Письма из мая

Сейчас ей двадцать пять лет. Она эмоционально нестабильна, импульсивна и требовательна в постоянном внимании к себе. Девушка из обеспеченной семьи. Но, как и остальные пациенты данного заведения, стала обузой своим богатым родным. Она лишь оскверняла доброе чистое имя семьи. Родные устали терпеть истеричные выходки Софии и под чужой фамилией упекли её в психлечебницу в другой город.

Я приоткрыл дверь – пациентка из палаты номер 8 мирно посапывала.

– Со?фа, – окликнул её, чтобы убедиться в этом.

Девушка действительно была погружена в сон. За последнюю неделю я впервые видел на её спящем лице умиротворение и улыбку.

Я прошёл мимо палат под номерами 9,10,11,12 – они тоже были пустыми – и остановился около двери палаты номер 13. Прислушался. За дверью этой палаты находилась самая маленькая пациентка лечебницы – тринадцатилетняя девочка с диагнозом «аутизм». Тая особенная девочка. Она никогда не знала материнской любви: мать отказалась от неё ещё в роддоме. И сейчас Тая с опаской реагировала на любое проявление любви и заботы в свой адрес. Моя самая молчаливая пациентка, с которой мы общаемся посредством её рисунков. Как правило, аутисты не впускают в свой мир новых людей. Они-то и на присутствие «старых» реагируют отстранённо. Но мне удалось найти к ней подход.

Тая всегда находилась с включённым светом в палате, тем более в тёмное время суток. И сейчас из её палаты, сквозь щель внизу, виднелась полоска яркого света. Спала она тоже со светом. Тая всегда должна находиться в не меняющейся обстановке.

В этой больнице она с семи лет. В этой палате она столько же. В палате мало что меняется. Только табличка на двери. 7,8,9,10,11,12,13… Каждый год. Дети-аутисты не дружат с математикой. Цифры находятся далеко за пределами их вселенной. Но Тае было важно, чтобы табличка на двери палаты показывала её возраст. Она очень редко улыбалась. А искренне – и того реже. Но Тая всегда с искренней улыбкой сама вешала на свою дверь табличку с новой цифрой.

Я приоткрыл дверь её палаты. Тая не спала. Она смотрела в окно, на звёзды. Моё личное наблюдение: эта палата имела самое большое окно во всём здании, с самым широким подоконником, на котором можно было без опаски, что он обвалится – сидеть, стоять, лежать, прыгать. Знала ли Тая об этом? Она здесь шесть лет и ни разу не была в других палатах. Сейчас она, как обычно, сидела в углу подоконника, вытянув ноги в другой угол, и смотрела на ночные спутники, высоко задрав подбородок.

– Тая, – окликнул её я.

Она едва заметно кивнула – знак того, что она позволяет зайти в свой мирок и даже прикоснуться к нему. Если подойти к ней без этого позволения, она расстроится и может агрессивно повести себя: расплакаться или даже ударить.

Я прикрыл за собой дверь и медленно подошёл к подоконнику. Тая неподвижно сидела с высоко задранным подбородком и выполняла свой постоянный ритуал: в правой руке она нежно держала своё левое запястье и водила большим пальцем в области пульса. Со стороны казалось, что она проверяет свой пульс. Эти действия она повторяла всегда. Я заметил, что она делала так даже во сне. Это что-то значило для неё. Что-то, что было важно только ей. Однажды я спросил у неё, зачем она постоянно проверяет свой пульс. Тогда она впервые подняла на меня свои большие серые глаза. И впервые заговорила со мной. Она медленно протянула мне свою левую руку и прошептала: «Чувствуешь?» С её позволения я коснулся пальцем её пульса. «Чувствуешь? Тук-тук-тук…» – Ещё тише сказала она, как будто выдавая мне свою самую сокровенную тайну.

– Чувствуешь? – Прошептал я сейчас, в нашем общении это было кодовым словом. Только так я мог достучаться до её сознания.

– Тук-тук-тук… – Ответила мне она и посмотрела не на звёзды, а на меня. А в её больших серых глазах отражались те звёзды.

– Такое красивое небо. Тебе нравится?

Я понял, что её не стоит выводить из выдуманного мирка. Стоит получить её позволение, чтобы иногда заходить туда. Ей здесь хорошо и уютно. Здесь можно почувствовать её пульс – не услышать, а именно почувствовать.

Подушечками своих маленьких пальчиков она пыталась прочувствовать окружающий мир. А свои чувства выражала на бумаге, окуная эти пальчики в акварель. Так она разговаривала. Тая никогда не использовала чёрный цвет.

– Звёзды тук-тук-тук, – отвечала мне она.

Возможно, она считала звёзды, как считала и свой пульс. Я об этом ещё не спрашивал её. А она вряд ли ответит. Она особенная. Ведь с какой-то целью она меняет таблички на двери своей палаты каждый год. И это для неё важно.

– Когда звёзды уснут, ты тоже пойдёшь спать, пообещай мне, Тая, – заботливо попросил я.

Укладывать её спать силой не имело смысла. Получить её доверие очень непросто, а разрушить его можно в считанные секунды.

