, Эрик иногда сворачивал с пляжа в сторону тундры и выходил к водопадам, которые там называли падунами. Река брала своё начало в болотах, среди торфяников и поэтому её вода была светло-коричневого цвета. Вода, похожая на тёмное стекло, срывалась с каменной глыбы и падала в кипящий и пенящийся каменный котёл. Там она вертелась и шипела в поисках выхода, а вырвавшись из него, бросалась на высокую отвесную скалу. В этом месте можно было подойти почти вплотную к звенящим струям. Оказывается, ударившись о скалу, вода срывалась в следующий каменный мешок. Но падала туда так быстро и мягко, что напоминала в этом месте застывшее стекло. Рухнув вниз, стекло разлеталось на мелкие осколки, которые с грохотом уносились в море.

Когда-то возле водопада была трещина, полная мелких аметистовых щёток. Её называли аметистовой щелью. Перепрыгивая со скалы на скалу, можно добраться до этого места. Щель в скале так и осталась, но любители дикой природы, уже тогда узнавшие про те места, разбили и собрали всё, что хоть немного было похоже на аметисты. Разломали всё, чтобы увезти с собой и разложить на полах городских сервантов.

***

Свеча в углу загорелась ярким пламенем, осветив на несколько секунд палатку и все вещи, потом затрещала и погасла. Слабый свет проник внутрь через тонкие скаты. И тут Эрик вспомнил тот закат и понял, отчего сейчас пришли мысли о той далёкой палатке. В тот вечер долгие северные сумерки тлели подобно углям в костре, и никак не могли догореть. Краски то тускнели, покрываясь пеплом тумана, то вновь разгорались от порыва ветра.

Недавно была закончена школа, то был первый самостоятельный полевой сезон. До чего хорошо было чувствовать, что впереди ещё много таких сезонов и здесь, и в других местах. Впереди была вся жизнь, и прожить её можно так, как захочешь. Пока не во все хорошие места проложили дороги с указателями, можно быть уверенным, что где-то на земле есть место для тебя. И никто не сможет помешать туда поехать, чтобы видеть, думать, писать. Разве что сам не захочешь. Но тогда была уверенность, что дорога выбрана верно. А разве такой уверенности нет сейчас? Конечно, чем дальше, тем труднее будет находить такие места. Значит придётся с каждым годом всё дальше прокладывать свою дорогу, уходя по ней от того берега юности. Лишь бы не оставляла уверенность, что твоя дорога ведёт к вершине.

***

В тот вечер свет летнего дня догорал особенно долго. А когда день всё-таки погас, он зажёг свечу на дощатом столе и взял ту самую книгу. Кто-то шуршал за стеной палатки. Тени прыгали по её скатам и ветер сотрясал брезентовое жильё. А потом пришла осень. Она быстро двигалась на юг, оставляя на деревьях свои яркие знаки. По утрам на скатах палатки вместо росы лежал иней. И когда пришло время уезжать оттуда, он знал, что всё будет хорошо.

***

Эрик вздрогнул и проснулся. Первым импульсом было схватить топор. Палатку наполнял глубокий красный свет. Всё нормально. Просто над горами поднималось солнце. Похоже, в этих местах не обязательно спать с топором в изголовье.

До чего хорошо было лежать в тёплом спальном мешке и смотреть, как постепенно палатка наполняется солнцем. А когда полоса света доползла до середины палатки, Эрик быстро вылез из мешка и одевшись – выскочил на снег. Утро было тихое и очень солнечное. Подмороженный за ночь снег хрустел и не проваливался под ногами, а все вершины были такие блестящие, что без защитных очков на них было невозможно смотреть.

Эрик смотрел на мир и улыбался. Все вершины, все дороги были его, кроме тех, на которые вели набитые тропы и верёвочные перила. Он засмеялся и нырнув в палатку стал быстро готовить завтрак.

Жизнь – это дорога, которую каждый волен направить в любую сторону. Но куда приведёт эта дорога и какой она будет – зависит от идущего. Поэтому пусть удача оберегает путников в молодости, когда происходит самое главное – выбор дороги жизни.

