Стена

– М-м-м… что это место, где мы могли бы жить.

– Мы? Жить? Ты о чем, Олег?

– Да не знаю, просто. Просто вдруг показалось что-то. Пронеслось перед глазами, как будто мы тут живем с тобой, вместе, и нам так хорошо… как будто мы наконец-то счастливы.

Она помолчала пару секунд, будто собираясь с мыслями. Я подумал, что не стоило этого мне говорить. Но слова уже сорвались с языка – не вернешь.

– Я и так счастлива, Олег. Я тебе не говорила этого, хотя должна была. Знаешь, все как-то не могла найти подходящий момент. Глупо, конечно, ведь любой момент подходит для этого… Я не могу выразить словами, как я счастлива здесь. Мне кажется, что всю жизнь я жила этим. Этой мечтой. Этой жизнью. Такой простой и незамысловатой. Вот этим раем на земле. И ты осуществил это для меня, Олег.

Она взяла мои руки в свои и посмотрела прямо в глаза; ее взгляд лучился теплом и благодарностью.

– Спасибо тебе. Ты сотворил для меня чудо.

Я отвел глаза, почувствовав, что на них навернулись слезы. Это было совершенно неожиданно. Я стоял, растерянный, с опущенной головой, не зная, что делать.

– Ты очень хороший человек. И ты мне очень нравишься. Но… понимаешь, я сейчас… не могу. Я вижу, что ты чувствуешь, Олег. Это для меня не секрет. И мне очень, очень не по себе от того, что я пока не могу чувствовать того же к тебе. И более того, ты же знаешь… Я понятия не имею, смогу ли вообще когда-либо дать тебе то, что ты хочешь. Я очень ценю твое ко мне отношение, и мне было бы очень больно потерять эту нашу тонкую связь. Но все, что я тебе могу сейчас предложить – это моя дружба. Это все, чем я могу отблагодарить тебя за твою… твои чувства.

Она прерывисто вздохнула и отвернула голову.

– Это все так сложно… особенно сейчас, ты же понимаешь… Столько всего сплелось в один клубок, что никак не расплести.

Я поднял наконец глаза. Ее глаза блестели, и в их влажной белизне отражались облака.

– Мы всю жизнь свою запутывали этот клубок. Так, что теперь хотели бы расплести, да уже поздно. Я понимаю тебя. И, знаешь… еще в Москве я решил, что для меня просто быть с тобой, наслаждаться каждой минутой, проведенной вместе – уже счастье. Где бы мы ни были. Я не знаю, как так случилось, что я влюбился в тебя практически с первого взгляда, не знаю, куда все это приведет и зачем все это нужно, но единственное, что я хочу тебе сказать – это спасибо за то, что ты есть, что ты со мной. Мне больше ничего не надо. Это не просто слова…

– Я знаю.

– И… будь что будет. Я хочу просто продолжать жить. Вдыхать полной грудью каждую минуту этой жизни. Вот и все.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, держась за руки, и слезы текли по нашим щекам, размывая остатки недомолвок и недопониманий, растворяя Стену между нами, казавшуюся когда-то непреодолимой.

XXIV

Марина умерла через месяц после того нашего разговора.

Тихо скончалась во сне. Ее побелевшее лицо выражало лишь абсолютное спокойствие.

* * *

В тот момент мы были на Самуи. Через два дня собирались лететь в Бангкок, а оттуда – на север страны. Билеты пришлось сдать.

Я нашел ее на кровати в ее бунгало. Мы все так же жили отдельно, и я почувствовал неладное, только когда она не вышла на завтрак. Я подождал до десяти часов, позвонил несколько раз на мобильный – он не отвечал, потом тихо постучал в ее дверь. Потом постучал еще и еще. Еще и еще. Потом выбил плечом дверь. Дверь поддалась с первого удара, словно только этого и ждала.

Ее побелевшее лицо выражало лишь абсолютное спокойствие.

Абсолютное спокойствие…

* * *

Полицейские проводили какие-то формальное расследование, но я плохо это помню. Я вообще почти не помню последующие дни. Словно бы их стерла из памяти чья-то заботливая рука, как вытирают пыль с антикварной мебели. Только отвратительно-горькое послевкусие осталось где-то на задворках подсознания. Как от кофе, в который добавили слишком много плохого коньяка.

Я помню, что приезжали ее родители. Они дали согласие на кремацию. Потом они, видимо, уехали, а я остался. Потому что я помню себя все еще на Самуи, но их уже нет. Осколки воспоминаний никак не удается собрать в единую мозаику. Да и нет никакого желания.

* * *

Потом я все-таки уехал на север. Долго жил в деревне неподалеку от городка Чианг-Рай. Еще один рай…

Каждое утро я добирался на автобусе до одной из окружающих местность гор, поднимался на нее, находил открытую площадку и ждал заката. Потом с фонариком спускался вниз, садился на автобус или ловил попутку, и вновь возвращался в гостиницу. Иногда ночевал прямо на горе, завернувшись в спальный мешок. Почти ни с кем не разговаривал. Туристы, заезжавшие сюда на экскурсии – в основном европейцы – время от времени пытались завязать знакомство, но я делал вид, что не понимаю по-английски. Ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки.

