По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений
Вячеслав Иванович Шаповалов
Поэтическая серия «Русского Гулливера»
Избранная лирика одного из значительных русских поэтов – очередная исповедь представителя очередного потерянного поколения: это человек «меж двух чужбин», для которого в настоящем утрачен облик прошлого и искажен облик будущего. Россия и Азия – географические символы утраты родины, и и чувство умирающего двоемирия подталкивает автора, как сказали Ч. Айтматов и С. Липкин, к «жертвенной попытке сохранить общее культурное пространство».
Вячеслав Шаповалов
Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений
© В. И. Шаповалов, 2021
© В. Калмыкова, вступ. ст., 2021
© Дж. Джумабаев, Susan Suard, 2021
© Русский Гулливер, издание, 2021
© Центр современной литературы, 2021
На обложке использован фрагмент картины из серии «Миражи» Джамбула Джумабаева
Фото Iya Bouvron
* * *
Отрицание безъязычья
Воистину, когда погребают эпоху, надгробный псалом не звучит. Далеко не каждому поколению доводится стать и мертвецом, и могильщиком; на долю Вячеслава Шаповалова и его сверстников эта сомнительная привилегия выпала.
Гражданская лирика – а русский поэт Вячеслав Шаповалов тяготеет к этому жанру, – больше других областей поэзии кажется переводимой на язык прозы. Представляется как будто достаточным, что, имея определённую общественно значимую идею и обладая умением рифмовать и тем более чеканить строфы, поэт излагает свою точку зрения способом, ещё психологами постнатального периода определённым как оптимальный для затверживания. Мысль о том или ином общественном явлении (а ведь аксиома, что гражданская лирика охватывает круг социально значимых и зачастую болевых тем), выраженная афористически ясно и фонетически выразительно, находит сторонников, благодаря чему поэт получает известность и обретает читателей, которые передают его друг другу по эстафете, на самом деле не имеющей ничего общего с эстетической реакцией; пресловутое art poetique оказывается наилучшим средством трансляции идеологем, признанных правильными там или здесь. Примерно на эту тему в «Литературных дневниках» писал Поль Валери: «К стихотворению мы подходим так, как если бы оно распадалось (и распадаться должно было) на прозаическое высказывание, автономное и самосущное, и на некий фрагмент своеобразной музыки, более или менее сходной с музыкой в узком смысле – той, какою способен звучать человеческий голос. Эта музыка, однако, не поднимается до пения, каковое, кстати сказать, равнодушно к словам, ибо зиждется исключительно на слогах». Под прозаическим высказыванием, вестимо, Валери понимал такое, «которое и в иной формулировке служило бы той же цели».
Вячеслав Шаповалов, родившийся, сформировавшийся и всю жизнь работающий в Бишкеке, столице советской Киргизии и независимого Кыргызстана – то есть, по имперскому географическому счёту, в провинции, правда, не такой уж глухой и без моря, – в предыдущих двух книгах, «Чужой алтарь» (2011) и «Евроазис» (2017), высказал, с такой точки зрения, сожаление о культурных последствиях распада СССР. Однако то, как он это сделал, опровергает тезис о переводимости гражданской лирики на язык прозы, какой бы она ни была; включив часть стихотворений в «Безымянное имя», свою новую книгу, он ещё больше усилил собственно поэтический контекст, увеличив концентрацию непереводимого до полного опровержения любых внеэстетических тезисов. Нельзя никаким образом, кроме единственно выбранного, изложить поэтическую идею, допустим, таких четырёх стихов:
Своих вожаков пожирая, европами призрак бредёт,
и бредит морозная стая десертом российских широт,
разверстою плотью аллея в андреевской голубизне —
и чёрный квадрат мавзолея ликует в багровом огне.
(«Сомнамбула»)
Здесь фон – беззащитная и безразличная протоплазма социума, порождающая и уничтожаемая среда, в которой брести и бредить – единый процесс. Малевич с Марксом, Ахматова с Андреевским флагом растворены в пропорции 1:1. Весь образный ряд почему-то представляется пожранным чудовищем, облым, стозевным и лайяй. Неявное страшное не становится более пугающим из-за багрового огня: и без него, если вчитаться, ужаса нагнетено довольно.
