За гвоздями в Европу

– Щас, щас. Ну, хорошо, дерните по разку. И хватит, хорош, хорош. Я что—то соскучился по трубке. Хорошая у тебя трубчонка, Кирюха. Мне—то похуже выдал. Дырочка в ней во какая махонькая. Как целочка у… – и Бим показал щепоткой, какая махонькая дырочка бывает у шестиклассниц.

– Это по дружбе хуже, а если на время, то и так сойдет.

– Ха—ха—ха.

Шерлок Холмс выкуривал одну трубку за шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Бим ускоренным манером справился за восемь минут четырнадцать секунд, не оставив товарищам на братскую взаимопомощь ни единого шанса.

Кирьян Егорович с Ксан Иванычем на вопросы Бима беспомощно переглядывались. Переборщили, однако. Провалили операцию.

– Табак, как табак. Донской вроде. Сигареты все равно лучшей и дешевше.

Корявить язык – это такой прикол у взрослых детишек.

– Мы путешествуем, потому должны себя развлекать по полной программе! Вот как сейчас. Нахрен я в Европу еду? Чтобы Памиру там покурить? – бушевал и радовался Бим, не выпуская изо рта восхитительной трубы.

– БлЪ, как бы наш Бим умом совсем не тронулся! Его и так недостаточно, – тихонько высказался Ксан Иваныч, запершись в туалете вместе с Кирьяном под предлогом острой надобности.

– Как бы не помер. Теперь только этого надо бояться, – поправил товарищ, для правдоподобия нуждоотправления расстёгивая ширинку.

– Здоровье—то у него не наше. Теперь спать не придётся. А как тут в скорую помощь, если что, звонить?

– Какая в лесу может быть скорая помощь! – сердится Ксан Иваныч, – всё, погубили товарища.

Ксан Иваныч, переживая и сомневаясь за правильность выбранного способа убийства в плане безболезненности, почти сразу же по завершении туалета ушёл ночевать в номер к сыночке.

– Как там Порфирий Сергеевич? Жив? – пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулаком.

– Жив пока!

Папа дёрнул бровями, глянул в честнейшие смотрелки изощрённого убийцы и нервно отшвырнул пару лишних стеклянных глаз. Целко попал в спинку кровати, о чем с утра пожалел.

При утренних сборах Ксан Иваныч наступил на осколки и порезал стопу. Очки—дубликат, конечно же, нашлись не сразу. Для этого пришлось переворошить все вещи. Стрелки часов рыдали, глядя на местоположение себя в циферблат.

***

В то же самое время Кирьян Егорович, пристроившись в щели между кроватью и шкафчиком, вытаскивал и перебирал шмотки.

Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате, держа в дырке между нижних зубов закончившую дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Оттуда посмотрел в сторону окна.

Зашевелились портьеры.

Из—за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.

Бим вгляделся внимательно. Не разобрался. Дёрнулся к кровати, опрокинув стул, смахнул с подушки очки, поднял и бросил их на нос.

Нечто проявлялось так прытко, будто отпечаток в кювете опытного и битого неоднократно за медлительность фотографа.

Проявившись, Нечто содрогнулось и рявкнуло громче телевизора.

Бим втянул голову в шею.

Нечто совершенно отчётливо и независимо от Бимовского желания принимало вид неразговорчивого, но до чрезвычайности живо шевелящегося и орущего благим матом железнодорожного состава.

– Дёргай, Кирюха! – закричал Порфирий Сергеевич и с ловкостью кузнечика запрыгнул на кровать, – щас задавит!

– Что задавит? Кого?

Кирьян Егорович стоит на коленях с руками, погрузившимися по локти в баул.

– Нет, стой, – вопит Бим, – он поворачивает. Во, остановился. Поезд! БлЪ! Паровоз! На парах едет! Рельсы! У нас тут рельсы… Вокзал, дверь! Милиция, блЪ, кругом!

– Где, не вижу? – Кирьян Егорович поозирался. – Успокойся, нету никакого поезда. Ты что! Где вокзал? Какой ещё вокзал! Белены съел,… – и прикусил язык. Правда чуть не выплыла наружу.

– Вот! – Бим совершенно конкретно показывает в среднюю точку пространства и в окно, откуда выехал раздваивающийся поезд.