Наблюдая за тем, как плавно солнце приближается к горизонту, я пытался думать. Но мысли убегали от меня, и в результате я раз за разом обнаруживал, что вместо размышлений прокручиваю вновь и вновь старые пленки воспоминаний. Те немногие моменты, когда я держал ее за руку. Когда смотрел ей в глаза. То странное чувство, как будто обычный мир вдруг перестает ощущаться, и все, что чувствуется – это легкое покалывание под кожей от ее взгляда. Вспоминал, как мы вместе молчали, глядя на безмолвную луну, как шли через джунгли – я впереди, она сзади – чтобы найти запрятанный природой от людских глаз чудесный водопад. Вспоминал звук ее смеха, и он чудился мне в чирикании птиц и шуме реки у подножия горы.

Эти цветные, полные жизни и радости картинки много дней казались мне более реальными, чем мир вокруг, и я старался восстановить их во всей полноте, во всех красках и чувствах, заучить их наизусть и сохранить в памяти навсегда. Солнце понемногу выжигало их, заставляя блекнуть под своими палящими лучами, но я снова и снова восстанавливал перед своим внутренним взглядом их первоначальные черты.

Только через две недели я смог начать думать.

Что и говорить, мысли мои были невеселыми.

Почему так произошло? В чем я виноват? Почему это должно было случиться? Почему я потерял право на счастье? Почему все закончилось, едва успев начаться? Как мне вообще теперь жить дальше? Да и зачем?

* * *

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что все то, что произошло со мной тогда, вряд ли можно считать случайным. Все эти события выстраиваются в череду вполне логичных причин и следствий, стройную логическую цепочку, где действие строго определяет последствия. То, какие решения я принимал, следовал ли зову своего сердца шаг за шагом или, наоборот, скрывался в страхе от самого себя, – в конечном счете и обусловило те обстоятельства, ту действительность, что окружала меня теперь. Прими я в каком-то случае иное решение – и все могло бы сложиться по-другому.

Факт, однако, в том, что сколько об этом не думай – прошлого уже не вернешь. Все, что теперь остается – это легкая тень сожаления, отогнать которую мне не под силу. Эта тень навсегда останется в моей душе живым напоминанием об ответственности, которую мы несем за каждый свой поступок, сколь бы незначительным он нам в данный момент не казался; напоминанием о том, что каждую секунду своей жизни мы творим эту жизнь, и если мы не следуем велению своей души, когда она того требует, нужно быть готовыми за это расплатиться. Иногда расплата может быть ужасной, иногда она может показаться несоразмеримой с масштабами проступка – но это лишь иллюзия, созданная нашим оценочным образом мышления, ибо не существует на свете большего преступления, чем предательство собственной души.

* * *

Но тогда я еще не мог уложить все события в четкий осмысленный ряд. Во всем виноват этот чертов миллион, думал я. Что, в конце концов, я от него получил? По большому счету – ничего. Ни на йоту он не приблизил меня к счастью. Именно благодаря ему на меня свалилась вся эта тяжесть. Сначала Сандер, а теперь – Марина… Какие еще горести мне предстоит познать, чтобы оправдать себя в своих же глазах? Оправдать свое внезапное бессовестное богатство? Неужели именно за него я расплачиваюсь такой ужасной ценой?..

Однажды, во время привычного уже сидения на горе я вспоминал тот странный полусон, что посетил меня когда-то давно – казалось, в прошлой жизни. Сон, в котором булгаковский Пилат говорил с булгаковским Иешуа. Солнцу удалось-таки разморить меня своим неудержимым жаром, я облокотился на ствол дерева и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Вечные путники снова шли передо мной в лучах желтой луны…

– Принесли ли тебе счастье твое богатство и власть твоя? – спрашивает Иешуа.

– Я не смог спасти тебя, – отвечает Пилат, угрюмо склонив голову. – Я не смог тебя спасти… Я хотел бы отдать все, что имею, ради твоего спасения. Но не сделал этого. Я убоялся.

– Ты прав, прокуратор. Ты всегда бываешь прав, даже если ты не прав. Ты же – прокуратор Иудеи, и это много значит. Но тебе нечего стыдиться, прокуратор – ты ведь и не мог меня спасти. Это было вне твоей власти. Так решили люди. Так решил я сам. И да будет так.

– Так решил… ты сам? – Пилат поднял на собеседника изумленный взгляд.

– Да, прокуратор, – Иешуа улыбнулся, – конечно, я сам! Неужели ты думал, что моя смерть могла осуществиться без моего решения?

– Я… я не понимаю, зачем… как? Что это может значить?

Иешуа глубоко вздохнул и взглянул вдаль. Лицо его сияло в лучах огромной луны.

– Если моя жизнь не смогла ничему научить, то моя смерть сможет.

– Но чему? Чему ты хотел научить?..