Нельзя пересказать, что называется, своими словами поэтический цикл «Вечерний звон (Реквием русскому паломничеству в Киргизию)», хотя исторические факты содержатся в любом соответствующем источнике. Однако произведение к содержанию несводимо. Шаповалов пишет, конечно, и о собственных предках-переселенцах, но получаются стихи о встрече двух языков, двух просодий, двух ветвей народной поэзии, чьё совместное бытие парадоксально случилось – и естественным образом распадается ныне, чтобы в будущем, лет через 50, не ранее, породить, как всегда бывает, новый сладостный миф, который будет подкреплён, если позволительно в это верить, магией созвучий внутри каждой строки «Реквиема», усложнённой, отягчающей самое себя рифмовкой:
не тронешь Воронеж чёрной земли – а на чужой замри
повыпили кони ночные ручьи Россия реки твои
близка высота Каракол-ата напомни про новый день
у колкой зари нам дверь отвори мановеньем Чёрной Руки
сердца на весу над речкой Ак-Суу – над маревом Белой Реки
казачий пост отчий погост рукою достать до звёзд
заплачет душа иди не дыша вот хрупкий небесный мост
бездомный с Боома ветер-улан воздастся каждому по делам
как в сказке течёт по горам и долам в зелёной мгле Джергалан
зеленоволные очи земли с небом напополам
цветок до озера доплыви
Господи благослови
«Загубленная страна», о которой тоскует Шаповалов в другом месте («Смерть сказителя Саякбая (Фрагмент фрески “Великий поход Манаса”»), Русская Азия существует ныне только в головах тех немногих, кто помнит двуязычие, двукультурье, сложившееся значительно раньше советских объединительных усилий. Поэт оплакивает ситуацию, в которой кыргызский эпос «Манас» становился фактом русской, а через неё и мировой культуры; в основе гражданской позиции Шаповалова не геополитические, но лингвистические потери. Геополитическая реалия исчезла, пока ещё жива ментальная, но и ей суждено уйти вместе с теми, кто носит её в себе. Останутся лишь парадоксы искусства: «тень от ветра» («На старых раскопках»), «напевы немоты» («Археографика»)…
Сама война, т. е. вооружённое столкновение, для Шаповалова – событие, апокалиптическое наполнение которого обусловлено расподоблением языков:
Так и не отгремела, через все времена,
в зеркале архимеда пламенная война:
век твой, твоя работа, скрытый в песках закон —
в зеркале геродота полчища языков
(«Зеркало»)
В стихотворении с диковинным для среднерусского слуха названием «Хвостохранилище» апокалиптическая картина явлена в любой строфе:
Хмуро дремлет в распадках светлых дух урановых родников,
оборотень мутаций и ветров,
царь невысказанных ответов, истлевающий рудокоп.
Обессиленные каменья, смертный профиль гранитных крыл,
бессловесные сочиненья,
уязвленные сочлененья, апокалипсис медных жил…
А непривычное заглавие вдруг отчетливо дешифруется по контексту книги:
Гигантская бездна, где всё поместиться смогло —
история вечности и сотворение твари,
свеченье фаворское, мгла одуренья в угаре,
и числа, и смыслы, и благо, и прочее зло:
вглядеться в тебя, отшатнуться —
но поздно,
и Ты
воззрился в ответ в протоплазму, что мучит фонемы,
за шаг до сознанья, что все мы – конечно же, все мы! —
Твои порожденья с тех пор, как отпали хвосты,
мы, блудное чудо, но Божье творенье при том —
и тешимся вечно, от гордости тварной зверея,
то речью ручья и вполне тростниковой свирелью,
ухмылкой сатира, то вдруг бессловесным огнём!
(«Бог есть Язык»)
Сказанного представляется достаточно: перед читателем – создание художественное и только. В «Безымянном имени» нет ни одного текста, содержание которого исчерпывалось бы темой; над каждым властвует поэтическая идея, раскрывающая себя в блистающем великолепии звука и торжественном шествии образов. Их чрезмерный масштаб, непредставимый в ином жанре, оправдан направленностью лирики – при ближайшем вчитывании никак не гражданской, но философской: вряд ли это осознанно, но поэзия и не бывает совершенно осознанной деятельностью.
