Вознесение в Шамбалу. Своими глазами.

Главный молельный зал Ташилумпо не уступает по своему величию европейским готическим соборам. Его расписные потолки опираются на сорок восемь массивных деревянных столбов, среди которых стоит золотой трон панчен-ламы. В зале может одновременно молиться половина предписанного для монастыря числа монахов. А в дни массового паломничества местом проповедей и богословских споров становится просторный двор, вымощенный гималайским камнем и украшенный с четырех сторон тысячью буддийских изваяний. В Ташилумпо находятся погребальные ступы с останками далай-ламы первого и нескольких панчен-лам. Самая большая усыпальница была возведена в 1666 году для панчен-ламы четвертого, при котором монастырь обрел свой нынешний облик. Эта одиннадцатиметровая ступа в форме гигантской бутылки сделана из золота – настолько чистого, что прогибается от нажатия пальцем. Но несравненно больше, чем 85 килограммов этого металла, стоят украшающие ступу драгоценные камни. Даже в необработанном виде, без граней и шлифовки, эти изумруды и рубины величиной с куриное яйцо светятся в полумраке, как огни светофоров, словно аккумулируя тусклый свет лампад. Немногим уступает по своему великолепию и более поздняя усыпальница панчен-ламы восьмого.

Ташилумпо славится также самой большой в Тибете буддийской статуей. Бог грядущего – Майтрея, восседающий в цветке лотоса, действительно одно из скульптурных чудес света. Статуя высотой более 26 метров окружена семиярусной галереей, позволяющей хорошо ее рассмотреть. Лишь поднятый для благословения правый указательный палец Майтреи имеет метровую длину. А священный белый волос между его бровей сделан из 33 алмазов и 1440 жемчужин. На всю же фигурку пошло 279 килограммов золота, почти столько же серебра и 116 тонн бронзы. Над созданием статуи четыре года трудились сто десять лучших мастеров. Золотые кровли Ташилумпо видны в Шигатзе отовсюду. Северо-западнее монастыря есть отвесная стометровая круча, специально вырубленная на склоне горы, чтобы в праздники вывешивать там гигантские тангка – традиционные для ламаистов картины религиозного содержания.

В отличие от Переднего Тибета в Шигатзе портреты панчен-ламы не менее популярны, чем далай-ламы. Не только в монастырях, но и в жилищах мирян. В религиозном смысле оба высших иерарха равны. Далай-лама (буквально: «великий, как океан») почитается верующими как перевоплощение бодисатвы Ченрези (двенадцатирукого Авалокитешвары). Панчен-лама (буквально: «великий наставник») являет собой бодисатву Эбами (Амитаба). Равенство их сана подтверждается, в частности, тем, что каждое новое перерождение одного должно утверждаться другим. Кто в данном случае старше по возрасту, тот нарекается учителем, а кто младше – учеником.

Однако, после того как далай-ламы стали как бы наместниками китайских императоров в Тибете, на их авторитете и влиянии не могли не сказаться размеры обретенной ими светской власти. Не случайно буддисты в соседних азиатских странах считают своим духовным главой именно далай-ламу, хотя теоретически ранг панчен-ламы ничуть не ниже.

Еще во времена Цинской династии правители Китая пытались играть на противоречиях между двумя высшими иерархами ламаизма. В 1728 году они задержали в Пекине далай-ламу седьмого и предложили панчен-ламе пятому править Тибетом, но тот отказался. Позднее китайские власти пытались оказать нажим на далай-ламу тринадцатого с помощью панчен-ламы восьмого. Из-за этого панчен-лама в 1923 году был вынужден бежать из Тибета и умер в провинции Цинхай. Из родившихся там младенцев был избран его преемник, который смог вернуться в Шигатзе лишь с войсками Народно-освободительной армии в 1951 году.

Я встретился с панчен-ламой девятым не в монастыре Ташилумпо, а в старинном дворце Дэцян Поцан, где он живет летом. У ворот меня ожидала целая ассамблея сановников в старинных официальных одеждах. Они сидели рядами на ступенчатой галерее сообразно своему рангу.

