Серьезная игра

Он снова расхохотался. Он вспомнил, как, придя в редакцию, спросил Маркеля, отчего все же опубликована статья пастора.

– Объяснение тут одно, – сказал тогда Маркель. – Раз в жизни я поверил ему на слово. И ведь при двух свидетелях! И преспокойно болтал и выпивал себе с тобой и с Рисслером. А Донкер-то возьми и вспомни, что пастору он тоже твердо обещал статью напечатать! Покуда его мадам расшнуровывает корсет и спускает панталоны, его вдруг осеняет, что у нас мало епископов. Он звонит наборщику: статью – печатать! И ее помещают. Он же человек деловой. Да и как на него злиться? Я стал было распекать его за жульничество, а он мне в ответ: «Милый Маркель, в моем вчерашнем положении любой наобещает все, что угодно!» И тут он прав, ничего не скажешь…

Четверть часа спустя после разговора с Маркелем Арвид в коридоре столкнулся с Донкером, тот остановился и сказал:

– Я прочел вашу рецензию, господин Шернблум, это превосходно! «От рожденья помешалась»! Отлично! Я, впрочем, и без того уже заметил ваши способности. С нового года вам назначат жалование, сто крон в месяц – для начала.

…Арвид медленно брел по направлению к городу. У Нортулля он сел в трамвай.

Через несколько дней после похорон Арвид написал Лидии письмо. Там были и такие строки:

«…С тех пор как мы с тобой расстались, нет дня, чтоб я не думал о тебе. И если я не давал о себе знать, то только оттого, что считал такую сдержанность своей обязанностью и долгом. Что я мог бы предложить тебе – кроме далекого и неверного будущего?..»

На другой день пришел ответ.

«Арвид, спасибо тебе за письмо. Я читала его и перечитывала, и ничего не понимаю. Нет, я понимаю, и все же не понимаю. Но мы еще увидимся. Только не теперь. Теперь мне слишком тоскливо, и я устала. Немного погодя – ладно? Так пусто без папы. Лидия».

* * *

Одиннадцатого января 1898 года военный суд оправдал Эстергази. Решено было ради чести Франции и французской армии закрыть глаза на то, что грязное и, впрочем, мелкое предательство, за которое осужден дельный и недюжинный офицер генерального штаба, но еврей, на самом деле совершил ничтожный линейный офицер, проходимец и мерзавец, но зато иностранец. 13 января в «Орор» появился памфлет «Я обвиняю» Золя, и краткое его содержание телеграфом передавалось по всему свету. Два дня спустя экземпляр «Орор» поступил в редакцию «Национальбладет».

Маркель сиял. Он собрал всех сотрудников. Явился Улуф Левини, поэт, критик и историк литературы – уже тогда известный, хвалимый и хулимый. Из другой комнаты вышел Торстен Хедман, драматург и театральный критик. Даже писатель Хенрик Рисслер захотел послушать о деле Дрейфуса. И уж на этот раз он услышал кое-что новое!

Маркель взял ножницы, разрезал всю статью на столбцы и раздал их всем присутствовавшим.

– Ты печатаешь, – сказал он Шернблуму. – Возьми три первых столбца. С них и начнут набирать, а я тем временем успею подготовить остальное.

– А ты, милый Улле, – обратился он к Левини, – попробуй писать так, чтобы твою руку разобрали внизу. (Речь шла о наборщиках.)

Левини и Хедман не опускались до переводов, но случай был особенный.

– Дай же и мне немножко, – сказал Хенрик Рисслер. – Не в моем обычае бесплатно браться за перо, но тут просто руки чешутся.

И это Рисслер, знаменитый своей ленью!

…Покончив с переводом, Шернблум пошел к старому Юханссону и помог ему читать гранки. Тем временем из набора прислали первую полосу. К двум часам вся огромная статья была переведена, набрана и вычитана, и можно было пускать ее приложением для провинции и экстренным выпуском для Стокгольма.

«Национальбладет» (и это заслуга Маркеля) с самого начала придерживалась верной позиции в отношении к делу Дрейфуса. По другим вопросам, в частности, и политическим, курс газеты петлял, как путь поэта в ночи. Газета была, впрочем, довольно безразлична к политике, «стояла над партиями», как это значилось в обращении к подписчикам. Не будучи исключением из общего правила, редакция вменяла себе в заслугу естественный ход событий: так уж вышло, что об открытой связи с какой бы то ни было партией не приходилось и думать. «Национальбладет» основали в восьмидесятые годы как аграрный орган крайне реакционного толка, который отстаивал протекционистские взгляды. Газета никогда не окупалась, но существовала благодаря поддержке меценатов – воротил промышленности. После успехов политики протекционизма в конце восьмидесятых годов старанья газеты стали излишни, и, добившись своего, меценаты дали понять, что наскучили этой бочкой данаид. Для газеты началось скудное существование, и к весне 1897 года наступил крах. Последний из меценатов, которым все эти годы единственно и держалась газета, объявил себя банкротом и попал под опеку.

А дальше события развивались так.

Некий финансист по имени Генри Стил, меньше всего заинтересованный политикой, но страстный поклонник искусств, близко сошелся с кругом поэтов и писателей – великим скальдом П.-А. фон Гуркбладом, с Улуфом Левини, Хенриком Рисслером и прочими, доктор Донкер тоже входил в этот круг – и, поддавшись на их уговоры, обещал экономическую поддержку новой газете. Она замышлялась как либеральная вечерняя газета, ибо никто не любил «Афтонпостен», и следовало создать этой последней сильную, уничтожающую конкуренцию. Итак, газета, как сказано, замышлялась либеральная, скорее даже радикальная, но с несколько большим упором на национальные проблемы, чем в те времена было принято у либералов. По каким-то таинственным причинам пост главного редактора предназначили Донкеру. Громкое имя Гуркблада было порукой процветания газеты, а он пообещал свое сотрудничество. Улуф Левини взял на себя литературную критику и передовые статьи по культурным вопросам. Торстен Хедман брался за театр, изобразительное искусство и за что придется. А Маркель – он тоже входил в этот круг – взял па себя политику.