Пророческая истина открывается караванщику, погонщику верблюдов, бедуину-измаильтянину-израильтянину (как и гончар, погонщик верблюдов есть и будет всегда, эта профессия вне времени). Смысл откровения смертельно страшен, безмерен и вселенски огромен; обнадёживающего нет ничего в единстве космической картине бытия народов. Подробности поражают сознание, оно блуждает в них и запутывается, теряя себя:
Вячеслав Иванович Шаповалов
Поэтическая серия «Русского Гулливера»
Избранная лирика одного из значительных русских поэтов – очередная исповедь представителя очередного потерянного поколения: это человек «меж двух чужбин», для которого в настоящем утрачен облик прошлого и искажен облик будущего. Россия и Азия – географические символы утраты родины, и и чувство умирающего двоемирия подталкивает автора, как сказали Ч. Айтматов и С. Липкин, к «жертвенной попытке сохранить общее культурное пространство».
Вячеслав Шаповалов
Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений
© В. И. Шаповалов, 2021
© В. Калмыкова, вступ. ст., 2021
© Дж. Джумабаев, Susan Suard, 2021
© Русский Гулливер, издание, 2021
© Центр современной литературы, 2021
На обложке использован фрагмент картины из серии «Миражи» Джамбула Джумабаева
Фото Iya Bouvron
* * *
Отрицание безъязычья
Воистину, когда погребают эпоху, надгробный псалом не звучит. Далеко не каждому поколению доводится стать и мертвецом, и могильщиком; на долю Вячеслава Шаповалова и его сверстников эта сомнительная привилегия выпала.
Гражданская лирика – а русский поэт Вячеслав Шаповалов тяготеет к этому жанру, – больше других областей поэзии кажется переводимой на язык прозы. Представляется как будто достаточным, что, имея определённую общественно значимую идею и обладая умением рифмовать и тем более чеканить строфы, поэт излагает свою точку зрения способом, ещё психологами постнатального периода определённым как оптимальный для затверживания. Мысль о том или ином общественном явлении (а ведь аксиома, что гражданская лирика охватывает круг социально значимых и зачастую болевых тем), выраженная афористически ясно и фонетически выразительно, находит сторонников, благодаря чему поэт получает известность и обретает читателей, которые передают его друг другу по эстафете, на самом деле не имеющей ничего общего с эстетической реакцией; пресловутое art poetique оказывается наилучшим средством трансляции идеологем, признанных правильными там или здесь. Примерно на эту тему в «Литературных дневниках» писал Поль Валери: «К стихотворению мы подходим так, как если бы оно распадалось (и распадаться должно было) на прозаическое высказывание, автономное и самосущное, и на некий фрагмент своеобразной музыки, более или менее сходной с музыкой в узком смысле – той, какою способен звучать человеческий голос. Эта музыка, однако, не поднимается до пения, каковое, кстати сказать, равнодушно к словам, ибо зиждется исключительно на слогах». Под прозаическим высказыванием, вестимо, Валери понимал такое, «которое и в иной формулировке служило бы той же цели».
Вячеслав Шаповалов, родившийся, сформировавшийся и всю жизнь работающий в Бишкеке, столице советской Киргизии и независимого Кыргызстана – то есть, по имперскому географическому счёту, в провинции, правда, не такой уж глухой и без моря, – в предыдущих двух книгах, «Чужой алтарь» (2011) и «Евроазис» (2017), высказал, с такой точки зрения, сожаление о культурных последствиях распада СССР. Однако то, как он это сделал, опровергает тезис о переводимости гражданской лирики на язык прозы, какой бы она ни была; включив часть стихотворений в «Безымянное имя», свою новую книгу, он ещё больше усилил собственно поэтический контекст, увеличив концентрацию непереводимого до полного опровержения любых внеэстетических тезисов. Нельзя никаким образом, кроме единственно выбранного, изложить поэтическую идею, допустим, таких четырёх стихов:
Своих вожаков пожирая, европами призрак бредёт,
и бредит морозная стая десертом российских широт,
разверстою плотью аллея в андреевской голубизне —
и чёрный квадрат мавзолея ликует в багровом огне.
(«Сомнамбула»)
Здесь фон – беззащитная и безразличная протоплазма социума, порождающая и уничтожаемая среда, в которой брести и бредить – единый процесс. Малевич с Марксом, Ахматова с Андреевским флагом растворены в пропорции 1:1. Весь образный ряд почему-то представляется пожранным чудовищем, облым, стозевным и лайяй. Неявное страшное не становится более пугающим из-за багрового огня: и без него, если вчитаться, ужаса нагнетено довольно.
