Неполное собрание сочинений. 1979—2024

Кофе в самом деле оказался плохой. Наверное, надменность не позволяла человеку за стойкой напрячься и заварить хороший, крепкий кофе. Кислятина. И осадка полчашечки. Он отодвинул недопитый кофе и случайно взглянул на соседа, но сразу пожалел об этом и отвернулся к окну. Вот и всё, можно идти дальше. Только куда? К морю, конечно. Он быстро поднялся и вышел на улицу, к торопливым прохожим и вечернему ветерку. Дверь мягко закрылась, отделив осенний бульвар от шума и табачного дыма. Можно идти направо, а можно налево. Везде одно и тоже. В этом городке все дороги ведут к морю. Но самая короткая начиналась за спиной гранитного человека, протягивающего в темноту тяжёлую руку. Эта дорога вела к пляжу.

В конце длинной и тёмной улицы плескалось море. Оно лежало забытое или брошенное, с заколоченными киосками и пустыми кабинами для переодевания. Жизнь ушла оттуда. Теперь ему можно вспомнить прошлое, обдумать будущее. А может быть оно вовсе не хочет вспоминать прошлое и думать о будущем. Может, ему нравится не биться о причал штормовой волной, а обнимать длинноногих купальщиц, играть с детьми и качать лодки рыбаков на лёгкой волне. Но пришла осень. Значит, надо подводить итоги и спать, а во сне ворочаться и вздрагивать от холода. Невесёлая сейчас жизнь у моря. Да и не только у него. Все разъехались.

Лунная дорога. Владислав Ларин, 11 марта 1982 г.

Никто не встретился по дороге. Только похрустывали под ногами высохшие листья. Он вышел на берег, присел на ограждение и стал смотреть вниз, на море. Оно само только угадывалось в темноте. Медленно поднялась большая, бледная луна и перебросила дорожку от берега вверх, к звёздам. И сразу стало видно море – огромное, слабо мерцающее в темноте зеркало. Это время любят изображать художники и поэты. Жалко, что у них редко получается. Рисовать и описывать ночное море слишком сложно – не хватает красок и слов. А те, что пригодны – бледны и стёрты от частого использования. Они напоминают старую монету, которая много лет валялась по разным кошелькам и стёрлась настолько, что даже опытный торговец не может определить её достоинство.

Море, луна и ночь, полная звёзд и вздохов волн. Прохлада и одиночество. Наверное, это похоже на счастье. Хотя, кто знает, на что оно похоже. Да и вообще, откуда ему взяться сейчас, здесь, в этом городе, ночью, осенью. Глупо думать об этом. А все-таки немного похоже. Даже если ничего подобного вообще не существует, на море сейчас смотреть приятно.

Мимо, тяжело опираясь на палку и медленно переставляя ноги, прошёл старик. Было видно, как трудно ему идти. Он дошёл до начала лестницы, спускающейся к морю, и остановился, тяжело привалившись к перилам. Он смотрел не на серебристое море внизу, а в сторону, на тёмный склон, заросший кустарником и колючей травой. Сейчас, в темноте, их не было видно, но они там росли, и старик смотрел на них. Потом он вздохнул. Ему было тяжело стоять. Надо было встать и предложить ему помощь. Но чем ему можно помочь? Наверное, не за помощью он пришёл сюда ночью. Старик вздохнул ещё раз.

– Вот и всё, – сказал он хрипло. – Сколько можно ждать. Пожил своё. Зачем я нужен.

Старик закашлялся. Он тяжело дышал, но негромкие слова были хорошо слышны в тишине. Может, он разговаривал с собой, а может быть, обращался к луне или к морю. Он был похож на колдуна, пришедшего заговаривать море. Пришёл и забыл слова заговора. И вместо этого бредил. А может быть прощался.

– Пора уже. А всё живу зачем-то. Зачем. Здесь мне больше ничего не надо.