Она едва заметно кивнула мне в ответ. Я медленно дотронулся до её запястья. Она улыбнулась. И я оставил её наедине со звёздами.

Проходя мимо палат под номерами 14,15,16, я остановился около двери с табличкой «17». За этой дверью тоже не спали. И неудивительно: пациент номер 17 с диагнозом «эндогенная депрессия», тридцатипятилетний Плотон уже три года находился здесь и три года страдал от бессонницы. Я тихо вошёл в палату. Плотон сидел без света в углу кровати и медленно покачивался взад-вперёд. Кто-то скажет, что это явные признаки безумия. А вот и нет: попробуйте вот так покачаться, когда вам очень плохо на душе, и вы поймёте, что эти действия облегчают страдания.

Я присел на кровать.

– Плотон, – очень важно обращаться к пациентам по имени, чтобы они не забывали его. Например, этот пациент называл себя «Плот Он» – раздельно и медленно. Но это было следствием протекания симптомов его заболевания. Для эндогенной депрессии характерны двигательная заторможенность и замедленная скорость мышления.

Плотон медленно посмотрел в мою сторону, не прекращая качаться взад-вперёд.

– Доооктор, душа болит, вот тут, – простонал он, похлопывая себя по груди.

Для него душевная боль равноценна физическим страданиям. Он часто показывал, что тоска «сидит» у него за грудиной. При этом чётко отличал ощущение тоски от симптомов заболеваний внутренних органов, например, сердца. Как жаль, что не придумали лекарство от душевной боли. Для профилактики ему выдавали витамины. А я каждую ночь, когда дежурил, выдавал ему минимально вредное для его организма снотворное, чтобы он мог поспать.

– Вот, возьми, друг. Немного полегчает, – я протянул ему одну таблетку.

Плотон проглотил её, не запивая, и свернулся калачиком в том же углу кровати. И заснул.

– Спа-сибо-дооок… – Несвязно в полудрёме пробормотал он.

Я вышел из палаты, оставляя его наедине с мучившей душевной болью, ведь лекарства от неё так и не придумали.

Боль своих пациентов я чувствовал остро, как свою родную. Сейчас нужно пойти перекурить, чтобы унять покалывание в области груди. Это покалывание было признаком сочувствия. Я вышел на веранду, закуривая сигарету.

Следом вышла Инна, моя напарница по ночным дежурствам. Она тоже закурила.

– Ночной обход? – Вежливой улыбкой поприветствовала меня она.

Я кивнул.

– Почему после семнадцатого ты всегда расстроенный? – Всех пациентов она называла по номерам их палат. Кроме Таи – девочку всегда звала по имени: пропиталась к ней материнскими чувствами. Своих детей у Инны не было и ей нужно было кому-то отдавать свою нерастраченную нежность.

– Потому что каждый раз выдаю снотворное за таблетку от душевной боли, – выдохнул дым я.

– Ох, устала повторять! – Фыркнула она, потушила окурок и закурила следующую сигарету: – Как ты перевёлся к нам, семнадцатый стал хотя бы изредка высыпаться. Иным способом пить снотворное он отказывался…

– Да, знаю, но всё равно тяжело, что приходится врать.

– Они не нужны своим родственникам. Вот даже жена семнадцатого уже как год не навещает его. Скажи мне, Сеня, отчего они все нужны тебе?

Я сделал пару затяжек, прежде чем ответить ей.

– Инн, – выдохнул вместе с дымом я, – а отчего тебе хочется заботиться о Тае? Она ведь такая же пациентка этого заведения, как все. Не хуже и не лучше.

– Наверное… – Инна задумалась, выбрасывая окурок в урну. – Я считаю её особенной.

– Вот тебе и ответ. Каждый из них особенный для меня. Каждый нуждается в заботе. Каждый достоин помощи, чтобы выбраться наружу, чтобы разобраться в своих проблемах.

– Загляну к Тае, – заботливо улыбнулась в ответ Инна.

– А я к двадцатой, – я вернулся в здание лечебницы.

Я почти уверен, что пациентка из палаты номер 20 тоже не спала. Дарина попала в психлечебницу после смерти сестры-близнеца десять месяцев назад. До сих пор она находилась в крайне депрессивном состоянии, при этом убеждая, что всё ещё чувствует присутствие сестры, а иногда заявляла, что её сестра вселяется в неё. «Я – Алина! – В припадках кричала Дарина. – Я здесь, я не умерла!»

И это был сложный случай для меня. Очень тяжело было сидеть перед ней и рушить все её надежды, говорить, что сестры больше нет. Дарина не могла сдерживать свою боль в себе. Она не могла принять смерть сестры. Не могла и не хотела смириться с этой потерей. Печально, а ведь от этого страдали её родная дочь и сын сестры. Дарина сломалась и не может позаботиться о детях. Сначала мать Дарины приводила малышей в больницу, потом перестала. А потом перестала приходить сама, не в силах вытерпеть страдания дочери.

Я приоткрыл дверь. Дарина не спала.

– Дарина, – позвал её по имени я.