Русланиада

Хозяин бледнеет в темноте, тоже сжимает пальцы на наших руках по очереди, даже на руках юродивого, пусть и ненадолго. Отвлекается, смотрит на него, распознаёт новенького. И снова поворачивается к нам, бледный.

– Как я могу пустить вас туда?

Мы пытаемся настаивать, смотрим ободряюще, улыбаемся ему.

Он со вздохом прикрывает глаза, опускает руки:

– Только ради земли нашей…

Он разрешающе поводит рукой.

Бежим со всех ног. Тело будто разламывается, трещит, как хорошо иссохшая на солнце древесина. Путь до гор неблизкий, хоть и кажется, вот они, рукой подать. Кажется, лишь кажется, что близко то, что видно из окна. Нам некогда обходить хребет. Он тянется через весь горизонт, а у нас одна ночь. Мы бежим в гору, так быстро, что удерживаемся на отвесных скосах, не припадая ниц и не цепляясь за выступы руками. Катимся со склонов бусинами бисера. Оползаем на карачках каждый куст и каждую трещину в подножии. Вдруг машет юродивый. Хромая бегу к нему, не очень-то верю, что… Точно, вход в туннель. Юродивый успевает первым. Пропускаю ещё нескольких помоложе вперёд, лезу сам. Брюхо дерёт каменьями, земля вбивается под ногти, под одёжу, в ноздри… дышать едва хватает сил, места нет как следует раздуть лёгкие, вдохнуть полной грудью – со всех сторон поджимает. Сваливаюсь за остальными в колодец, несколько раз ударяюсь головой о стенки, кожу опаляет холод. Что-то скользкое проныривает под вздувшуюся пузырём рубаху, жалит под грудью. Жмурюсь от боли, но не раззеваю рта. Чёрное дно копошится, движется. Не один ил там. Серебряный ключик находят без меня. Спешу к люку, уж в глазах мутнеет, скорей, скорей… Плывём вверх во тьме. Воздух ожигает мокрое лицо. Карабкаемся по скользким стенам, нечто кидается на голову, нечто кусает за пальцы. Рот раззявлен, тяжело вдыхает, но кричать не может – немой. И прочие рты вокруг немые. Стенки сужаются, о спину отирается чья-то спина. Стараясь не мешать друг другу, продвигаемся в устье тонкого лаза. Тяжело. Едва удаётся втиснуться, едва-едва. Застреваю без конца. Протяну себя на локоть и застреваю. Камни впиваются в живот, грудь, спину, голову, бёдра. Кусаю себя за губы. Нужно успеть за ночь.

…Дверь отжимают без меня. Из комнатки от алтаря льётся слабый свет. Юродивый дверь держит. Спешу внутрь – вот уж алмазный круглый флакон в моих руках. Алтарь потухает. Всё пропадает во тьме. Лаз снова жуёт наши тела, давит и мнёт. Мы торопимся больше прежнего. Мы рады, что нашли эликсир, дорога назад, домой, в два раза легче. Мы проталкиваемся вниз, падаем в воздушный мешок, в ледяную воду, ныряем, отпираем люк изнутри, запираем его в колодце, нас снова жалят, но уже не страшно, один раз миновало и другой пронесёт, ползём вверх земляным туннелем, бежим в гору, бисером скатываемся со склона…

Хозяин стоит у порога в халате на голой груди. На его светлых волосах ровно сидит обычная круглая шапочка с кисточкой. Гляжу на его белую, не знающую загара грудь. Не замёрз бы.

С поклоном протягиваю алмазный флакон. Хозяин принимает с печальной, виноватой улыбкой.

– Добрые мои! Славные мои! Хорошие мои! Что бы делал бы без вас! Пропал бы совсем! И весь белый свет со мной!

Мягко хлопает нас по плечам. Жалеет нас. Не надо, не надо жалеть. Мы работу свою сделали, мы довольны, нет – мы счастливы. Мы проваливаемся во тьму ларца с чувством выполненного долга.

…Колдунья вытрясает нас вскоре после рассвета. Мы едва стоим на ногах, пошатываемся.