Путь от входа до приемной было бы невозможно повторить без провожатого. Узкие коридоры, неожиданные повороты. То спуски, то подъемы по крутым стертым ступеням. Дворец, несомненно, строился с расчетом на то, чтобы было удобно обороняться от неожиданного набега врага. Комната, в которой меня принял панчен-лама, отличалась от других помещений дворца прежде всего обилием света. Широкое окно открывало прекрасный вид на долину реки Нянчу и окрестные горы. Солнечные лучи горели на желтом атласе стен, на золоченой резьбе, которая покрывала подпиравшие потолок деревянные столбы. Слева от окна стоял столик с армейским полевым телефоном. Всю остальную стену скрывали застекленные ниши, заставленные бронзовыми статуями святых.

Пока я вручал хата и усаживался, панчен-лама оглядывал меня с нескрываемым интересом. По его юношескому лицу было видно, что и он разделяет то чувство любопытства, с которым я шел сюда.

После того как рассеялась неловкость первых минут визита, беседа потекла довольно непринужденно. Панчен-лама с большим удовлетворением отметил восстановление внутреннего единства в Тибете.

– Враждебные силы, – говорил он, – старались раздувать раздоры между мной и далай-ламой, чтобы разделить тибетский народ и властвовать над ним. Мирное освобождение Тибета положило этому конец. Внутренняя разобщенность исчезла…

Речь панчен-ламы переводил почтительно стоявший за его спиной председатель Коллегии совета – исполнительного органа, который играл в Шигатзе такую же роль, как Совет колонов в Лхасе, у далай-ламы. Другой сановник сидел на полу, ведя запись беседы.

– Центральные власти, – продолжал панчен-лама, – строго соблюдают Соглашение о мирном освобождении Тибета. Они уважают религиозные чувства, нравы и обычаи тибетцев, открывают школы, больницы, магазины. Кустари, торговцы, земледельцы, скотоводы получают ссуды. Все это очень важно для Тибета…

За время поездки по югу Тибета я убедился, что панчен-лама и его администрация поддерживают культурные и хозяйственные начинания центра. Более того, Коллегия совета сама сделала первые шаги в интересах благосостояния народа. Было, например, решено аннулировать проценты по долгам, существовавшим до 1951 года, а по новым долгам – снизить их на одну треть. Однако особенно плодотворным было сотрудничество местной тибетской администрации и центральных властей после опустошительного наводнения, обрушившегося на район Шигатзе – Гьянтзе.

Выплеснувшееся озеро

Речные долины Южного Тибета. Золотые поля цинко. Поймы, зеленеющие сочной травой. Густые кроны тополей у селений. На всем этом отдыхает глаз после безжизненной природы взгорий. Здесь, у колыбели Брахмапутры, – край земледельцев. Сюда с севера приходят за зерном кочевники.

Я еду от Шигатзе вверх по реке Нянчу. Горы расступились, и она течет спокойно, словно отдыхая на широком галечном ложе. Неужели эта степенная с виду река могла натворить прошлым летом столько бед? Ведь именно тут, в долине Нянчу, в 1954 году произошло небывалое в истории Тибета наводнение. Много селений встретилось на пути. Под каждой крышей – своя жизнь, свой маленький мир. Но нет ни одной семьи, которой не коснулся бы этот удар слепой, необузданной стихии.

Почти все то, что рассказал мне о своей судьбе крестьянин Сонам Дорджи, можно было бы услышать от любого земледельца в этой долине. День бедствия застал Сонама в монастыре Ташилумпо. Отрабатывая ула за себя и за трех братьев, он уже больше двух месяцев развозил по монастырским кельям аргал, таскал на спине деревянные бадьи с водой и скоро должен был вернуться в родную деревню на время уборки.

И вот – бегущие в панике люди, перекошенные от ужаса лица. Вода! Вал высотой в три человеческих роста катился по долине, обрушился на предместья Шигатзе, поглощая вырванные с корнем деревья, черные фигурки людей…

Что же произошло? В то время никто, конечно, не знал о катастрофе, случившейся в верховьях Нянчу. Река эта вытекает из озера, которое лежит на горном склоне. Таких озер, образованных ледниками, в Тибете много. Сползая вниз, ледник наращивает впереди себя гряду моренных отложений. Она, как дамба, задерживает талые воды и становится берегом озера. В тот жаркий день июля от ледника откололась и свалилась в озеро острая глыба. Пробив рыхлую породу моренного берега, она образовала в нем широкую щель, куда устремилась вода. Озеро как бы выплеснулось из берегов. Семиметровый водяной вал, прокатившийся по долине Нянчу, унес сотни человеческих жизней, смыл до основания десятки деревень, оставил без крова более двадцати тысяч человек.

