В жаре пылающих пихт

Да, сэр, известно.

Плохо известно! Ты женщину убил.

Кареглазый не нашел, что ответить.

Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.

Да, сэр, божился. Крещеный я.

Горбоносый хлопнул себя по лицу.

А что ж, как порохом по ветру потянуло, так у тебя мозги с ног на голову перевернулись?

Вовсе нет, сэр.

Сам дурак, зря я тебя подписал.

Они услышали крик. Боже мой, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих.

Холидей стоял на коленях – он простер руки, как Христос, над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить.

Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.

Вот же бедная тварь, сказал он и перекрестился. Египтяне только люди – а не Бог, кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.

Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.

Следующие полчаса они тыкали и выворачивали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку, которую распивали. Женщину они погребли и поставили ей самодельный крест из куска веревки и двух палок.

Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.

Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.

Да, ничто. Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим, мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!

Он воздел руки над могилой. Все плюют на нас, мы движемся к забвению, нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями, господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились, ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте уходить отсюда.

А где длиннолицый? спросил кареглазый.

Горбоносый посмотрел на Холидея.

Вон он, ответил Холидей.

Черная фигура в потрепанной шляпе на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовый характером, животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими.

Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания ее.

Это Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом, потому я и привязал его справа, сказал длиннолицый. Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.

Глава 3. Дни, как решетки на окнах

Полуночное небо раскололось на фрагменты. Белые рубашки облаков похожи на льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивалась кустарниковая тень тюремной решетки. Бряцала амуниция, тяжело дышали лошади. Длиннолицый тихо свистел. Горбоносый невозмутимо дымил самокруткой. Кареглазый обескровленное лицо утирал шейным платком, лихорадочно и безуспешно, спустя мгновение оно покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи как влага, попавшая на раскаленную печь.

Они, верхом на лошадях, кроме Холидея, двигались навстречу очередному рассвету – и их общий мерцающий силуэт постепенно растворялся в крепкой предрассветной дымке.

Из тенистых провалов в предрассветной лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов. Направление движения их в этом пустом пространстве совпадало с направлением движения солнца, ветра и еще бог знает каких неведомых движущих сил. По правую руку от них дымчатым одеялом протянулся смешанный лес с дремучими зарослями, а спустя несколько миль, словно они странствовали по линии соприкосновения всевозможных климатических зон, по левую руку безводным океаном тянулся из-за горизонта желтоватый лессовый плацдарм с извилистыми долинами пересохших рек и зеленоватыми тальковыми затвердевшими берегами, испещренными тысячей минералов цвета стертого опала.

Стражами стояли увечные слоистые останцы в меандрах. На дне высохшего русла суетились крохотные зверьки и черные ящерки без конечностей. Наметенные сухим горячим ветром лазурные змеевидные узоры на отдаленных воланах застывшего песка, темнеющего потными пятнами полыни, зыбились и переливались, как свет на складках шелковой ткани. Солнце полированным блюдцем ослепительно светилось в небе, будто отсвечивало, пригласив на ежедневную роль менее яркого двойника в сопровождении венценосного радужного гало. Совершенно чистое и безоблачное небо подобно драгоценному перлу творения, на шлифовку которого господь не экономил собственных сил. Полуденный жар раскалил каждую песчинку и зажарил каждую клетку пропаренных тел всадников, тщательно вызолотил бескрайние засушливые просторы на мили вокруг.

Серой вереницей вышагивали по уступам толсторогие бараны. Самцы и самки, и несколько безрогих барашков, похожих на белых шерстистых козлят, которые прыгали по зыбким формациям бесстрашно, как человеческие дети, не ведая смерти.

В жаре остывающего дня они пересекли очередную равнину, над которой плескались в синеве неба птицы, чьи тени, спроецированные черно-белыми копиями на землю, то становились неожиданно вычурными, то полуовальными и продолговатыми, то меняли форму, удлиняясь и укорачиваясь, беззвучно скользя в пожизненном, в бессрочном плену этого живописного пейзажа. И тени всадников и единственного измученного путника менялись подобным же образом по мере того, как долголетнее солнце описывало дугу с востока на запад, перемешивая атмосферные пары и выдерживая свой многовековой завещанный ему курс – как какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.

Убийца, убийца! шептал Холидей. Волчец и терновник в твоей душе, она невозделанная земля, тронутая запустением!

Кареглазый отвернулся.

Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный? Молчишь, дурак ты пустоголовый.

Закрой рот!

Горбоносый обернулся.

Тише, вы оба.

Холидей улыбнулся.

Нами играют, мы камешки на доске, и мы будем двигаться так, как выпадет на костях. Но кто их бросает, а главное – где?

Кареглазый стиснул челюсти.

Да, да… игральная доска этот мир, все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века! И те, кто играют, сменяются, и те, кем играют, сменяются тоже, но игра и поле остаются неизменными, и правила неизменны!

Ты дьявол, сказал кареглазый.

Я-то?

Ты, а кто еще?

Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего полковника буду.

Холидей помолчал, приглядываясь к кареглазому.

Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!

Вот еще, мне со всякой мерзопакостью водиться.

Да, я помню тебя, эти двое чужаки, но ты – нет! Сразу мне знакомой твоя физиономия показалась.