Старик медленно повернул голову и посмотрел вниз, себе под ноги, а потом начал медленно спускаться. Очень медленно, ступенька за ступенькой. Опираясь на палку дрожащей рукой. Даже со стороны было видно, как сильно она дрожит. Всё ниже и ниже. Иногда он останавливался и наваливался на перила. Но слов больше не было слышно. Может быть он всё уже сказал, а может понимал беспомощность слов. Что они могут? Даже самые наболевшие из них – лишь бледное отражение тех мыслей, которые толпятся и требуют выхода. Лучше их не высказывать вслух. Слишком много они при этом теряют. Но луна убивала грусть, оставляя лишь пронзительную ясность мыслей. А жалость забирало море. Жалость унижает, но растворённая в море, она теряет свою остроту.

Старик медленно спустился с лестницы. Дальше ступеньки обрывались пляжем, а прямо от пляжа уходила широкая и ясная лунная дорога. Старик постоял на последней ступеньке, потом оттолкнулся от перил и ступил на песок. Он шел к морю, проваливаясь в песок и тяжело переставляя ноги. Он шел медленно, будто ничего не видя и думая о чём-то своём. Песок перестал проваливаться и стал влажным. Старик не замечал этого. Он шёл своим путём. Под его ногами заиграла лунная пыль. Блёстки света дробились и рассыпались по поверхности. Сияние охватило фигуру идущего, и подобно плащу, перекинулось через плечо. Скоро силуэт стало трудно различить среди лунного света и чёрных волн. Только ветер временами приносил его тяжёлое дыхание. Он шёл лунной дорогой, и звёзды видели это.

Каждому придётся когда-нибудь идти этой дорогой. Дай бог, чтобы не было в мыслях тоски о прошлом и страха перед будущим. Счастлив ступивший на лунную дорогу в схватке с врагом, в битве со стихией. Счастливы идущие с улыбкой – весёлые и молодые. Такими они останутся навсегда. Человек остаётся собой лишь пока управляет событиями. Но если парус изорван, а руль в чужих руках, значит, удача оставила тебя. Пора собираться в путь. Понять это и уйти – главный поступок в жизни. Борьба и победы делают человека. Но когда сил уже нет, остаётся самая трудная битва – с самим собой. Пусть удача не оставит нас в ней. Старик победил. Луна удивлённо качалась над морем и манила рябью на волнах. А потом пришёл ветер. Он заметался вдоль пляжа, зашуршал листьями и погасил луну, спрятав её за облаками.

Действительно, этой осенью листья особенно долго бились на ветру, не падая под ударами дождя. Иногда жёлтый лист отрывался от ветки и далеко улетал, подхваченный порывом бури. Потом установились ясные и тёплые дни. Разноцветная листва полыхала на солнце, играла на ветру и казалась свежей и молодой. Ветер стих. Солнце ушло за низкие тучи, похожие на обёрточную бумагу. Стало прохладно и очень тихо. Начался листопад. И листья посыпались. Ветки голо торчали на фоне линялого неба, а золотые и багровые осенние знаки покрывали асфальт. Пусто стало в мире. Прошли детство, юность, и зрелость уступила место старости. Только у деревьев эти перемены происходят красивее, чем у людей.

    Основано на реальных событиях.
    15.10 1985 – Москва
    27.10.1986 – Керчь
    6.12.1986 – Индийский океан
    24.12.1986 – Индийский океан
    22.01.1987 – море Рисер-Ларсена, Южный океан, Антарктика
    18—19 октября 1987 г. – Москва

Второй день весны

Поднимаясь вверх по склону, я иногда садился на камень, грелся на солнце и смотрел вниз – в долину Теберды. Пихты слегка качались на ветру и роняли капли талого снега. Шуршали капли. Грело солнце. Было тихо и слегка пахло сосной. Валуны ещё были холодные, и садясь на них я подкладывал рукавицы. Склон поднимался круто вверх и небо закрывали густые пихты и ели. Временами они расступались и солнце освещало склон и разбросанные валуны – следы былых камнепадов. Был второй день весны.

Я вставал с камня и шёл дальше. В лесу было свежо и оттого подниматься вверх было легко и приятно. Местами тропа исчезала, и я шёл по снегу, под которым лежали прошлогодние листья и шишки. С высотой весна чувствовалась всё меньше. Становилось холоднее. Снег лежал плотным и очень белым слоем. Я больше не присаживался, а поднимался ровным шагом, оставляя на снегу рельефные следы горных ботинок. Вокруг зеленели ели. Был второй день весны.

