Угрюм-река

Однако это только так казалось. Как ни силился Прохор, он не мог собрать в клубок все концы вдребезги разбитой своей жизни. Его духовную сущность пронзали две координаты – пространства и времени. Но обе координаты были ложны. Они не совпадали и не могли совпасть с планом реальной действительности. Они, как основа болезни, пересекали вкривь и вкось бредовые сферы душевнобольного. Поэтому Прохор Петрович воспринимал теперь весь мир, всю жизнь как нечто покосившееся, искривленное, давшее сильный крен. Недаром он вдруг покачнется, вдруг расширит глаза и схватится за воздух. Мир колыхался, гримасничал.

В дверь стучат. Входит Нина, с нею несколько человек – все свои, знакомцы. Нина подходит к Прохору, молча и холодно целует его во влажный от пота висок, приказывает Тихону накрыть здесь стол для чая, говорит Прохору:

– Ты нас не прогонишь, милый? Мы в гости к тебе. Мы все любим тебя и хотим побеседовать с тобой по-дружески.

– Пожалуйста, я очень рад. А коньяку принесли? – с искусственной живостью, но с лютым ознобом боязни отвечает Прохор Петрович. Он ей теперь не верит, он никому теперь не верит. Будто окруженный сыщиками вор, он цепко, с тревожным опасением всматривается в каждого вошедшего: «Кажется, нет... Кажется, смирительной рубашки не принесли», – облегченно думает и успокаивается.

– Что, голова болит, Прохор Петрович? – чтоб разбить неловкость молчания, спрашивает священник.

– Да, немножко, – прикладывая пальцы к вискам, мямлит Прохор и срывает с головы чалму. – Спасибо, что пришли. А то скучно. Читать не могу... Глаза устают, глаза ослабли... Да и вообще как-то...

– Милый Прохор, мы все крайне опечалены, в особенности я, твоим временным недомоганием, – подыскивая выражения, придав своему голосу бодрые нотки, начинает Нина.

Она стоит возле сидящего в кресле мужа, нежно гладит его волосы. Но по напряженному выражению ее лица наблюдательный отец Александр сразу почувствовал, что между мужем и женой нет любви, что муж чужд ей, что, публично лаская его, она принуждает себя к этому. Действительно, у Нины до сих пор пылала щека от оплеухи мужа.

– Да ведь я, в сущности, и не болен, – мягко уклоняясь от неприятных ему ласк жены, говорит Прохор Петрович. Он все еще подозрительно наблюдает за каждым из своих гостей, озирается назад, боясь, как бы кто не напал с тылу. – Напрасно Адольф Генрихович считает меня сумасшедшим...

– Что вы, что вы, Прохор Петрович!

– Я вовсе не сумасшедший. Я вполне нормален... Могу, хоть сейчас... А просто... Ну... Мало ли неприятностей... Ну... С дьяконом тут. Ну, голова исправника в мешке. Ведь это ж жуть!.. Ведь я не...

– Дорогой Прохор Петрович!

– Я не каменный... Я не каменный...

– Любезнейший Прохор Петрович!..

– И этот Ибрагим... Я не могу заснуть, наконец...

– Милый Прохор... С тобой хочет потолковать доктор.

– Глубокоуважаемый Прохор Петрович, – сказал доктор-психиатр. – Я клянусь вам честным словом своим, что никаких Ибрагимов, никаких обезглавленных исправников, никаких Анфис нет и не существует в природе...

– Как?! – И Прохор поднялся, но Нина мягко вновь усадила его.

– Да очень просто, любезнейший Прохор Петрович.

И доктор, придвинув кресло, грузно сел против Прохора. Тот с испугом взглянул на Нину и вместе с креслом отодвинулся подальше от опасного соседа, в то же время лихорадочно осматривая руки и всю его фигуру: «Вздор... Ничего у него нет в руках: ни веревок, ни смирительной рубахи... И в карманах нет ничего: пиджак в обтяжку».

– Во-первых... – заискивающе улыбаясь губами, но сделав глаза серьезными, заговорил Адольф Генрихович. – Во-первых, Ибрагим-Оглы давным-давно убит. Во-вторых, слегка ударил вас нагайкой не черкес, а безносый мерзавец спиртонос. Он ранен и ускакал умирать в тайгу. Это факт.

– Но голова? Но голова?.. – задыхаясь, прошептал Прохор.

– А голова – простой обман. – И доктор перестроил свое лицо: его глаза насмешливо заулыбались, а рот стал строг, серьезен. – Голова – это ж ни более ни менее, как грубо устроенная кукла. Я ж лично видел. – И доктор, как бы приглашая всех в свидетели, обернулся к чинно сидевшим гостям. – Представьте, господа... Вместо человеческих глаз – бычачьи бельма, а вместо усов – беличьи хвостики. Ха-ха-ха!..