Нельзя пересказать, что называется, своими словами поэтический цикл «Вечерний звон (Реквием русскому паломничеству в Киргизию)», хотя исторические факты содержатся в любом соответствующем источнике. Однако произведение к содержанию несводимо. Шаповалов пишет, конечно, и о собственных предках-переселенцах, но получаются стихи о встрече двух языков, двух просодий, двух ветвей народной поэзии, чьё совместное бытие парадоксально случилось – и естественным образом распадается ныне, чтобы в будущем, лет через 50, не ранее, породить, как всегда бывает, новый сладостный миф, который будет подкреплён, если позволительно в это верить, магией созвучий внутри каждой строки «Реквиема», усложнённой, отягчающей самое себя рифмовкой:
не тронешь Воронеж чёрной земли – а на чужой замри
повыпили кони ночные ручьи Россия реки твои
близка высота Каракол-ата напомни про новый день
у колкой зари нам дверь отвори мановеньем Чёрной Руки
сердца на весу над речкой Ак-Суу – над маревом Белой Реки
казачий пост отчий погост рукою достать до звёзд
заплачет душа иди не дыша вот хрупкий небесный мост
бездомный с Боома ветер-улан воздастся каждому по делам
как в сказке течёт по горам и долам в зелёной мгле Джергалан
зеленоволные очи земли с небом напополам
цветок до озера доплыви
Господи благослови
«Загубленная страна», о которой тоскует Шаповалов в другом месте («Смерть сказителя Саякбая (Фрагмент фрески “Великий поход Манаса”»), Русская Азия существует ныне только в головах тех немногих, кто помнит двуязычие, двукультурье, сложившееся значительно раньше советских объединительных усилий. Поэт оплакивает ситуацию, в которой кыргызский эпос «Манас» становился фактом русской, а через неё и мировой культуры; в основе гражданской позиции Шаповалова не геополитические, но лингвистические потери. Геополитическая реалия исчезла, пока ещё жива ментальная, но и ей суждено уйти вместе с теми, кто носит её в себе. Останутся лишь парадоксы искусства: «тень от ветра» («На старых раскопках»), «напевы немоты» («Археографика»)…
Сама война, т. е. вооружённое столкновение, для Шаповалова – событие, апокалиптическое наполнение которого обусловлено расподоблением языков:
Так и не отгремела, через все времена,
в зеркале архимеда пламенная война:
век твой, твоя работа, скрытый в песках закон —
в зеркале геродота полчища языков
(«Зеркало»)
В стихотворении с диковинным для среднерусского слуха названием «Хвостохранилище» апокалиптическая картина явлена в любой строфе:
Хмуро дремлет в распадках светлых дух урановых родников,
оборотень мутаций и ветров,
царь невысказанных ответов, истлевающий рудокоп.
Обессиленные каменья, смертный профиль гранитных крыл,
бессловесные сочиненья,
уязвленные сочлененья, апокалипсис медных жил…
А непривычное заглавие вдруг отчетливо дешифруется по контексту книги:
Гигантская бездна, где всё поместиться смогло —
история вечности и сотворение твари,
свеченье фаворское, мгла одуренья в угаре,
и числа, и смыслы, и благо, и прочее зло:
вглядеться в тебя, отшатнуться —
но поздно,
и Ты
воззрился в ответ в протоплазму, что мучит фонемы,
за шаг до сознанья, что все мы – конечно же, все мы! —
Твои порожденья с тех пор, как отпали хвосты,
мы, блудное чудо, но Божье творенье при том —
и тешимся вечно, от гордости тварной зверея,
то речью ручья и вполне тростниковой свирелью,
ухмылкой сатира, то вдруг бессловесным огнём!
(«Бог есть Язык»)
Сказанного представляется достаточно: перед читателем – создание художественное и только. В «Безымянном имени» нет ни одного текста, содержание которого исчерпывалось бы темой; над каждым властвует поэтическая идея, раскрывающая себя в блистающем великолепии звука и торжественном шествии образов. Их чрезмерный масштаб, непредставимый в ином жанре, оправдан направленностью лирики – при ближайшем вчитывании никак не гражданской, но философской: вряд ли это осознанно, но поэзия и не бывает совершенно осознанной деятельностью.
Пророческая истина открывается караванщику, погонщику верблюдов, бедуину-измаильтянину-израильтянину (как и гончар, погонщик верблюдов есть и будет всегда, эта профессия вне времени). Смысл откровения смертельно страшен, безмерен и вселенски огромен; обнадёживающего нет ничего в единстве космической картине бытия народов. Подробности поражают сознание, оно блуждает в них и запутывается, теряя себя:
Последний отзыв
книга нужная