Потом подъём стал круче, а небо – ближе. Ели расступились и снег заискрился в прямых солнечных лучах. Я взобрался по завалу камней – по осыпи, и вышел на ровный участок. Это была площадка, с двух сторон обрывавшаяся крутым уклоном. Она была широкая и поражала блестящей белизной снега. После сумрачного леса и завалов камней, идти по ровному и неглубокому снегу было легко. Ведь это был второй день весны!

В голове продолжало звенеть: второй день весны, второй день весны, второй день весны! Я шагнул на чистый снег и пробежал по кругу – получилась буква О. Потом шагнул вправо и протоптал угол – получилась буква Л. Шагнул ещё правее и вывел букву Я. Был второй день весны. Ровно год назад случилась наша свадьба. Прошёл год, а я любил свою жену сильнее, чем в день свадьбы. Вот и всё, о чём я хотел написать в своём первом рассказе о любви во второй день весны.

    2 марта 1986 г., Теберда

Межсезонье

«– Они не дают мне спать, – сказал он. – Я никогда не сплю.

– Усните сегодня.

– После «Викинга»? – Он ухмыльнулся, сдвинув шляпу на затылок. Он был больше похож на гуляку с Бродвея девяностых годов, чем на замечательного художника. И позже, когда он повесился, я любил вспоминать его таким, каким он был в тот вечер в «Куполе». Говорят, что во всех нас скрыты семена того, что мы будем делать, но мне всегда казалось, что у тех, кто умеет шутить в жизни, семена эти прикрыты лучшей почвой и более щедро удобрены».

Э. Хемингуэй, «В кафе „Купол“ с Пасхиным»

Да увидит зрячий и найдёт истину ищущий!

    В.Л.

Ветер дул с моря, принося с собой запах водорослей и соли. Я часто спускался по этой улице к морю, когда акации и платаны были ещё зелёными. А сейчас на дорожке лежали охапки жёлтых листьев и их запах смешивался с запахом моря, увядших трав и осенней земли. Солнце сбоку пробивалось сквозь листву и из-за этого деревья сияли ярким жёлтым светом. Я шёл и улыбался осени. Под ногами шуршали свежеопавшие очень чистые листья и всё явственнее проступал гул моря.

Летний сезон уже закончился и первые осенние штормы разогнали толпы отдыхающих. Ещё некоторое время на пляже появлялись любители мягкого солнца и чистой воды бархатного сезона. Затем прошли дожди, смывшие последние следы курортного лета, и сейчас пляж был совершенно пустой. Волны безразлично набегали на берег и отступали, оставляя на чистом песке обрывки водорослей и поплавки рыбацких сетей.

Немного грустно, но очень приятно было идти по осеннему безлюдному пляжу, мимо забытых топчанов, заколоченных кафе и пустых кабин для переодевания. Песок хрустит и проваливается под ногами, резко пахнут водоросли и шумит море. Даже представить трудно, как тесно здесь было совсем недавно. А сейчас, кажется, трудно придумать более уединённое место.

Я хотел бы жить в доме на пустынном берегу моря, чтобы во время осенних штормов волны докатывались почти до порога, а в воздухе всегда висел шум волн и солёная водяная пыль. Выходя утром из дома чтобы сделать зарядку, я находил бы на песке водоросли и обломки дерева, слышал крик чаек.

Работая днём в мастерской на втором этаже, я бы видел море в окне и знал, что могу выйти к нему и пойти по морскому песку, если удача в работе вдруг оставит меня. Этого прежде никогда не случалось, но вдруг.

Вдоль стен там стояли стеллажи светлого дерева с книгами и рукописями, на полу лежала плотная шершавая циновка, а в углу были сложены просоленные рыбацкие снасти. У окна стоял большой светлого дерева стол, на котором были разложены листы ещё не законченных рукописей, придавленные от ветра раковинами и камнями, обкатанными за многие тысячелетия волнами.

Закончив работу, я уходил бы на лодке рыбачить или, если было холодно, одевал гидрокостюм, акваланг и подолгу лазил среди подводных скал, вспугивая угловатых рыб и собирая в сетку крабов. А когда ревели зимние штормы, я что-нибудь делал бы по хозяйству. Вечерами я сидел в кресле у камина и читал или лежал на циновке и думал, глядя на огонь. Иногда я уезжал бы из своего дома, но каждый раз возвращаться в него было бы счастьем.

