Река жизни

– Уродится, куда она денется! Вон какая халява!

– Да какая она бесплатная, сколько в неё труда вложено!

От этого желания нам помочь я повеселел и побежал за бруском. Я бежал, а из-под ног вылетали птицы и кузнечики, разминая крылья, и вскрикивая от счастья, что им дано летать. В городе я таких птиц и не встречал. Едва я принёс брусок, как рядом с нами появилась тётушка. Подбадривая меня, попросила молока. Мы переглянулись с сестрой и начали смеяться. Она глянула на кринку и тоже в смех, понимая, что это моя оплошность: теперь и жажду не чем утолить! Правда, пред самым закатом солнца от реки подуло свежим ветром. Тетушка присела под солнышко на скошенную траву – ноги вытянула. Разувшись, она начала их растирать руками. И здесь я заметил вздутые вены от непосильного колхозного труда, да и от домашних забот. Тётушка хотя и зав. молочно-товарной фермы, но любой крестьянский труд ей по плечу, так как прошла путь от простой доярки до руководителя фермы.

– Ну, племянник, показывай, чему тебя научила сестра.

Я взял в руки косу и стал старательно ею размахивать, как учила сестра. Мне казалось, что я лихо и правильно веду косу. За своей спиной я услышал Маринкин голос:

– Хватит! Но тётушка кричала:

– Продолжай! Для первого раза хорошо!

Я остановился и посмотрел назад. Валки топорщились высоко, сквозь них торчала уцелевшая трава, прокосы были волнистыми, и не вся трава лежала в валках. И горькое неприятное чувство досады охватило меня. Смотрю, как тётка встала с травы и направляется ко мне. Хмурясь, она расспрашивает, правда ли, что за мной нет никакого надзора, что я хожу попрошайничать на базар, что езжу на подножках трамвая, что мой дед по матери из-за меня нас выгоняет со двора своего дома и нам негде жить. Я испугался, как бы она не отправила меня в город.

– Враки! Лажа!

– Враки? Она знает, что я вру. Лицо её меняется, на глазах появляются слёзы. Она обнимает меня и целует, приговаривая:

– Мать приедет в конце августа, не узнает тебя, даю тебе слово! Я обрадовался и повеселел.

Уже в ясно-нежном вечере, когда жара спала, а солнце ещё не спряталось за гору, мы прячем косы в траву, берём велосипеды и по висячему мосту не спеша преодолеваем быструю реку У Маринки нет уже той прыти, усталость даёт о себе знать. Мы медленно катим велосипеды по извилистой дороге и мне кажется, ей не будет конца. Мы взбираемся на пригорок, и перед нами открывается во всей красе панорама станичной жизни: где-то шумит трактор, слышатся голоса пастухов и доярок, собирающихся на вечернюю дойку. Прежде чем сесть на велосипед, тётушка и говорит:

– С завтрашнего дня без меня справляйтесь по хозяйству. Я у председателя колхоза отпросилась всего на один день по случаю приезда племянника.

С этими словами она вскочила, как молодая, на велосипед и погнала по пыльной дороге в станицу. Мы какое-то время идём с сестрой вместе и молчим. Наверно, потому что когда в горах идёшь высоко и много видишь, не хочется говорить ни о чём, чтобы не спугнуть красоту житейскими заботами.

– Давай поторопимся, – услышал я голос сестры, и мы погнали навстречу стаду коров.

3. Утро судьбоносное!

Утро раннее. Я никогда в городе так рано не вставал с постели, а здесь только начало светать, я уже на ногах. Какой уже день от расстройства желудка из туалета не вылезаю. К жирной домашней пище желудок не привыкший бунтует не на шутку. Тётушка уже третий день заваривает чабрец и даёт пить вместо молока.

Тётушка на ферме, на утренней дойке. Маринка дрыхнет без задних ног на сеновале. Я чувствую, как она устала. За две недели накосили столько травы, и копна сложили, что даже тётушка нас похвалила.

Погода на редкость способствовала заготовке сена. На нашу радость ни разу дождь не выпал, хотя в этих местах он частый гость.

Я иду на хозяйственный двор, где находится сеновал. Взбираюсь тихо по лестнице на вершину стога. Как только моя голова оказалось на уровне логова моей сестры, я замер от увиденного. Сестра лежала на покрывале, распластав руки, в одних белых трусиках без лифчика. Скомканная простынь была у длинных и стройных ног. Передо мной предстала восхитительная красота женского тела, с золотисто соломенными волосами, рассыпающимися на высокую молодую грудь. Я задержался на лестнице, боясь пошевелиться, спугнуть неземную девичью красоту.

Я часто видел грудь своей матери, но у сестры она была иная, изящная и сочная, с маленькими сосками, которые выглядывали из-под волос, как гранатовые зёрна такие сочные и налитые.