– Грязные твари! – рычит хозяйка, охаживая нас скрученной тряпицей. – Поскудники! Вымыли тут всё! Сейчас же!

…Проваливаюсь в ларец уже нечётко соображая. Всё темно и спокойно. Каждая косточка болит, каждый палец, каждая царапинка, каждый синяк. И много их у меня по старому телу. Ноет спина, стреляет в поясницу, но я однако же проваливаюсь глубже, глубже, в темноту сна…

В темноте, в маленьком незапертом чулане стоит на одноногой деревянной резной подставке старинный ларец. Сам он весь стёрт, и уж не видно, что были на нём надписи, только замок ещё крепок. Ларец открывается только снаружи, только снаружи открывается ларец! Только хозяин может открыть его, иначе никак.

Из ларца выдвигаются руки, подтягивают тело. Над гранью маленького ларца появляется светловолосая голова молодого мужчины. Сила ларца не справляется с ним. Крышка пытается вжать голову обратно, захлопнуться, но замок уже сломлен. Слуга равнодушно выбирается наружу, бесшумно ступает на пол. Из всей одежды на нём укороченные узкие брюки, низ неровный – оборвались где-то, и на коленях прорехи. Оглядывается без интереса – комната мала и пуста. Слуга, высокий и крепкий, кладёт ладонь на дверь – не заперта. Проникает в коридор.

Все слуги дома, за исключением единственного, спят без сил в ларце. Гостей в доме нет. Неверный факельный свет льётся из хозяйской спальни. Нет нужды запираться, когда все остальные на замке.

Молодой слуга бесшумно пересекает коридор, бросает взгляд в зазор. Яркая картина предстаёт его внимательным глазам. Комнату освещают шесть факелов. Всей мебели в комнате супружеская кровать с отдёрнутым балдахином, расшитым шёлковыми птицами и цветами. Одеяло сбилось под ноги. Хозяин дома лежит в постели, выпрямившись. Его голова на подушке, ступни ног сбивают одеяло. Он большой, белый, от макушки, скрытой расшитой золотой вязью бархатной шапочкой, до белых ухоженных стоп. Светловолосый, синеглазый, с квадратным подбородком, лоснящийся от пота, ухмыляющийся. Женщина прогнулась на нём дугой, с мукой на лице, обращённом к потолку. Блестящие чёрные пряди прилипли ко лбу и спине. Её тело в сравнении с мужским маленькое и смуглое. По изогнутой спине, по желобку между грудями сбегают капли пота. Она ахает в голос через закушенную губу. Хозяин сильными руками двигает её бёдрами, пальцы жмут без жалости. В местах их прикосновений смуглая кожа белая.

Хозяину захотелось положить руку на одну из влажных грудей, он замедлился, но продолжал не замечать фигуру у двери. Довольная гримаса на его лице имела мало общего с человеческими чертами.

Слуга не таился. Уже стоял в комнате. Факельный свет не бросал теней на неприличествующее слуге лицо – излишне благородное. Язык не поворачивается звать его юношей – очень молодой мужчина. Должен был быть грязен и болен после служения, выпавшего ему, но не был. Голубые глаза смотрели строго, челюсти сведены, губы поджаты, чуть подрагивают ноздри. Он видел что-то отвратительное.

Хозяин резко опомнился, словно кашлянули у него над ухом. От слуги не исходило ни звука. Хозяин поднялся на ноги, не предпринимая попыток скрыть наготу любовницы, хотя бы накинув на неё во многих местах сбившуюся с кровати простынь. Он сразу запомнил этого слугу, внешность примечательна, и очень хорошо знал, что выбраться из ларца невозможно – никак, в том часть его ценности.

Какое-то время Хозяин не находил слов, чтобы заговорить. Слуга был скудно одет, стоял прямо, пол локтя отделяло светлые пряди от потолочной перекладины. Хозяин стоял против него обнажённый, в не прошедшем до конца возбуждении. Со знанием смотрел не перерождающийся у лица слуги факельный свет. Из него исчезала подвижность, неоднородность, на расстоянии локтя от лица он становился ровным и статичным. Хозяин повременил становиться на колени.