– Ха-ха-ха! – благопристойно засмеялись все.

Горько улыбнулся и Иннокентий Филатыч Груздев, но тотчас зашептал испуганно:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Удрученный последними событиями и видя в них карающий перст Бога, он чувствовал какое-то смятение во всем естестве своем.

Прохор Петрович, прислушиваясь к лживому голосу доктора и сдержанному, угодливому смеху гостей, подозрительно водил суровым взглядом от лица к лицу, все чаще и чаще оборачивался назад, скучая по верном Тихоне и двум своим телохранителям: лакеям Кузьме с Петром.

– Вы можете показать мне эту голову-куклу?

– К сожалению, Прохор Петрович, эта мерзостная штучка уничтожена. Итак... – заторопился доктор, чтоб пресечь возражения хозяина. – Итак, все дело в том, что ваша нервная система необычно взвинчена чрезмерным, длившимся годами, потреблением наркотиков, напряженнейшим трудом и, как следствием этого, – продолжительной бессонницей. А вы, почтеннейший друг мой, не желаете довериться мне ни в чем, как будто я коновал какой или знахарь. И не хотите принимать от меня лекарств, которые дали бы вам сначала крепкий сон, а потом и полное выздоровление. Вы не находите, что этим кровно обижаете меня?

Прохор Петрович старался слушать доктора сосредоточенно, и тогда он был совершенно нормален: возбужденные глаза по-прежнему светились умом и волей. Но лишь внимание в нем ослабевало, как тотчас же сумбурные видения начинали проноситься пред его глазами в туманной мгле.

– Я вас вполне понимаю, доктор. Но поймите ж, ради Бога, и вы меня. – Поправив спадавший с плеч халат, Прохор Петрович прижал к груди концы пальцев. – Я физически здоров. Я не помешанный. Я не желаю им быть и, надеюсь, не буду. Я душой болен... Понимаете – душой. Но я ничуть не душевнобольной, каким, может быть, многие желали бы меня видеть. (Скользящий взгляд на опустившую глаза Нину.) Это во-первых. А во-вторых: то, чем я болен и болен давно, с юности, не может поддаться никаким медицинским воздействиям. В этой моей болезни может помочь не психиатр, а Синильга... То есть... Нет, нет, что за чушь!.. Я хотел сказать: мне поможет не психиатр, а бесстрашный хирург. И хирург этот – я! – И Прохор Петрович рванул халат и скользом руки по левому боку проверил, тут ли кинжал.

Все переглянулись. Нина хрустнула пальцами, шевельнулась, вздохнула. Наступило молчание.

Тихон принес кипящий серебряный самовар. Нина заварила чай. Самовар пел шумливую песенку.

– Господа! Милости просим. Прохор, чайку...

Сели за чай в напряженном смущении. Сел и Прохор Петрович.

Отец Александр придвинул к себе стакан с чаем, не спеша понюхал табачку. Прохор закурил трубку, положил в стакан три ложки малинового варенья и шесть кусков сахару.

– Меня тянет на сладкое, – сказал он.

– Это хорошо, – подхватил Адольф Генрихович и вынул из жилета порошок. – Вы не зябнете?

– Нет. Впрочем, иногда меня бросает в дрожь.

– Сладкое поддерживает в организме горение, согревает тело.

– А к водке меня не тянет. Вот рому выпил бы.

– Лучше выпейте вот это. – И доктор потряс порошком в бумажке. – Крепко уснете и завтра будете молодцом.

– Слушайте, доктор... – И Прохор резко заболтал в стакане ложкой. – Вы своими лекарствами и сказками о кукольной голове с бычьими глазами действительно сведете меня с ума. И почему вы все пришли ко мне? Для чего это? Разве я не мог бы прийти к чаю в столовую? – Он сдвинул брови, наморщил лоб и схватился за виски.

– Хороший, милый мой Прохор, – вкрадчивым голосом начала Нина, мельком переглянувшись со всеми. – Мы, друзья твои, пришли к тебе по большому делу.

Прохор Петрович гордо откинул голову и настороженно прищурился. «Ага, – подумал он. – Вот оно... Начинается». И пощупал кинжал. Все уставились ему в глаза.

– Адольф Генрихович настаивает на длительном твоем путешествии.

– Да, да, Прохор Петрович. Я это утверждаю, я настаиваю на этом.

Прохор затряс головой, как паралитик, и крикнул:

– Куда?! В сумасшедший дом?!