Русланиада

Нежелание встречаться со вдовой своей силой готово было побороться с желанием покончить с затянувшимся долгом. Базааф наказывал и понукал себя к двери образом погибшего – и в легендах не баяли, чтобы кто-то выпил семя зла… И ведь не денешься уже от него никуда, когда оно внутри, оно себе дорогу только само выесть согласится… и выело… и верить хочется, что незнание облегчило жертве последние минуты…

Нет.

Горец простоял до того, что Марла сама вышла за порог в накинутой на голову шерстяной шали с незавязанными углами, удерживая на руках плоскую миску с кашицей для птицы. Базаафу бы подождать, когда она пойдёт обратно, но он от неожиданности вышел на свет.

Марла ойкнула.

Для неё неожиданность была острей, она и не собиралась ни с кем сталкиваться, ни с Ниргой, ни с соседями, ни тем более с вредным чужаком. Льняные волосы под шалькой оказались ещё не прибранными-не чесанными, и Марла, невольно отступив и взмахнув руками, опрокинула бадейку едва не на себя. Тут же бросилась подбирать, загребая пальцами со снегом, и кольнула мысль о продуманных резких словах, которые она сочиняла, выслушивая беспечный Ниргин пересказ об извинениях и о, кстати, вполне здоровом Юрике, но отчего-то вид пустячной ерундовой неловкости, размазанной жидкой каши с овощными очистками, заставил Марлу почувствовать саднящий ком в горле, а там защипало в носу, и слёзы было уже не остановить.

Мужчина неловко согнулся со своей высоты на корточки и бросился ей помогать большими рабочими руками, не балованными рукавицами. Марле от его участия стало ещё дурней, и она, продолжая сгребать в миску птичий корм в снегу, принялась отталкивать Базаафа прочь, стараясь не загадить одежды вымазанными пальцами. Базааф выхватил у неё миску, прежде чем она в очередной раз опрокинулась из рук истерической хозяйки, и уставился широко распахнутыми удивлёнными глазами. Тишина и внимательный взгляд, пытающийся встретить глаза, никак не соответствовали Марлиному состоянию. Женщина вскочила на ноги и, забыв о миске и утках, оскользнувшись у крыльца, забежала в дом, хлопнула за собой дверью и опустошённо сползла на пол. Тёплая волна слёз шла по лицу беззвучно, срываясь с подбородка летним дождём.

Базааф ещё сидел на месте происшествия, одно колено почти у снега, другое поднято к небу, и немо смотрел на дверь, будто та прозрачная. Мужчина отмер. Сгрёб одним движением остатки с земли, щедро прихватив снега – ничего, глядишь, не подавятся. Легко обнаружил короб пристройки с недовольными утками, высыпал из миски в корытце, примостил на место загородочку. Глупо было идти назад ни с чем. Какого чёрта Юрик отказался? Или она каждый десятый день месяца всегда такая?

Базааф думал мысль не всерьёз, но всё равно добавил про себя, что в таком случае Юрик прямо сказал бы ему идти в другой день. Горец досадливо, по-мужицки, почесал затылок. Глаза пристально остановились на двери. Ничего не сделаешь – надо стучать.

– Гхм… Марла…

– Уходдиите!

Ничего другого и не ожидал.

– Марла… я пришёл по делу. Боцман сказал у тебя древесина осталась для строительства. Можно… кхм… взять?

Женщина за дверью едва шевельнула губами, но Базааф разобрал, что хотел услышать. Без лишних разговоров пошёл в пристройку, нагрузил ледянку и, не прощаясь, пошёл подальше, как видимо и хотела добрая женщина.

«Чего вдруг?» – раздумывал горец чуть задето.

Проходя местный дом молодёжи, высокий амбар с оконцами под крышей, Базааф насторожил уши – молодёжь по какой-то причине выбралась за стены в неурочный час. Обычно с утра мальчишки плотничали, а девчонки пряли или шили. Только отверженный Юрик носился по морозу.

Горец, не сбавляя хода, механически прислушался по старой привычке просеивать информацию – вдруг в куче сора затесалась серебряная монетка?

Разговаривали не на повышенных тонах, но интонации Базаафу не понравились. Что-то ещё в этом обмене мнениями было не так. Горец как раз обходил амбар и теперь свернул не в нужную себе сторону, чтобы поставить все точки над и.

На горца не обратили внимания и вообще не заметили. За стены тёплого амбара вышли только старшие дети, которых Базааф, привыкший к иному, считал за вполне себе взрослых. Шестнадцать-семнадцать лет, парни и девушки, но одних пять, а других три. В ряды старших затесались по двое мальчишек и девчонок помладше, четырнадцати-пятнадцати лет, и смотрели они на своих кумиров с приоткрытыми в изумлении ртами. Хотя проглядывал и ещё какой-то азартный блеск в глазах. Базаафу он не понравился. Особенно когда стало понятно, что именно не так с обменом мнениями – говорила одна сторона, то есть, собственно обмена не происходило, большинство прессовало одиночку.