Монахи в Ташилумпо молились. Всю ночь и весь день прибывала вода. Теперь уже тихо, без шума и пены, в каком-то зловещем спокойствии. Люди продолжали стекаться к крепости и монастырю. Только на высоких местах можно было чувствовать себя в безопасности. Но мог ли оставаться там Сонам Дорджи? Мог ли он еще хоть час терпеть мучительную неизвестность? До дома – один конный переход. Но теперь приходится петлять горами, то и дело огибать образовавшиеся заливы. Тропинок нет: острые, каменистые подъемы, неожиданно выгибающиеся дугой спуски. Сонам Дорджи бредет, шатаясь, не чувствуя ни голода, ни усталости, ни боли в распухших, израненных ступнях. Ночь застает его в расселине скал. Он валится на землю, не в силах даже развязать висящий на поясе мешочек с цзамбой. Смертельная усталость смежает веки, разливается по телу тяжелым оцепенением. Но воспаленный мозг крестьянина не может забыться сном. Доберется ли он завтра до своего жилища? Что ждет его там? Лихорадочные видения с необыкновенной отчетливостью встают перед глазами.

…Сонаму Дорджи кажется, что он видит родной дом. Серые стены из необожженного кирпича, пришлепнутые к ним сохнущие лепешки аргала. Вот шагает через порог отец – еще крепкий, умудренный годами старик. В руках у него несколько только что сорванных колосков ячменя. Торжественно, будто творя молитву, отец растирает их жесткими ладонями, дует на полову. Выбрав одно из зерен, раскусывает его, снова складывает половинки. Если зерно выглядит как целое – ячмень дозрел, можно убирать… Веселую суету уборки Сонам любит с малолетства. Прямыми, как ножи, серпами женщины ловко срезают колосья, вяжут сноп за снопом. Мужчины навьючивают их на яков – колосьями вниз, чтобы не обломались. Яки тянутся к зерну и довольно фыркают. Эти дни – награда за целый год тяжелого труда. Поля, которые засевают жители деревни Чуньдуй, когда-то были дном Нянчу. Забросав свое ложе камнями, река оставила его людям, выбрав новое русло.

Каждый год земледельцы расчищают свои участки от камней, мастерят плотины, чтобы в дни таяния снегов направить воду на поля. Но стоит весне взяться дружнее, как река гневно закипает и разрушает эти нехитрые сооружения. И опять люди с упорством муравьев восстанавливают их – до следующего большого паводка. Природа могущественна, она словно смеется над человеком. Но человек не опускает рук, старается понять ее нрав. Многое можно разгадать, предвидеть по старинным приметам, зная, как движется жизнь по годовому кругу. Вести счет дням, соразмерять свои поступки с бегом времени людям помогает солнце. Летом оно ходит длинной дорогой, через середину неба, зимой пробирается краешком. Но в полдень оно всегда стоит над вершиной горы Верблюжий Горб. Полуденная тень этой горы, как календарь, говорит земледельцу о том, для каких работ наступила пора. Весной тень отступает вместе с холодами. Как только солнечным лучам откроется большой серый валун, одиноко лежащий на пустоши, все знают: время пахать.

Нелегко вгрызаться в землю деревянной сохой. Хорошо еще, если есть в хозяйстве пара яков. Немало соседей ковыряют свои участки самодельной мотыгой – палкой с сучком, на который насажен рог. Поле пашут наискосок. Старики говорят, что только так можно согнать с земли в один угол злых духов, чтобы придавить их потом камнями. Некоторым духам, наверно, все же удается ускользнуть. Обратившись ветром, они потом выдувают из почвы семена, разбросанные рукой сеятеля, опутывают всходы серебряной паутиной инея, ломают колосья крупным, как голубиное яйцо, градом. Цинко встает редкий, низкорослый, и каждый колосок его на счету у крестьянина.