    15—16 и 22 декабря 1986 г., Индийский океан
    17—21 февраля 1987 г., Антарктика, Южный океан, море Содружества, НПС «Фиолент»

Из сборника «Межсезонье»

Лунная дорога

Этой осенью листья особенно долго бились на ветру и держались под ударами осенних дождей. Иногда жёлтый лист отрывался от ветки и далеко улетал, подхваченный порывом бури. Потом установились теплые, ясные дни, и разноцветная листва деревьев заполыхала на солнце, заиграла на ветру. Она казалась свежей и молодой.

И всё-таки, во всём мире стояла осень. Она была на всех лицах и афишах, на бульварах и у моря. Днём это нравилось, но под вечер от неё некуда было деться. От неё, да и от себя тоже. В сумерках эта компания становилась совсем унылой. Хотелось куда-нибудь уйти, но куда денешься от осени в октябре. Она всегда здесь, рядом – подметает тротуары и поджидает тебя. Стоит забыться, и вот она уже тащит по закоулкам воспоминаний. Надо пережидать. Хотя, чего дожидаться, если всё хорошее закончилось неделю назад. А может и не неделю, а гораздо раньше.

Неделю назад стало ясно, что пришла осень. Не та осень с яркими листьями на дорожках и скамейках, а сырая и ветреная – несущая дождь со снегом. Этот сырой снег покрывает всё внутри и не тает. Растопить его теперь некому. Идёшь по нему очень осторожно, и где-нибудь всё равно поскользнёшься – такая погода. Но дальше будет ещё хуже. Всё завалят сугробы, и холодные снега протянутся до края земли. До самого конца света. Не стоит об этом думать… А о чем прикажешь думать? Лето вспоминать? Ну и что, было лето. Было ведь? Было. Значит в жизни уже кое-что есть. И ты это помнишь. А сколько людей так и не увидели его. Ждали-ждали, и не увидели. Просмотрели. А ведь думали, наверное, что всё идёт нормально. Что больше ничего быть не должно. Что спектакль приближается к концу, и развязка близка. Спектакль-то приближается, но ведь что-то надо сделать самому. Надо хотя бы стараться увидеть. Только где этому научат. Ты всю жизнь этому учился, и всё равно…

А всё-таки красиво начиналась осень. Какой пустой и светлый был лес без птиц. И трава ещё зелёная и густая приморожено шелестела под ногами. Её рано прихватили ночные заморозки. Листья разноцветными охапками были свалены на газонах в парке, и когда по ним шли, они мягко пружинили под ногами и разлетались, словно тугие пачки старых писем. Потом, когда их стали жечь, по городу пополз горьковатый запах дыма. Листья не хотели загораться, костры сильно дымили, а дым низко стелился по земле. Но в конце концов от него ничего не осталось. Хотя это не имеет значения – всё можно вспомнить, и снова, взявшись за руки, идти по ранней осени. Слышать звон покрытой инеем травы, и протяжный крик берёзы на ветру, и рог охотников в тумане раннего утра. Звук этого рога разносился в утренней прохладе далеко и протяжно. Очень грустный был звук. Он словно чувствовал, что всё скоро закончится. Но тогда по утрам над лесом ещё пролетали стаи птиц, и было сначала ясно и солнечно, а потом прохладно и туманно.

Надо её постараться такой и запомнить, эту осень. Может пригодится. Для рассказа. Если, конечно, ты когда-нибудь сможешь писать рассказы. Сядешь и напишешь, что была сначала осень, а потом кончилась. Но сперва было лето. Хотя, оно тоже кончилось. Интересный получается рассказ. Всё закончилось. О чём тогда писать? Об этом листе?

Пришлось остановиться. Ярко-желтый лист лежал на вымытом дождями асфальте. Он топорщился рельефными жилками, упирался в асфальт острыми лапками и, кажется, слегка светился. Так иногда бывает во сне. Чёрный асфальт, жёлтый лист и бесшумные ноги спешащих прохожих. Хороший кадр для фильма об одиночестве. Хотя, кажется, такой фильм уже кто-то снял. Или собирался снимать и рассказывал об этом в киностудии. Сколько можно об этом! Ты ничего не сможешь сделать своего. Все твои замыслы уже выполнил кто-то. Неужели все? Может что-то и осталось, но не для тебя. Ты ничего не создашь, и после тебя ничего не останется. А может это и хорошо. Легче идти по жизни. А зачем тогда вообще по ней идти? Куда? Чёрт возьми, опять начинается. Надо куда-то пойти. Зачем стоять перед этим листом. Да ещё эти прохожие – бегут куда-то. Интересно куда? И никто не замечает светящегося листа. Действительно, какой интерес людям вечером глазеть на какой-то лист. Вечером надо идти домой или развлекаться. Ну, что ж, пошли развлекаться – дома всё равно нет. На бульваре быстро темнело, и где-то высоко, среди ещё не опавших листьев, загорелись фонари. Прибегающий с берега ветерок качал их, наполняя бульвар мерцанием свечей и беспокойством от близости моря.

