Река жизни

Он стал подкладывать дрова в костёр и от дыма немного прослезился. И здесь я только сообразил, какой груз в своей душе он держит. Какую усталость, какое чувство тоски и печали несёт на своих плечах без обиды на страну. Часть этого обременительного груза, подумал я, он оставил наверняка на войне. Фомич постелил крепкую дерюгу на сено и велел нам ложиться спать. А сам достал из сумки бутылку тётушкиного самогона, отрезал кусок сала и со словами, – «прости меня, господь, за всё», – стал наливать этого мутного напитка себе в гранёный стакан. Укрывшись каким-то покрывалом под одобрительный крик «Хороша!» – Мы уже засыпали.

Ночью я просыпался несколько раз от завыванья шакалов и каждый раз под успокаивающий голосок Фомича снова быстро проваливался в сон.

7. Утро Фомича

Я проснулся от того, что обильная роса накрыла меня так, что на мне сухого места не осталось. Маринка, с головой укрывшись покрывалом и не оставив мне даже маленькую его часть, крепко спала. Костер затух, лишь только большое количество чёрного пепла напоминало о недавнем его величии. Предельно продрогнув, я встал на ноги, размял их, надел сандалии и пошёл на острый и зычный звук кнута. Через несколько минут я натолкнулся на парня лет двенадцати, который лихо владел кнутом, сгоняя табун лошадей к реке на водопой. «Должно, внук Фомича, сын, значит, Фёдора» подумал я. Я окликнул Фомича, он моментально отозвался, так как был рядом в лесочке.

– Чего вскочил так рано? – Услышал я вопрос конюха. – Сейчас растопим костёр, согреемся, попьём чаёк с мёдом, и я вас отвезу домой.

– Да мы сами доберёмся до хаты, тётушка же велосипед нам оставила.

– Ладно, ладно, бери дрова.

Я взял охапку дров, и мы медленно направились к нашей стоянке. И только сейчас я заметил, что конюх хромает на правую ногу.

– Ранение? – Спросил я опрометчиво.

– Пострашнее сынок, елеи оклемался. Думал конец пришёл.

Когда началась война, я уже отмахал в лагерях 7 лет и в ссылке прожил в казахских степях два года. Ещё полагалось без суда и следствия отбыть 9 лет за «Кубанский саботаж» во время коллективизации в наших краях.

Двадцати семилетнюю жену и четверо моих детей не тронули, а меня в течение 24 часов погрузили в теплушку, и в Сибирь, в места столь известные, что как вспомнишь – ночь не спишь. За год до войны жена вышла замуж, снялась с родных мест и уехала неизвестно куда. Переписка наша прекратилась, и я потерял веру и надежду на жизнь. Поэтому с первых дней войны я стал проситься на фронт в штрафные роты. Но меня не брали, так как где я работал, как ссыльный в колхозе трактористом, крестьянских рук не хватало, тем более мужиков. В колхозе были все бабы. А здесь подвернулся случай, из нашего района, что находился в Кустанайской области, отправляли на фронт состав с мукой. Я незаметно в него пробрался и доехал до города Калач на Дону. К тому времени, в конце 1942 года, под городом шли тяжёлые бои. Как со стороны противника, так и с нашей стороны потери в живой силе были огромные. В беседе со мной собист долго допытывался, по какой статье я был в лагерях, почему и по какой причине в ссылке находился. Запросили на меня документы в ГПУ, и, не получив ещё ответ, сразу же отправили на передовую. В свой взвод я попал с интендантами, которые доставляли на передовую не только консервы и хлеб, но и положенные каждому солдату сто грамм. Я представился молодому лейтенанту и сразу взялся за работу, обустраивать себе рабочее место в занесённой снегом траншее. Привычка ссыльного. Снег непрестанно шёл и мороз крепчал не на шутку, на месте не усидишь без горячительных напитков, врезал сто грамм и за дело. Окопался основательно. Смотрю, метров двести от меня подбитый танк стоит, рядом с ним мёртвые фашисты лежат. Выбрав момент, когда стихла стрельба, я и пополз за трофейным оружием. Что здесь началось? С нашей стороны ребята открыли огонь для прикрытия меня, а со стороны противника – прицельный огонь по движущей цели. Я, стиснув зубы, только и желал себе:

Если смерти – то мгновенной.
Если раны – небольшой.

Прихватив один автомат и два рожка, полностью укомплектованных патронами, и назад к траншее. А по мне из миномётов такой открыли огонь: думал, конец пришёл. Бог миловал, ни одной царапины. Ещё не отдышался, как взводный бежит, размахивая пистолетом, грозя, что отправит в штрафную роту, за самовольные действия. Не успел я и рта открыть, а по траншее покатился душераздирающий крик:

– Танки.

Здесь Фомич остановился и замолчал. А я:

– Дальше, дальше.

– Сейчас чаёк приготовлю и за чаем не спеша продолжу рассказ.

Я посмотрел кругом и вижу, что мы уже стоим около костра, рядом с которым продолжает крепко спать Маринка, укрывшись с головой. Я разгрёб костёр и на горячие угли положил хворост. Они быстро вспыхнули пламенем, подложив дрова, быстро спустился к реке, набрал чистой воды и мигом назад. Я торопился услышать продолжение рассказа.

К моему приходу Фомич поставил глубокую тарелку с мёдом в сотах. Вода быстро закипела. Фомич заварил себе крепкий чай, а мне послабее.