Однако чем труднее достается урожай, тем радостнее кажется пора уборки. Две трети зерна надо везти в монастырь Ташилумпо в виде арендной платы и приношений. Но ничто так не радует сердце земледельца, как несмолкающие до поздней ночи звуки гонгов, которыми женщины отгоняют птиц от ячменя, рассыпанного на крышах для просушки…

Ощущение острого, пронизывающего холода заставляет Сонама Дорджи очнуться. На склонах горят костры. Тысячи бездомных коротают ночь под открытым небом. Внизу, насколько хватает глаз, искрится в отблесках пламени черная гладь. Кажется, не вода – само человеческое горе разлилось там. Глядя на все это, Сонаму трудно поверить, что болезненное состояние полусна на целых три часа вырвало его из действительности. До рассвета еще далеко, но человек заставляет себя встать и, с трудом передвигая кровоточащие ноги, бредет, как лунатик, проваливаясь в ямы, скользя по кручам осыпей. Теперь он уже сам силится возродить в своем сознании мир грез. И взвинченный горем, усталостью мозг подчиняется ему. Воображение вновь рисует Сонаму Дорджи образы родного гнезда. Он видит себя дома, среди детей. Снизу доносится песня. Это поет Чжума, жена. Она сидит у очага, калит на огне глиняную миску с песком и поет. Песня эта длинная, старая. Ни одна женщина не станет без нее жарить зерно на цзамбу. Когда снять миску с огня, когда бросить в нее горсть ячменя, сколько времени перемешивать, когда высыпать песок с зерном на сито – все это подскажет песня. Куплеты ее – мудрый счет времени. Но Чжума поет не только за работой. Она вообще любит петь – весело, задорно. Вот уже двадцать пять лет Сонам Дорджи знает ее такой.

В памяти всплывает день их свадьбы. В таком же предрассветном сумраке друзья ускакали за невестой. Они передадут ей стрелу с бирюзовым наконечником и с лентами красного, белого, зеленого и желтого цветов. Бирюза – это камень человеческой души. Ленты – четыре стороны света. Подарком этим жених говорит: «Для души моей весь мир воплощен в моей возлюбленной!» Но почему друзья так долго не возвращаются? Ведь родители Чжумы приняли дары – «плату за материнское молоко». Значит, брак – дело решенное. В чем же дело? Стараясь не показать волнения, Сонам ходит вокруг свадебного шатра, разбитого возле дома. Наконец со стороны соседнего селения показывается кавалькада всадников. Задержка объясняется просто. На весь день она служит гостям поводом для шуток. По обычаю невеста едет в дом жениха на кобыле, у которой непременно должен быть жеребенок-сосунок. А кто-то из земляков Чжумы в шутку или по злому умыслу накануне угнал эту лошадь на верхнее пастбище… Лицо Чжумы в слезах. Это тоже обычай. Но не зря говорит пословица: «Уезжая из дому, невеста глазами плачет, а ногами в стременах танцует». Найдя в толпе жениха, глаза девушки загораются радостью. Сонам берет кобылу за повод, кладет рядом мешок с зерном, накрывает его леопардовой шкурой. Сходя с лошади, невеста должна ступить на эти дары, тогда сила и достаток всегда будут сопутствовать семье. Потом Чжума принимает от свекрови кувшин с молоком, ставит его на огонь. Обмакнув палец, бросает в пламя жертвенную каплю. Теперь дух очага знает, что в семью вошел новый человек…

Младшие братья Сонама Дорджи перешептываются в углу, с любопытством смотрят на Чжуму. Достигнув совершеннолетия, они тоже станут ее мужьями. Ведь в тибетских домах издавна повелось брать для всех сыновей одну жену. И оттого, что дети их считаются общими, имущество семьи никогда не делится. Чжума понравилась всем. Она действительно стала хорошей женой каждому из братьев, хорошей хозяйкой в доме. Она всегда умела поддерживать согласие между своими мужьями, родила им семерых детей. Сонам Дорджи часто думал:

«Вот бы и сыновьям найти такую жену. Тогда бы знал наверняка: хозяйство не захиреет, пойдет в гору!..»

Чжума! Где-то она теперь? Живы ли дети? Размышления крестьянина прерывает движущийся навстречу караван. Яки второпях навьючены домашним скарбом. Подавленные, безразличные к окружающему, бредут люди. Сонам Дорджи кидается к ним. Как ни страшно спрашивать о родной деревне, терзаться неведением еще тяжелее.

– Селение Чуньдуй? – слышит он в ответ. – От него не уцелело ни одного дома. Все, кто остался в живых, устроились на пустоши, вон за теми холмами.

