Первая гимназия

– Ей-Богу, честное слово, мы…

– Кто у кого списал?

– Ей-Богу же…

– У Иванова Павла и Смирнова Василия одна и та же ошибка. Такого совпадения быть не может. Кто у кого списал?

– Мы вместе решали задачу! – с отчаянием нашелся Иванов Павел.

– Что вы скажете, Смирнов Василий?

– Мы вместе решали задачу! – радостно повторил Смирнов Василий. «Проскочил!»

– Отлично! – так же спокойно и невозмутимо сказал «арифметика». – Пусть Иванов Павел сядет в этом конце класса, Смирнов Василий – в том.

Он написал две записочки.

– Вот. Пусть Иванов Павел и Смирнов Василий напишут ответы на эти вопросы.

Мы видели только, как и Иванов Павел, и Смирнов Василий покраснели до корней волос. Они сидели и пыхтели.

– Что ж вы не пишете?

– Вот… Вот…

Это вырвалось как два тяжелых вздоха.

«Арифметика» спокойно и внимательно прочел обе записочки.

– Иванову Павлу и Смирнову Василию был задан вопрос: «В какой день и в котором часу вы вместе решали задачу?» Иванов Павел отвечает на это: «В Страстной четверг, в 8 часов вечера». Смирнов Василий: «Во вторник на Святой, в 10 часов утра».

Сам бесстрастный «арифметика» рассмеялся. На его смех раздался один. Всем было как-то особенно тяжко.

И два «кола» были поставлены среди глубокого молчания класса. Я издавал тогда «под партой» журнал «Муха» и на следующий же день написал фельетон – дурные привычки укореняются с детства: «Лекок, или Тайны арифметики».

Это был один из наиболее обративших на себя внимание моих фельетонов. Он захватил широкий круг читателей. Через два дня надзиратель торжественно позвал меня:

– Дорошевич Власий! И повел в актовый зал.

За столом, покрытым зеленым сукном с золотой бахромой, сидел педагогический совет.

На зеленом сукне лежала вырванная из тетради страница, и на ней наверху изукрашенные всякими росчерками красовались четыре буквы – «Муха».

– Дорошевич Власий, вы писали этот журнал?

– Ей-Богу, честное слово…

– Вас спрашивают, вы или не вы?

– Я больше не буду. Я нечаянно.

– Идите за дверь и ожидайте.

Я вышел за дверь. Около меня стоял надзиратель и не подпускал ко мне толпившихся гимназистов.

Словно я вдруг заболел чумой. Толпа гимназистов была оживлена:

– Дорошевича выгоняют! Дорошевича выгоняют!

Я имел единственное душевное утешение показать им язык.

Но из актового зала раздался звонок.

Суд был скорый.

Испуганный сторож метнулся туда, выскочил оттуда:

– Идите. Зовут.

Педагогический совет сидел величественный и неподвижный. Как будто ничего не случилось и они не шевельнули бровью, пока я стоял в коридоре.

– Дорошевич Власий! – сказал директор торжественно и медленно. – Возьмите ваши книги и идите домой. Скажите вашей матушке, чтоб она пришла завтра утром за вашими бумагами, А сами можете не приходить. Идите.

– Я, господин директор…

– Идите.

– Я…

Но директор взялся за звонок:

– Идите!

И когда я вышел, толпа гимназистов с большим оживлением спросила:

– Выгнали?

А они ведь, канальи, зачитывались моим фельетоном! На следующий день матушка пришла в слезах домой.

– Утешение!

Она долго плакала перед директором.

– Только из снисхожденья к вашему преклонному возрасту и слабому здоровью педагогический совет разрешил позволить вам самой взять вашего сына. Он подлежал исключению!

Я умолял:

– Я все равно не мог бы здесь. Я не мог бы! Отдай меня на Разгуляй! И меня отдали во вторую гимназию.