И вдруг за спиной я слышу тихий голос тётушки:

– Насмотрелся!

Только я начал спускаться вниз, Маринка потянулась за простынёй и перевернулась на бок.

Смущённый, я спустился по лестнице на землю. Тётушка обняла меня нежно и повела в летнюю беседку пить чай, приговаривая при этом:

– Вот надо же, приболел некстати. Мне, знаешь, с некоторых пор кажется, что моя дочь тебе нравится. С моих губ вдруг неожиданно слетают нелепые слова:

– Гарна тёлка! Я сразу же получаю лёгкий хлопок по губам.

И усаживая меня на лавочку под беседкой, тётушка продолжила:

– Твоя безрадостная молодость, знаешь, меня очень волнует. Улица тебя захватила, она может тебя погубить. Ничем не увлекаешься, книг не читаешь, матери по дому не помогаешь, жаргон уличный. Ясно, с кем поведёшься, от того и наберёшься.

Она качала головой, вытирая огрубевшими ладонями слёзы, которые скупо стекали по её загорелым щекам, указывая на то, что этих слёз она пролила немало, воспитывая одна своих детей. Мне стало её жалко. Я склонил голову и тихо произнёс:

– Я исправлюсь! Хана!

Я ещё не представлял, каких усилий это стоит, сколько раз придётся краснеть и терпеть упрёки!

Подымая голову, я неосознанно почувствовал, на меня смотрят удивительно нежные глаза сестры, меня охватило что-то, исходящее изнутри, не подвластное рассудку. Маринка села за стол напротив меня и, глядя мне в глаза, промолвила:

– Он исправится. Даёшь слово!

– Врубился!

До этого утра я всегда отдавал себе отчёт во всех своих чувствах и умел подчинить их тому, что находил разумным. Я его представлял в абсолютной свободе. Школьные правила были для меня каторгой и не приемлемы для моей натуры. Но теперь, увидев глаза своей сестры, у меня появилось такое нетерпение, какое способно было всё перевернуть, всё одолеть.

Ни секунды, не сомневаясь в своей силе, появилось желание остаться с Маринкой наедине и болтать с ней до потери сознания о чём попало. Я боялся, чтобы она в глубине своей души меня не осуждала за легкомысленные слова, только что произнесённые. Она смотрит на меня внимательно и вдруг произносит то, чего я всего боялся:

– Не влюбился ли ты случайно? Посмотрев внимательно мне в глаза, вдруг произнесла фразу, смысл которой, я всю свою жизнь разгадывал: «Прежде чем любить, научись ходить по горящим углям, думая о чужой боли».

И не давая возможности опомниться, даже слово промолвить, вдруг заявляет:

– С сегодняшнего дня приступаем к учёбе, и никаких возражений, стрелки переводить не будем.

Я и не собирался возражать. Для меня стало важным не потерять её уважение и дружбу. Я боялся в её глазах оказаться бездарным и тупым учеником (деревом). Раньше я об этом как-то не задумывался, то сейчас все усилия бросил, чтобы побороть свою слабость и боязнь. Душевное смятение моё сестра заметила и вдруг неожиданно заявляет:

– Не трусь! Терпение и труд всё перетрут.

В этой фразе я уловил её желание мне помочь, и я захотел страстно оправдать её надежды, тем самым завоевать её доверие. Это была нелёгкая задача для меня. И я промолвил:

– Не дебил, засёк!

Как только мы приступили к занятиям, я осознал, насколько мои знания ничтожны и насколько я отстаю от своих сверстников в своём развитии. Сидеть за книгами рядом с сестрой было тяжело и одновременно радостно на душе. Я ощущал её дыхание и скрытую твёрдую волю, которой мне так не хватало.

И потекли мои дни изнурительного умственного труда и сосредоточенности всех моих умственных ресурсов. Познавая школьную программу, я приводил сестру в неописуемый восторг и заразительный смех от моей беспомощности. Правда, каждый мой успех она одаривала поцелуем, что меня только подбадривало и побуждало дальше двигаться, не останавливаться на достигнутом. Уже к концу третьей недели я почувствовал интерес к математике и к чтению книг. Книги мы читали до самой глубокой ночи, лёжа рядом в постели, а потом, обнявшись, засыпали. Тётушка нас не ругала, что мы много палим керосина. Она только сокрушалась, что так можно потерять и зрение.

В труде и заботе быстро наступила середина лета. Маринка, понимая, что меня загрузила по полной программе, старалась иногда разнообразить мою жизнь. В один из тёплых дней предложила отправиться на ночь пасти лошадей вместе с конюхом. Я немедленно согласился и был вознаграждён очередным её доброжелательным вниманием.

4. Импульсивность памяти

Поздняя ночь. Маринка и я лежим рядом на диване в летней кухне, в её руках повесть Л. Н. Толстого «Холстомер».

Керосиновая лампа догорает и медленно тухнет.