Юрик стоял против семнадцатилетнего задиры, не двигался, не пытался огрызаться. Губы плотно сомкнуты, глаза смотрят сверху вниз. При Юриковом росте это было несложно, он был на голову выше, при том что задира не был карликом и стоял довольно близко.

На Юрика с девичьей тоской бросала взгляд старшая Ниргина внучка, темноволосая с серьёзными глазами цвета родного моря. На таких в селении всегда был высокий спрос… И кажется здесь крылся повод развязавшейся войны.

Задира не говорил грязных слов. Он называл Юрика Рёлдской сиротинушкой, помощничком-паинькой, дружочком сухоньких старушечек и немощных старичков, нянечкой младенчиков… но при этом таким тоном, что приятнее было бы принять ведро помоев на голову. Юрик молчал. Задира стоял близко, напрашивался на удар, чтобы хорошенько дать сдачи. И никто не накажет – как же, сирота напал первый, ни с того, ни с сего, ничего оскорбительного ему не сказали…

Базааф тихонько вздохнул – Юрик против задиры был хлипковат, хоть и высок. У него всё в рост пошло, а задира уже в плечах принялся раздаваться. Горец двинулся заступаться за «своего ребёнка», а задира запел на новую тему:

– Что ж ты без бабушек-дядюшек-тётушек на улицу вышел? Неместный ведь, заблудишься один- одинёшенек, сиротинушка? Как же не боишься? Где дяденька твой? Без него тебя ведь, болезненную детиночку, и летний ветерок погнуть может, а тут зима…

Младшие припевалки захихикали, только пятнадцатилетняя девчонка, не изменившись в лице, разглядывала Юрика.

Наверное, надо было позвать парня, да по-мужски, может, даже выругаться грубо, чтобы показать, что он занят уже не детскими играми, не ровня им, но Базааф растерянно замер. С людьми иногда сложней, чем против стихии идти.

Горец застыл на углу амбара. Юрик продолжал слушать, задира продолжал говорить. Юрик, конечно, не выглядел счастливым, гордым и весёлым, но на провокацию не поддавался. В его движениях не было даже намёка на удар, на который можно было дёрнуться окружившим его парням.

– Ты всё сказал? – вымолвил Юрик очень ровно, когда задира перестал быть оригинальным и пошёл с «рёлдской сиротинушки» на второй круг.

Задира увидел во фразе начало угрозы, обрадованно распахнув в неискренней улыбке рот, кивнул крепкой головой.

Юрик тоже кивнул… и ушёл.

Голубые глаза сразу нащупали Базаафа.

– У нас дело, а ты с детьми возишься, – нетихо «упрекнул» горец, в последний миг сообразив, как лучше сказать, чтоб достичь эффекта.

– Позвали, – ровно сказал Юрик. – Думал, тоже по делу…

– Скажешь тоже, – фыркнул Базааф, – у них там игры одни.

Мужчина пренебрежительно сплюнул в сугроб, пробив в нём колодец.

Домашние сытые детки завозились недовольно, подобрались, собираясь скрыться в амбаре и зажевать обиду сушёной тыквой. Базааф ухмыльнулся по-хищному, убеждаясь, что поле боя осталось не за наглым фаворитом, но потом глянул на Юрика, бледного, большеглазого и серьёзного, и тоже растратил своё веселье.

Глубокими голосами на берег прибывали волны. Небо придавливало их сизым полотнищем, сходного с ними цвета, грани стихий прилегали едва без стыка, только белые гребешки ближе к кромке выдавали, где что. На кустарной верфи в заимке обрывистого выступа было темно для мелких работ. Базааф не зажигал огня, чтобы не выдать тайник и упёрто продолжал возиться с судном. Компанию составлял Юрик, не произносящий и не производящий ни звука. Горец недовольно замечал, что обычные вещи хуже у него выходят сегодня. Со вдовы началось.

Базааф глянул на парня. Неужели уйдёт с этого берега из-за молоденьких петушков-задир? Где ещё к сироте будут так добры?

Из неба, будто выныривая из пустоты, посыпались крупные вытянутые белые хлопья. Лёгкие и рыхлые, падая, они не приносили холода. Горец вздохнул. Бесполезно сегодня убеждать его остаться, тем более сегодня, когда всё вкривь и вкось. И не верь после этого скверным приметам…

– Я придумал, – сообщил Юрик после долгого молчания.

Базааф проверял, как поднимается парус. Сначала едва не вздрогнул от неожиданности, а потом полегчало – не жалостливые мысли парень думал, молодец, мужает.

– Ну поделись, – мягко подбодрил горец, стараясь не показать обычно сквозящего в голосе снисхождения.

– Надо представить так, словно одна девчонка заболела. Мать побежит с ней к Нирге. Другая останется одна. Проверить её. Если та – тащить в море.

– Как ты представишь, что она больна, тем более, чтобы это выяснилось при тебе?

– Пропитка для лодок.

– Что?

– Пропитка для лодок.

– Что ты будешь с ней делать? Поить ей?

– Брызну на кожу.

– Мать может всполошиться, – согласился Базааф. – Только если Стильма не знает, чем пропитывают стильму.

– Она не подумает об этом. Она хорошая мать.