Иногда бывает немного тревожно, и если не удаётся уснуть – я брожу по комнатам этого дома, присаживаюсь на подлокотник стоящего у камина кресла, листаю книги, рассматриваю картины на стенах в мастерской. Или выхожу к морю. И удивительное дело – оказывается, никакой тревоги или грусти нет, а вместо этого есть желание работать, видеть, думать.

Это незаметно созрело во мне. Трудно сказать, что я чувствовал конкретно. Но постепенно накапливающийся опыт достиг критической массы. Я стал спокоен и уверен в себе. Я мог на равных говорить с кем угодно. Я научился находить главное и не замечать мелочей. Из сомневающегося и ищущего подростка я стал мужчиной. Это оказалось нетрудно. Не изображать и сомневаться, а быть. Если человек спокойно и с достоинством ведёт себя в опасной ситуации, если он не боится драки один против всех, если при этом он может шутить, то даже если он не курит заграничных сигарет, не сквернословит и не хвастается успехом у женщин – видишь, что перед тобой человек. Окружающие это чувствуют и невольно начинают уважать.

Я пересёк пляж, оставляя на ровном песке цепочку следов и сел на оставленный топчан. Примерно так же я чувствовал себя, проходя рано утром по площади после большого праздника. Ещё не разобраны дощатые эстрады и не убраны яркие плакаты, на земле валяются маски, конфетти и обёртки от сладостей, но ветер уже хозяйничает, срывая афиши и подметая пёстрый сор. Везде следы людей и нигде ни души. Трудно сразу понять, на что это похоже. И никто не отвлекает от размышлений о переменчивости и быстротечности всего сущего. То ли предвкушение, то ли поминки.

Трудно общаться с сентиментальными и унылыми, или непомерно восторженными и навязчивыми людьми. И совсем невыносимо общество недалёких, бравирующих грубостью или пошлостью. А с весёлым и сдержанными – наоборот, легко. Они умеют замолчать, давая обдумать интересную фразу и не доводя её разъяснениями до абсурда. Беседуя с таким человеком, я вдруг замечаю, что привычные предметы и слова поворачиваются новыми, незнакомыми гранями и открывают скрытое второе дно, новый смысл! Имея собственное мнение, такой человек излагает его, будто посвящая тебя в тайну ордена. Он не только не навязывает его собеседнику, но даже не всегда считает нужным говорить о нём. Он говорит о своей точке зрения насмешливо и немного грустно. Потому звучит это убедительно и весомо, особенно на фоне привычных легковесных фраз. Над мнением такого человека интересно задумываться позднее, когда все разошлись и погашен свет. С ним можно не соглашаться, и за это тебя никто не назовёт ослом. Если мысль кажется незаконченной, тем лучше – её можно додумать самому. Тогда она войдёт в личный опыт как своя собственная, пережитая, а не прочитанная в газете. Ни один мыслящий человек не примет чужую мысль без доработки. А доработать догму нельзя – она закончена и заключена для сохранности в надёжную оболочку, поэтому пригодна только для забивания гвоздей или выравнивания асфальта – в зависимости от размера и чьих-то представлений о её важности. Как много подобных догматических мыслей ржавеет на полках тщательно охраняемых складов вместо того, чтобы быть переплавленными в новые – нужные и полезные.

Такие вот не очень оригинальные мысли приходили мне в голову на безлюдном берегу моря. Долгое время лучшим собеседником для меня оставался Эрнест Хемингуэй. Потом появились другие, но этот был первым, и он сопровождал меня в самое трудное время. Его книги мало похожи на монологи, и с его героями можно было советоваться в то время, когда видимость становилась минимальной от сплошного тумана. Он не давал единственно верного ответа на мои вопросы, но кивал на своих героев, через которых проглядывал сам. Я видел как могут вести себя разные люди. Это давало возможность оценивать себя со стороны и поступать правильно. Или почти правильно. Или более-менее правильно. Не видя себя со стороны, невозможно оценивать свои слова и поступки. А как же без этого двигаться вперёд?