По судьбе было угодно, чтобы крупнейшим кредитором потерпевшего банкротство мецената, до последнего времени поддерживавшего «Национальбладет», оказался не кто иной, как Генри Стил, и потому волей-неволей он взял на себя труд распутать его дела. Тогда много говорили о его легкой руке, правда, надо заметить, он не побоялся убытков. Таким вот образом он вдруг, совершенно против воли, сделался одним из главных держателей акций «Национальбладет». И что ему было с ними делать, когда он уже обещал поддержку новой газете? Решение оказалось просто, как колумбово яйцо: пусть Левини и Донкер, а с ними и все остальные, берут «Национальбладет» и превращают ее в ту газету, что рисовалась им в мечтах. Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас объяснил свою мысль Донкеру, Улуфу Левини и Торстену Хедману. Сначала все трое приумолкли и призадумались.

– Трудновато, – сказал Торстен Хедман.

– Трудновато! – возразил Генри Стил. – Но ведь нет ничего невозможного. Будем стараться. Я буду стараться изо всех сил, да иначе я и не умею. Подумайте сами: ну на что мне прежняя «Национальбладет»? Ведь я, как держатель акций, заинтересован в том, чтоб, сотрудники газеты не оказались без работы. Если вы согласитесь на мое предложение, все служащие и рабочие типографии, да и редакционные работники из тех, что помельче, останутся на своих местах. А об остальных уж я позабочусь.

– Что ж, делать нечего, придется согласиться, – вздохнул Улуф Левини.

– А ведь идея-то блестящая, – сказал Донкер. – У нас с самого начала уже есть подписчики, и многие останутся с нами, несмотря на новый курс!

Собрание членов-пайщиков быстро уладило дела с владельцем газеты.

– Будешь голосовать, как держатель тридцати акций, – приказал Донкер Хенрику Рисслеру.

Рисслер отправился на собрание членов-пайщиков, прихватив с собой «Oscarssalen» Рюдберга, и послушно голосовал, как держатель тридцати акций, которых и в глаза не видел.

Такова история «Национальбладет», как рассказал ее Арвиду однажды вечером Маркель.

Арвид стоял у окна в комнате Торстена Хедмана. Он всегда ею пользовался, когда она пустовала. Но сейчас ему ровным счетом нечего было делать, он собирался уходить и оставил дверь в коридор открытой.

Смеркалось, и за окном густо падал снег.

Арвид думал о своем будущем. В рождественские каникулы он целиком посвятил себя газете, и ему тут нравилось. В газете было чему поучиться, не то что в гимназии. Газета давала ощущение полноты жизни, какого не давало преподавание. Но через несколько дней каникулы кончатся… Больше всего ему бы хотелось взять и написать ректору, что по таким-то и таким-то причинам он, мол, вынужден бросить практику. Правда, тут есть известная неловкость, ректор выказывал ему дружеский интерес и хвалил его педагогический дар. «Да вы прирожденный учитель», – сказал он ему, и Арвид даже несколько испугался… Но было и другое. Однажды у них с Донкером произошел разговор, из которого Арвид сделал вывод, что тот, назначая ему твердое жалование, совершенно забыл о его учительстве. «А, – сказал он, когда Арвид ему это напомнил, – плюньте вы на учительство, господин Шернблум. Неужели вам неймется просиживать штаны за книгами из-за куска черствого хлеба?..» Все так сложно… Экономическое положение газеты представлялось ему весьма шатким. Дела поправились после «революции», спору нет. Но в редакции поговаривали, что наличные, которые Генри Стил вложил поначалу в дело, давно уж подтаяли, Предварительные расчеты Донкера оказались легкомысленными. Конечно, Стил посчитался с тем, что предварительные расчеты всегда легкомысленны. Но Донкер хватил через край. Так, во всяком случае, утверждал Маркель. Однажды он при Арвиде сказал Хедману: «Сегодня великий день: платят жалование. Донкер разъезжает по городу и занимает для нас денежки. Он честный малый – это бесспорно!»

Арвид Шернблум не знал, как ему быть.

А снег все падал, все падал…

Что ж, пора идти. Но сперва надо кой о чем переговорить с Маркелем.

Он вышел в коридор. Там было темно. Он включил свет. И в дальнем конце коридора увидел стройную даму и мальчишку-привратника, показывающего ей, как пройти в редакцию.

И тотчас он узнал Лидию. Она уже шла ему навстречу:

– Мне надо поместить объявление, но я не знаю, куда обратиться…

Арвид еще не совладал с волнением.

– Я могу проводить, – сказал он.

– Благодарю.

– Но отчего такая спешка? Отдел объявлений ведь еще не закрывается… Не хочешь ли… Не хочешь ли посидеть у меня?

Лидия помешкала с ответом.

– Если это удобно, – потом сказала она.

– Конечно, удобно, – сказал он. – Я пользуюсь комнатой Торстена Хедмана, когда его нет. А он ушел и вернется только после спектакля.

Он тихо затворил за собой дверь. Небо за окном уже густо синело. Снег все падал, все падал.

Оба молчали, слова казались лишними. Потом молчание стало их стеснять. И вдруг он поцеловал ее. Долго не могли они оторваться друг от друга.

Лицо ее было еще мокро от снега.