Как лошадь, ударенная плетью, кидается вперед Сонам Дорджи. Вот наконец и гребень горы. За ним – будто табор кочевников раскинулся по склону. Дымятся костры, плачут дети. Женщина с распущенными волосами бросается к Сонаму. Чжуму трудно узнать. Глаза ее сухи, в них словно угасла жизнь. Усевшись у костра, Сонам Дорджи молча слушает торопливый, сбивчивый рассказ жены и братьев. В тот день почти вся семья полола цинко. Дома были только старики и младший сын: он пригнал скот на дневное доение. Около полудня с юга послышался шум, похожий на раскаты отдаленного грома. Он звучал непрерывно, все нарастая. Кто-то крикнул:

– Вода идет!

К счастью, дом стоял недалеко от подножия горы. Собрав в охапку ребятишек, старики успели вовремя подняться на склон. Только младший мальчик не хотел бросить стадо. Он кричал на животных, но те заупрямились, не шли из загона. Волна набежала, и в ней погиб двенадцатилетний Лхаба, погибло все стадо – семь яков и четыре овцы…

Здесь, на пригорке, семья сидит уже третий день. Жгут сухую колючку, кипятят воду, чуть забеленную молоком двух оставшихся овец. Сонам ловит голодные взгляды прижавшихся друг к другу детей. В глазах отца, братьев один и тот же безмолвный вопрос: что делать? Многие односельчане уходят к родственникам в дальние деревни. Им же некуда идти, неоткуда ждать помощи. Над семьей встал призрак голодной смерти. Но помощь пришла. Через пять дней после наводнения, когда Нянчу еще не успела сбросить в Брахмапутру воды выплеснувшегося озера, бездомные люди заметили на перевале колонну всадников. Это были китайцы в военной форме.

– Нет ли среди вас больных, раненых? С нами врачи, они могут посмотреть, полечить, – спросил по-тибетски один из солдат.

Высунув кончик языка, отец Сонама Дорджи поклонился и почтительно поблагодарил.

– Мы приехали, чтобы оказать только первую помощь, – продолжал китаец. – Если нет больных, двинемся дальше. А чтобы вам не оставаться под открытым небом, возьмите у нас вот эту палатку.

– Спасибо вам за участие, – отвечал старик. – Но даже когда у семьи были дом и скот, мы, пожалуй, не купили бы такую дорогую вещь. А теперь, сами видите, у нас нет ничего, кроме нашего горя.

Приезжие пояснили, что армейское имущество раздается жертвам наводнения бесплатно. Палатка была добротная, брезентовая, с крепкими джутовыми канатами – не сравнить с теми, что ткут из ячьей шерсти кочевники. Появился кров. А через неделю старейшина волости созвал всех на сход и объявил: власти знают о бедствии, которое постигло долину Нянчу. Пострадавшие должны зарегистрироваться, и каждому едоку выдадут по две меры ячменя…

Дети с радостным визгом кинулись навстречу мужчинам, когда те внесли в палатку мешки с зерном. Его тут же принялись жарить, толочь круглым камнем и впервые за много дней досыта наелись цзамбы.

Вода постепенно спала, и жители селения Чуньдуй отправились раскапывать остатки своих разрушенных домов. Кое-что из утвари удалось собрать. Сонама Дорджи особенно обрадовало, что опорные столбы и бревна перекрытия сохранились, придавленные камнями. Мужчины воспрянули духом. Но Чжуму не оставляла тревога. Ее пугали наступающие холода. Почти вся зимняя одежда, лежавшая на плоской крыше дома, была унесена водой. Однако еще до первых заморозков крестьянам раздали теплые вещи. Сонам принес два стеганых одеяла, три ватные армейские куртки, столько же брюк, ботинки на меху.

Чтобы предоставить пострадавшему населению возможность для заработка, власти начали строительство автомобильной дороги от Шигатзе к городу Гьянтзе. Плату на стройке установили вдвое больше обычной и выдавали ее рисом по твердой государственной цене. На семейном совете решили послать на строительство третьего брата – Ночжу. Целый месяц от него не было вестей. Работы начались далеко, у Шигатзе. Потом проезжавший мимо посыльный передал: «Ночжу просит кого-нибудь из мальчиков прийти к нему с мулом». В семье перепугались: не заболел ли уж? Но через два дня сын вернулся, ведя мула, навьюченного мешками с рисом. Чжума никак не хотела поверить, что такое богатство можно заработать всего за месяц. Рис она решила не трогать. Отсыпав немного для праздников, отнесла остальное в Шигатзе и выгодно обменяла на цзамбу. Получила по две меры за одну.