– Я раскаиваюсь. Пощади меня.

Хозяин ничего не добавил про лежащую ничком любовницу. Её спина трудно ходила от дыхания, ещё влажная.

Должный быть немым слуга разверз сжатые губы.

– Лжёшь.

Хозяин окончательно понял, кто перед ним. Светлая кожа лица стала белой. Слова не помогут. Хозяин дёрнулся к окну…

Слуга нагнал ещё на кровати, жёсткие пальцы поймали за горло, слетела со светлых волос шапочка, и тут шелковистые пряди потускнели, кожа утратила молодую гладкость. Хозяин ожидал быть задушенным в минуту, но был развёрнут к нападавшему лицом. Он уже не был так молод и свеж, а его лицо никогда не было привлекательным, но сила в руках далась ему не от шапочки. Нападавший даже не душил его, а просто держал за горло, стоя над грудью на коленях. Хозяин бил его по груди, животу и лицу. Он не обращал внимания, смотрел сверху холодно, не показывая презрения.

– Чего ждёшь? – прохрипел Хозяин. Ему было не вырваться.

– Не спасти твою душу, – ровно и глухо произнёс слуга.

– Нет у меня души! – блестя глазами оскалился Хозяин. – Нет!

В его голосе не было страха, какое-то торжество, бахвальство – он начинал понимать, что не только он проиграл. Слуга услышал тёмную радость хаоса. Рука сделала, что требовалось, мгновенно. Хозяин только раз всхрипнул, словно поперхнулся.

Слуга сошёл с постели, смотря строго перед собой серьёзными голубыми глазами. Женщина тихо всхлипывала, приходя в себя. Молодой мужчина не тронул её. Вышел из комнаты, поспешил к сломанному ларцу. Несколько минут извлекал на свет беспокойно спящие, посеревшие от работы тела. Голыми руками изломал ларец, что десятилетиями пил жизненную силу из своих рабов, быстро старя их и иссушая, выпивая энергию и волю к жизни, как нетопырь кровь. Сначала в руках слуги остались четыре стенки, донце и крышка с колечком, потом щепы. Щепы вспыхнули в загоревшемся на ладонях огне. Никто того не видел, кроме него самого. С ещё пылающими руками он пробежал коридор и отыскал на полу спальни яркую шапочку с кисточкой, спалил содержимое хозяйского шкафчика, спрятанного под кроватью, включая алмазный флакон, добытый большим трудом. Всё сгорело, праха не осталось.

…проснулся, кряхтя держась за поясницу. Будто просквозило. Вот так напасть, сквозняки, везде найдут, хоть в сундуке спрячься…

С недоумением посмотрел на стёртый до нищенских тряпок грязный камзол. Ниже всяких приличий такой носить, уже и не понятно, что камзол, куртёнка из половых тряпок. Рядом опустившийся человек из нищих, стоит на четвереньках, крутит выстриженной клоками головой, видать с перепоя, но странно, не пахнет ничем кроме сырости и пыли, а ещё землицей. Помянул про себя святого духа, так не по себе стало. Под рукой отчего-то ни меча, ни ножа, ни лука. Куда делось? Голову стянуло тяжёлым обручем. Взялся рукой, но глаз от нищего не отвёл. Стал вспоминать.

За головой колдуна шёл. Пить строго не должен был. Что же смутило, заставило оступиться? Вспомнил. Две дюжины дней в седле. Тело молодое, а уже всё ноет. Остановился на ночлег в одиноком доме с пышным садом вокруг, огромным садом за низеньким деревянным забором, выкрашенным красной краской, с насыпанными белым щебнем тропками между пышными клумбами, хозяйственными постройками и овощными грядами. Отродясь не видал столь ухоженного хозяйства.