Навстречу шли вечерние прохожие. Каблучки женщин звонко стучали по асфальту, придавая вечеру торопливо-тревожную окраску. Куда они спешат? Не очень-то верилось, что у всех девушек в этот вечер есть неотложные дела. Наверное, они невольно спешат, чтобы случайно не задуматься: куда торопиться, зачем? И так каждый вечер. Спешат, опустив глаза. Осень лежит на лицах. Поздняя осень. Мимо прошуршал тот самый лист. Он смешно подпрыгивал и кувыркался, подгоняемый ветром. Привет! Убегаешь от осени? Лист что-то прошелестел, и весело подпрыгнув, полетел дальше. Смешной, тоже куда-то заспешил. Но у него всё должно быть хорошо. Он торопится радостно и не прячет глаз. Интересно, а как всё будет у меня? Если честно – то чёрт его знает. Почему-то не хотелось себя обманывать. Рано или поздно время растворит горьковатый осадок этого вечере. Это точно. Не первый раз и, наверное, не последний приходится одному идти по вечернему бульвару, пахнущему морем и осенью. А если даже и последний – что ж из этого? Всё делается сначала в первый, а потом в последний раз. Жалеть, что ли о прошлом? Лучше смотреть вперёд. Всё будет так, как надо.

Вот и центральная площадь с распахнутыми дверями кафе и баров. Швейцара нет даже у входа в ресторан. Осень. Сезон закончился. Заходи куда хочешь. Зайти, что ли. Хотя, выпить сейчас не дадут даже лёгкого вина, а плохого кофе не хотелось.

Всё-таки он зашёл в один из баров, и сразу пожалел об этом. Внутри толкались и разговаривали подростки со спортивными сумками. Три крайних сидения возле стойки заняли ярко накрашенные девушки, выброшенные на мель курортным отливом. Сезон закончился. На них не обращали внимания. Они сидели притихшие и задумчивые. Только бармен иногда улыбался им. За табачным дымом, слоями висевшим над столиками, никто не замечал таблички, на которой в категорической форме была изложена просьба не курить, и ещё что-то насчёт распития спиртных напитков. Летом здесь не курили.

Стойка была обтянута красной клеёнкой, а в нишах на задней стене красовалась выставка пузатых бутылок с яркими наклейками. Все они были пусты – декорация. Рядом свисал зачахший от дыма цветок, торчащий из большого глиняного кувшина. За стойкой работал надменный человек в белой рубашке, с галстуком-бабочкой. Не глядя на собравшихся, он резко и слегка презрительно разливал по чашечкам кофе, а в стаканы – какую-то липкую на вид жидкость ярко-жёлтого цвета. При этом в манжетах у него таинственно сверкали фальшивые бриллианты.

Взяв кофе и не дождавшись сдачи, он отошёл к столику возле окна. Напротив сидел молодой человек и смотрел на грязный стол. Перед ним громоздились чашечки с недопитым кофе и стаканы из-под жёлто-зелёной жидкости. Он был один. Рядом с ним на столе лежала пачка очень хороших сигарет. Сигареты были такие хорошие, что вдруг захотелось закурить. Но он знал, что курить не станет. Это осталось в прошлом. Так же, как и многое другое. Но у молодого человека напротив, видимо, не всё было в прошлом. Его аккуратный серый костюм, красивые ботинки на тонкой подошве и даже золотой перстень на указательном пальце – всё создавало впечатление благополучия, к которому непременно должна прикладываться уверенность в себе. Этого-то у него и не было. Он только что остался один – в пепельнице дымились окурки – и ещё продолжал с кем-то разговаривать. Сам он молчал, но его руки и лицо требовали, спорили, обижались. Смотреть на это было тяжело.