Пришла весна. Сначала думали сеять немного. Семена надо где-то занимать, а ведь еще нужны деньги на постройку дома. Разве выпутаешься потом из долгов? Но на сходе в волости сказали: запахивайте сколько всегда – государство даст семена. Действительно, семья вскоре получила зерно для посева и ссуду на покупку инвентаря. Лето выдалось урожайное. Земля щедро вознаградила людей за труд.

Обо всем этом я узнал от Сонама Дорджи, сидя у него дома. Дом новый, глинобитные стены еще не успели просохнуть, свежие распилы жердей горят янтарной желтизной. На крышах соседних домов шла молотьба. Солнце вспыхивало на ритмично поднимавшихся вверх цепах. Женщины отгоняли птиц от рассыпанного на кошмах зерна. По улице тянулся караван мулов, навьюченных мешками. Уже на следующий год после наводнения жители пострадавших районов собрали урожай не меньше обычного. Это была победа над голодом, над злой судьбой.

Гьянтзе – ворота в Гималаях

Я еду на юг, к городу Гьянтзе, по новой автомобильной дороге, проложенной по долине Нянчу руками ее жителей. Шоссе широкое, прямое, как стрела. Не то что горные серпантины, к которым я привык в Тибете!

Что напоминает сейчас здесь о прошлогоднем бедствии? Разве только число вновь отстроенных крестьянских домов. Да еще увидишь кое-где возле усадеб яков, которых ребятишки гоняют по кругу, заставляя месить копытами глину для стен. До зимы тут вырастут еще сотни жилищ.

Горная цепь, тянущаяся за рекой, вдруг открывает взору город Гьянтзе. Он во многом похож на Шигатзе: крепость на горе, чуть в стороне – монастырь, а между ними – белая россыпь домиков. Улица с лавками в полутемных нижних этажах домов, несколько круто убегающих в гору переулков – вот, собственно, и весь Гьянтзе. За час его можно обойти вдоль и поперек.

На скалистом холме высится крепость, построенная в XIV веке. Тогда же вокруг города была возведена хорошо сохранившаяся трехкилометровая стена. Гьянтзе издавна считался третьим городом Тибета. Отсюда за Гималаи, в Индию и Непал, вывозилась тибетская шерсть, всегда служившая главной статьей экспорта высокогорного края. Тогда же, в XIV веке, был основан монастырь Палкхор, которому предписывалось иметь 3333 монаха. Монастырские постройки поднимаются по склону холма амфитеатром, окружая главную достопримечательность Гьянтзе. Это самый большой в Тибете чортен, или буддийская ступа, построенная в непальском стиле. По форме чортен чаще всего напоминает бутылку. Но в данном случае он больше похож на «капитанский графин», у которого для устойчивости очень широкое дно. При этом все символические элементы чортена налицо. Основание в виде четырехъярусного многогранника олицетворяет землю. Цилиндрическая башня – небо. Ее золотой купол – огонь. Полумесяц на нем – воздух. А венчающий башню шпиль – космос.

Будучи южными воротами «крыши мира», Гьянтзе первым изведал нажим британских колонизаторов. Захватив Индию и начав «опиумные войны» против Китая, они устремили взоры на Тибет. Главной целью Англии было противодействовать растущему влиянию России в этом стратегически важном районе Азии. Британские власти в Индии сделали все, чтобы помешать Пржевальскому добраться до Лхасы. Но до Лондона дошли слухи, что бурятский лама Дорджиев, ставший ближайшим советником далай-ламы тринадцатого, вел от его имени конфиденциальные переговоры с Петербургом. Причем Пекин не препятствовал этим контактам. Британское правительство тут же потребовало свободы торговли между Индией и Тибетом. Лхаса отказалась принять дипломатическую миссию для переговоров по данному вопросу. Тогда англичане прибегли к военной интервенции. В декабре 1903 года отряд полковника Янгхазбэнда в составе тысячи солдат и батареи горных гаубиц вторгся в Тибет. Крепость Гьянтзе стала первым рубежом сопротивления на его пути.