В жаре пылающих пихт

К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил. Ну, чего мямлишь?

У меня во рту – что в твоем сортире, дай горло промочить.

Холидей, жадно глядя большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба.

Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал.

Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей. У тебя что, права голоса нет – что ты чужого одобрения дожидаешься?

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

Ну, не тяни резину, милок – умираю, как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому свою флягу. Дай ему воды, черт тебя подери!

Кареглазый взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жары губ Холидея.

Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому.

Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? а главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? нет, я очень сомневаюсь! не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул! не ради богатств, а ради чего? может, ради каких-нибудь царств? земных или небесных! На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа! что вам дадут за меня, чем рады будете? может, счастье! Удачу! Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для господа бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид! Множество хлебов для вас и зрелищ, черти бесявые.

Горбоносый посмеялся.

И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.

Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

У тебя лицо знакомое, сказал.

У меня? спросил кареглазый.

Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?

Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.

А я и не говорю, что знаком – только видел.

Чудно как-то.

Что чудно?

То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

У других людей лица похожи на твое.

Может, кто на меня похож, сказал кареглазый.

А ты что, милок, слова мои переставляешь? я так и говорю.

Мало, что ли, на свете таких, как я.

Ну, я повидал немало лиц как твое. Холидей повернулся к длиннолицему. А вы, братки, что – в молчанку играете? Не пойму.

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

Ну, бог с вами. Я спрашиваю, милок, тебя звать как?

Горбоносый сказал. У него есть имя и у тебя есть имя.

Верно, у меня имя есть, а вот парнишка ваш молчок.

У всех людей, что встречались мне – были имена, продолжил горбоносый. Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в надгробья. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных. Если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет – если нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Холидей спросил. Ты к чему это?

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо.

К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними. Но человеку привычнее рассуждать, будто если у него имя есть, то он именем действует. Но это ложь. Нужно сотворить нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен – будто у нас на то воля есть!

Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?

Горбоносый пожал плечами. А мы и не действуем. Вернее, мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела – а чужие. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

Длиннолицый спросил. А кто – не дьявол ли?

Кареглазый спросил. И как жить тогда – без воли?

Бог знает.

Если знает, почему не скажет?

Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит – чтобы к нему обратиться? Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас – с людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним – и кресты наши все, что есть у нас. Они – держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.

И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.

Глава 2. Наши имена под запретом

К позднему вечеру остаточный багрянец проступил в небе кровавым пятном – какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного.

Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. И, оцепенелый, он восседал в седле под тревожной кобылой, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к мокрым от слез белкам его глаз подносили пылающий светильник.

Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили, линия за линией, штрих за штрихом, растворяясь и угасая, блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.