– За окном? Ты сдурел что ли? Мы в лесу под Казанью. А рядом трасса. – Кирьян Егорович честен и пунктуален, как всегда.

– Да вот же, вот. На стене. И рядом. Пощупай. Вагоны! Зелёные! А в нем девки, не видишь что ли? Вот, в тамбуре. Девки—и—и! А вы куда едете? – Бим сунул руки в сторону девок.

Голые напрочь девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошкам. Молчат и голые, и сплющенные. И не желают с Бимом разговаривать.

– Не вижу никакого поезда, – строго произнёс Кирьян Егорович; но, на всякий случай, потрогал обои и отдёрнул портьеру.

Попробовал представить себе паровоз. Нет, не получается. Совсем забыл, как выгляди паровоз. Чёрный кошмар его с красно—масляными колёсами в три Кирьяшиных роста, его наводящий оцепенение рык и череподробилки коленчатых валов предусмотрительный, оберегающий нервы склероз предусмотрительно затолкал на самое дно детских воспоминаний, всплывающих только с великого алкогольного пенделя. А ещё – страшно подумать – К.Е. забыл, как выглядят голые девки (взрослые женщины не в счёт – это другое). Помнит только, что наибольшая их концентрация приходилась на маленький городок Угадайку. Кто был последней? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую. Лишний раз подтвердилась проверенная истина, что пиво лишает бодрствующего человека фантазии, а из пользы бодрствующему – и то сомнительной – только лишь развязывает язык. Но от девок, – если бы это только оказалось правдой, – он бы, ей—ей, не отказался.

– Ну и дурак, – сказал Порфирий, – не там щупаешь.

– Может, вызовем местных? Мотель—то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорович и подмигнул.

Бим, с чего—то обидевшись, не ответил ни слова. Поглощённый внутренними видениями он объявил себя в усмерть уставшим, снял трусы и улёгся в одной майке на совмещённое спальное место. Развалился по диагонали. Для размещения тела Кирьяна Егоровича, тут же сочинив и доказав сказочное умение Кирьяна Егоровича уменьшаться и складываться при необходимости, он оставил небольшой по площади, но зато вместительный по периметру острый треугольник с катетом на самом краю.

С минуту он переводил взгляд с потолка на стены и наоборот, сообразуя вымысел с реалиями, с трудом и кряхтеньем подтянулся к изголовью, ещё раз ткнул пальцем в стену и тут же отдёрнул его, будто сильно обжёгся.

– Не судьба поросёнкам жить! – сказал он агонизирующим тоном и глянул в сторону копошащегося Кирьяна.

Кирьян Егорович не отреагировал.

Потом свернулся калачом, натянув на колени майку и выказав миру пожилые по сути, но вполне молодцеватые и розовые яички. Что Бим подразумевал под покорёженной поросёнкиной судьбой, Кирьян Егорович не понял.

Бимовские яички даже своей редкой художественностью Кирьяна Егоровича ничуть не взволновали. И он не стал тратить на них место в фотоаппарате. Он был обеспокоен собственной безопасностью в связи с излишне наромантизированным мозготворчеством товарища.

Гостиничный номер наполнился постепенно усиливающимся бимовским храпом, приближённо напоминающим паровозные попытки выдоха в начале движения. Словно железные колена паровоза вскрикнули спрятанные по—партизански кроватные ноги. Проститутки Бима отплюснулись вглубь стены, а, может, попросту и естественным макаром вошли в его сон и бесплатно прижались к оголённой плоти. От странного чмоканья и мерзких пузырей, истекаемых из уголков бимовского рта, в затемнённой комнате с ночником—грибом на тумбе стало необычно тошно и одиноко.

Кирьян Егорович выключил, потом включил для новостей и снова выключил телевизор, перебрав все шестьдесят четыре программы. Отбросил пульт. Вытащив на вид утреннюю сменку, улёгся в периметр предусмотренного треугольника, предварительно закутав себя в одеяло. Подумав ещё, встал. И дополнительно воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек.

По опыту предыдущих ночёвок в одной постели с Бимом, вечно ворочающимся и ярко красным по ориентации, добавочные гарантии на этот раз были нужны как никогда.

Еле живой калач и костлявый кокон с человеческим нутром, соприкоснувшись спинами через подушную прокладку, застыли на ночь в статуарной неподвижности.