– Так на чём мы остановились?

– Наши закричали: – Танки, – промолвил тихо я, чтобы не разбудить Маринку.

Так вот, слушай!

На белое заснеженное поле, как чёрные тараканы, выползли танки. Гул моторов и скрежет гусениц с каждой минутой усиливался с приближением их к траншее. За танками шла немецкая пехота.

И здесь неожиданно заработали наши катюши (эрэсы) поверх наших голов, вспышка молнии была такая, что ослепить могла, как будто засветилось сразу несколько Солнцев. Земля под ногами качнулась. Я даже вначале присел, а потом почувствовал, как загалдела от восторга наша траншея. Я выглянул из траншеи: впереди горели танки, плавился снег, а земля дыбом становилась перед моими глазами. Гул танков, сзади идущих, стал грозно подбираться к нашим траншеям. И здесь беспорядочно заработали наши орудия. Они прямой наводкой били по танкам.

Несколько танков вывернули перед самым моим носом. Фашистскую пехоту наши отсекли умело от танков, но тигры шли на пролом прямо на меня. Я залёг в траншее и, когда танки проскочили прямо надо мной, я вскочил на бруствер траншеи и бросил подряд две гранаты противотанковые. Два танка остановились, с них спали по одной гусенице, и они стали кружиться на месте. Танкисты попытались выбраться наружу, но так и остались лежать без движения возле люка. Я обернулся назад, смотрю, пехота противника уже драпает назад, то есть отступает. И здесь по траншее прокатилось:

– Ура! И мы пошли в атаку.

Как я бежал, что я кричал, не помню. Наверно, кричал, как все:

– За Родину, за Сталина! Может, не осознано в горячке.

Не могу объяснить даже сейчас, спустя много лет после той войны. За первый свой бой был представлен к медали, но я тогда её не получил, мне её вручили только в этом году. Потом был Сталинград, и уже когда в 1943 году погнали немцев от Волги до Кубани. забегал домой на часок, так как недалеко шли форсировать с боем керченский пролив. И уже в конце 1944 года на территории Австрии меня тяжело контузило, медики комиссовали и отправили домой.

Думал, что не выживу. Выходила меня родная сестра. Когда меня в год победы реабилитировали, устроился работать пчеловодом на колхозную пасеку. Через два года после победы над фашистами, узнав, что я тяжело болею, ко мне переехал жить старший сын. Так вместе мы и стали работать на пасеке. И только в прошлом году пасеку передал ему, а сам пошёл работать конюхом. Лошадей я люблю с детства.

Я-то пошёл работать конюхом из-за твоей тётушки. Уж больно она мне приглянулась, когда я возвратился с фронта. К тому времени её муж погиб на этой проклятой войне, но она надеялась, что он вернётся живым, к себе никого не подпускала. Так девять лет я один и маюсь, возможно, кто-то у неё есть на примете.

– Просто она такая, если любит кого-то, то на всю жизнь. Никого у мамки на примете нет! Вы, Фомич, просто сладить с ней не можете – услышали мы голос Маринки.

За разговором мы и не заметили, когда проснулась сестра, высунув голову из-под покрывала. Фомич сразу вскочил с места и приговаривая: «лежи, лежи», – стал наливать ей чай и подавать мёд. Маринка села, оголив руки, плечи и медленно, молча стала пить чай. А потом вдруг, обращаясь к Фомичу, попросила, чтобы он продолжил рассказ, который так лихо лился из уст конюха:

– Фомич, вам бы книги писать, а не лошадей пасти

– Маринка, пасёт лошадей пастух, а я конюх. Моя задача, чтобы лошади были накормлены, здоровы, а самое главное сохранить будёновскую породу. Это дело тонкое и нужное.

От этих слов стало ясно, что, хотя и много переговорено, и в то же время мало, учитывая сложную и интересную жизнь Фомича.

– За одно утро всё не расскажешь, как – то с грустью вымолвил конюх. – Может, когда-нибудь книгу напишу и будут её читать потомки, как читают лагерную прозу из под полы. Тебе, Маринка, интересно будет прочитать такую книгу?

Сестра задумалась и вдруг неожиданно:

– Не всегда правда нужна народу, никогда всей правды наш народ и не узнает, Всю правду о России знает только Бог.

– А как же историки?

– Да лжецы эти историки, пишут то, что власти нужно, – ответила смело на мой вопрос сестра.

Фомич встрепенулся и вполне в серьёзном тоне стал отчитывать Маринку за её высказывания:

– Доченька, прикуси язык, так ты экзамен по истории КПСС не сдашь ни в одном институте и вылетишь из него как пробка.

– Да ну этих историков, – и, глядя на сестру, под общий хохот я вдруг неожиданно попросил Фомича рассказать о своей любви. Он повеселел и как-то загадочно повёл речь издалека.

Оклемался я после тяжёлой болезни, стал, значит, работать на пасеке. Пасека стояла недалеко отсюда в лесочке на поляне возле реки. Слышу, как-то рано поутру смех на поляне. Смотрю, женщины нашей станицы все с косами стоят, на мелких делянках трактор с косилкой не загонишь. Раздевшись до голых грудей, отчаянно косят траву, не обращая внимание, что я вышел из лесочка и рассматриваю их. У одной из женщин спрашиваю:

– Кто это? – указывая на твою мать, Маринка. И вдруг слышу:

– Кто интересуется, пусть подойдёт поближе.

Я и подошёл.