Хозяйка приняла радушно. Мало похожая на благородную даму – смуглянка с пышной гривой блестящих чёрных волос, явно волнистых без применения одного из женских ухищрений, гибкая, подвижная, с кожей гладкой, как шёлк, мелкими, как жемчуга, белыми зубами. Ничем не похожа на знакомых мне благородных дам… и в манерах больше сердечности… Слуги у неё были крайне невыразительные, незаметные. За столом сама принимала, привечала, передавала каждый ломоть, каждую чарку из своих маленьких нежных рук в руки, рассказывала о добром хозяине дома… а потом?

Я перекинулся с земли на корточки, встал по стволу, скрипя обносками по коре. Ничего не понимая, не веря себе, смотрел сверху вниз, как растрёпанная, прикрытая жёлтой тряпкой женщина на коленях, согнувшись, просит, умоляет со слезами в глазах сидящего на второй ступени крыльца мужчину наказать её. Он молчит, смотрит исподлобья куда-то мимо всего, мимо копошащихся на земле серых нищих, мимо цветов, мимо деревьев, мимо троп, забора, гор, даже мимо неба. Женщина тянется взять его за свисающую с выставленного колена руку, но каждый раз не решается, отдёргивает.

…Кидаюсь с места в свинарник. Падаю в грязи на колени, отпихиваю здоровенную, взвизгнувшую свинью, начинаю рыть голыми руками, вгоняю пальцы со сбитыми ногтями, отталкиваю любопытный пятак, недовольные свиньи толкаются, но мне всё равно… Зачем? Не знаю, зачем. Череп в моих руках. Я плачу. Меня толкают свиньи. Зачем я вырыл его? Зачем не целиком?

– Мне жаль.

Молодой мужчина стоит в приоткрытой двери, за ним шуршит голыми коленями по гравию женщина в жёлтом. Я звал его про себя юродивым, потому что… потому что он был не похож на меня, грязного, как могильщик, безымянного, как могильный пёс, низостного, как могильный червь. Он был слишком хорош, чтобы думать о нём хорошо.

– Брат, – выдавил я из себя, приподнимая череп. Первое слово за годы. – Брат…

По щекам по новому покатились слёзы.

Он не сказал, что это я поднёс родному брату блюдо с алмазной пылью. Не сказал, что брат видел меня и не признал, заслушавшись и залюбовавшись колдуньей. Он кивнул. Женщина тихонько лепетала, положив ему под колено лоб, чтобы её наказали. А я не видел в том смысла. У меня не было на неё зла. Она осталась молода – я состарился. Она жива – брат умер. Она красива – я обессилен. Что с ней не сделай – наши с братом жизни не вернутся.

Любовь к Хозяину развеивалась, как тяжёлый дурман. Кружилась голова, я принял за похмелье, но не пил-не ел несколько лет. В ларце никто не думает о времени, выходящем за пределы вчера или завтра… Я всё думал, зачем вырыл череп. Либо никак, либо целиком. Зачем я отнял его от шеи?

Яркий как солнце мужчина отодвинул меня к стенке с пути свиней. Здоровенные коротконогие туши освободили для него место, задрав пятаки и вперив в его совершенный облик невыразительные маленькие глазки. Он опустился на колени и принялся копать, как прежде я, пальцами. Только мои были чёрные, сморщенные, искривлённые, а его – чистые и прямые. Свиньи поспешно зарыли пятаками толщиной с молодой древесный ствол, женщина протянула маленькую руку к грязи – он их всех отстранил. Я молча принимал кость за костью, потом снял источенный прорехами камзол и стал складывать в него.

Мы распахнули все двери, выпустили скот, раскрыли в доме настежь ставни, выволокли из кладовых припасы… Когда мы уходили через сад, козы уже топтались по мебели, а свиньи ворошились на грядках. Мы шли оборванные, серые с ног до головы, с воспалёнными глазами, в цыпках, ссадинах и струпьях, многие босые. С нами шла несчастная молодая женщина в жёлтой тряпке. Я нёс моего брата.

Мы похоронили его у подножия векового дуба, недалеко от гор. Вырыли глубокую могилу, выложили его по косточке, как должно было быть, потом засыпали и заложили сверху камнями. Мой добрый брат. Лучше бы ты не искал меня.

Далёкие солнца