Вот и сейчас в моей старой красной сумке лежала изрядно потрёпанная книга Хемингуэя. Я всё реже открывал её. Приближалось межсезонье. Прежний период жизни подходил к концу. Но именно эта книга помогла мне научиться за формой видеть содержание, за лестью – правду, за внешней скромностью – внутренне богатство.

Живя в хроническом безденежье, я должен был долго экономить на мелочах, чтобы купить новые ботинки или свитер. Работы, приносящей приличный заработок, в то время я найти не мог и долгое время мне приходилось жить на всякого рода пособия и стипендии, которых хватало на еду. Хотя это и не мешало жить так, как я хотел. Летом я мог ездить в экспедиции, занимаясь тем, что мне нравилось и получать за это деньги. А зимой я даже мог куда-нибудь поехать по студенческому билету покататься на лыжах на заработанные летом деньги.

В то время я только пытался писать, пробуя свои силы в поэзии, литературе и журналистике. Проводников и влиятельных меценатов мне на этом пути не встречалось, поэтому во всём я рассчитывал только на себя. Трудностей было больше, чем удач, и всё-таки на первых порах мне везло. Я искал себя повсюду. Мой первый совсем небольшой рассказ сразу опубликовали, и я получил сказочный гонорар – десять рублей. Конечно, это был всего лишь сувенир, но я поверил в себя. Вместо того, чтобы ухватиться за этот журнал, я перестал появляться в редакции – редактор отверг несколько моих вещей. Гордость вообще не лучшее качество для молодого писателя, а у меня её было в избытке. В общем, я пошёл дальше.

Я пробовал себя в науке и в литературе одновременно, и долго не мог найти между ними общую грань. Работая в свои восемнадцать лет в экспедиции на Кольском полуострове, я собрал материал и написал научную статью, которая – неожиданно – победила на конкурсе студенческих работ. Иногда публиковались мои стихи и рассказы. Но денег это не приносило.

Я видел, как надо писать, чтобы за написанное платили, но тогда надо было перестать уважать себя. Книги и люди, которым я верил, меня учили, что лучше быть бедным и независимым, чем состоятельным мальчиком для посылок. Никакие деньги не помогут в разладе с собой. Эта мысль очень успокаивала в то время, когда события поворачивались ко мне неприятными сторонами. Тем более, я долго был один и не от кого не зависел. И от меня – тоже.

Потом появилась любящая женщина, умевшая спокойно переносить безденежье. Она гордилась нашей независимостью от людей и обстоятельств, и верила в наш успех. Жить вдвоём стало ещё лучше. Я мог ходить в старой куртке и читать книги в дешёвых переплётах. Меня не смущало, что рядом есть люди, которые ездят в чёрных автомобилях, ходят в чёрные рестораны и стирают пыль с золочёных обрезов старинных чёрных книг. Это они могли позволить себе купить и поставить на полку книгу в понравившемся переплёте. Я же должен был сначала её прочитать, чтобы знать – хочу ли я иметь её на своей полке. Поэтому мы брали книги в библиотеке, хотя там были не все хорошие книги. Но нам было хорошо от этого. И от близости любящего человека. И от многого другого. Ради этого можно было отказаться от внешнего проявления благосостояния.

Трудно узнать человека, когда вокруг не летают пули, и не приходится падать в грязь, чтобы слиться с землёй под обстрелом. Поэтому бывшие фронтовики, когда им кто-то не нравится, говорят: посмотрел бы я на тебя на фронте! Хотя, чаще всего так говорят те, кто фронт видел только в кино. Человек может раскрыться сразу, и сразу понятно, что лучше с ним не иметь общих дел. Но можно долго быть вместе и доверять, а потом однажды узнать до конца и пожалеть, что встретился с ним.

Доверять проще тем, кто не пользуется прилагательными, не презирает слабого, имеет своё мнение и уважает твоё мнение, не говорит красивых слов и может делать грязную работу. Слишком часто за красивыми словами открывалась бедность мыслей, а под знаменем гуманных идей совершались преступления. Слишком часто вожди оказывались палачами, а их враги – жертвами беззакония или фанатичного произвола.