Пустая ваза

изливают наши лица. Мы, освещенные, связаны кровным родс-

твом. Спокойной ночи, великая Луна! – прошептала Картина се-

ребристыми от лунного света губами.

– Освещенные? – снова изумился художник, видя себя в сво-

ей мастерской, стоящим перед странной картиной, и слыша, буд-

то наяву, ее серебристый голосок…

Утром, когда за окном еще стояли густые сумерки, он проснул-

ся от жажды и беспокойства, припомнил вчерашний вечер, свое

внезапное раздражение, и странный сон; он был все еще ярким

и стоял перед глазами, в нем было что-то ускользавшее, но важ-

ное, мучительное, какая-то мысль, истина, она таилась в этой

странной картине, но чтобы это понять, надо было ее дописать…

и она бы заговорила, она бы сказала!

Он тяжело встал, привел себя в порядок, достал из холодиль-

ника свежую бутылку красного вина, вынул с громким хлопком

пробку и налил себе почти полный стакан. Выпитое сразу удари-

ло в голову, он одобрительно улыбнулся этому действию и вне-

запно почувствовал сильное желание пойти в мастерскую, может

быть за ответом, снять беспокойство, которое засело со вчераш-

него злополучного вечера и томило его…

Поднявшись по винтовой лестнице в мастерскую, он стал

прохаживаться вдоль своих полотен. Две картины стояли

у двери в мастерскую, законченные, словно готовясь к выходу,

на продажу; он глядел на эти полотна и удивлялся, будто впервые

их видел. Они содержали явные недостатки, некоторые места

были откровенно плохо прорисованы, на многих была небрежно

положена краска. Виной была спешка, спешка, спешка, но все про-

щалось его таланту, его молодости, его мастерству. И он сам неза-

метно научился себе это прощать. Только сейчас он увидел цену

своим полотнам. Это были картины для украшения голых стен!

Он подошел к одной незаконченной картине, стоявшей у стены,

и долго недоверчиво ее рассматривал, потом отошел к другой,

тоже недописанной. Это тоже был его стиль, его темп, – бе-

гать от одной картины к другой, от одного впечатления к дру-

гому, от одной женщины к другой, от одной бутылки к другой.

Оттого многое, непростительно многое, оставалось незавершен-

ным, неосмысленным, упущенным, плохо освещенным…

– О боже, что же я рисую? – спросил он вдруг себя, не пе-

реставая удивляться себе, – похоже, мне только казалось, что

я художник, что я творец, могу творить выдающиеся вещи, до-

стойные остаться в чувствах людей, картины, к которым при-

ходят, как на свидание, как ходят в лес – для спокойствия, как

приходят к реке, – для умиротворения, как ходят в театр – для

впечатлений. Но могу ли я творить? Одной мазней больше, —

продолжал мрачно размышлять художник, стоя перед начатым

полотном. Он достал из бара в стене открытую бутылку вина

и сделал несколько больших глотков.

– Кажется, я мчался не в ту сторону, – пробормотал он, быс-

тро пьянея и яростно оглядывая свои картины, стоявшие вдоль

стен. – Ради этого я брался за кисть?!