Присягнувшие Тьме

– В отпуск?

– Тебя это удивляет?

Он указал на скамьи, предлагая сесть. Затем взял скамеечку для коленопреклонения и поставил сбоку, напротив меня. Улыбка освещала его невзрачные черты.

– Ну, – сказал он, хлопнув в ладоши: – Что тебя привело ко мне?

– Помнишь Люка? Люка Субейра?

– Конечно.

– Он покончил с собой.

Его лицо помрачнело, взор затуманился:

– Мат, мальчик мой, я ничем не могу тебе помочь…

Кюре неверно понял мои слова. Он подумал, что я пришел умолять его о христианских похоронах для самоубийцы.

– Дело не в этом, – сказал я. – Люк не умер. Он пытался утопиться, но сейчас он в коме. И никто не знает, выйдет ли он из нее: шансы пятьдесят на пятьдесят.

Кюре с осуждением покачал головой:

– Он был такой экзальтированный… Всегда и во всем шел до конца…

– У него была вера.

– У нас у всех есть вера. Люка преследовали опасные мысли. Бог не приемлет гнева и фанатизма.

– Ты не спрашиваешь, почему он решил свести счеты с жизнью?

– Разве можно что-нибудь понять в таких поступках? Даже мы, священники, зачастую оказываемся не в силах спасти подобные души…

– Я думаю, что он пытался покончить с собой из-за одного расследования.

– Это как-то связано с твоей поездкой?

– Хочу закончить то, что он начал, – проговорил я. – Только так я сумею понять.

– Но ведь это не единственная причина.

Стефан видел меня насквозь. Я помолчал, потом продолжил:

– Я хочу пройти его путем, довести до конца его расследование. Я думаю… Я даже уверен, что, если найду правду, он придет в сознание.

– Ты стал суеверным?

– Я чувствую, что могу его вытащить. Вырвать из тьмы.

– Почему ты уверен, что он уже сам не довел до конца это дело? И что вовсе не результаты расследования повергли его в такое отчаяние?

– Я могу его спасти, – упрямо повторил я.

– Спасти его может только Всевышний.

– Безусловно. – Я сменил тему: – Ты веришь в дьявола?

– Нет, – без колебаний ответил он. – Я верю в Господа всемогущего. Творца, который ни с кем не делит свою власть. Дьявола нет. Есть только свобода, дарованная нам Всевышним, которую мы обращаем себе во зло.

Я молча согласился. Стефан наклонился ко мне и сказал тоном, каким отчитывают детей:

– Ты притворяешься, будто советуешься со мной, а на самом деле давно принял решение. Ты ведь хочешь попросить меня о другом, разве не так?

Я заерзал на стуле:

– Я хотел бы исповедаться.

– Сейчас?

– Сейчас.

Я наслаждался запахом ладана, ивовых прутьев, из которых были сплетены стулья, эхом наших голосов. Мы уже были в пространстве признания и искупления.

– Тогда пойдем.

– А нельзя нам остаться здесь?

Стефан удивленно повел бровями. Несмотря на свое добродушие, он так строго следовал традициям, что мог показаться ретроградом. Еще в то время, когда он преподавал нам богословие, он без конца упоминал об этой невидимой архитектуре, об этих точках опоры, ритуалах, которыми должен быть размечен наш путь. Однако сегодня он закрыл глаза, молитвенно сложил руки и стал читать «Отче наш». Я вторил ему. Затем он склонился ко мне и прошептал:

– Я тебя слушаю.

Я рассказал о Дуду, о том, что произошло в Рунжи, о лжи и мерзости, уже запятнавших мое расследование. Рассказал об африканских притонах, о желаниях, которые они во мне возбуждали. О Фокси, о гнусной действительности, воплощенной в ней, и о договоре, который я был вынужден с ней заключить. Упомянул я и о логике, согласно которой приходится закрывать глаза на одно зло, чтобы помешать совершиться другому – большему.

Я признался и в трусости по отношению к Люку – мне не хватило духу зайти к нему в больницу перед отъездом, а также в своем презрении к Лоре, к собственной матери, ко всем полицейским, с которыми я сегодня утром столкнулся в часовне.

Стефан слушал, закрыв глаза. Продолжая говорить, я осознал, что вновь совершаю грех. Мое раскаяние не было искренним: я наслаждался возможностью разделить бремя, обрести покой. Я испытывал радость, тогда как должен был каяться и нести наказание.

– Это все? – спросил он наконец.

– Разве этого мало?

– Ты делаешь свое дело, ведь так?

– Это не снимает с меня вины.

– Это могло бы быть предлогом, чтобы погрязнуть в грехе и безразличии. Мне кажется, ты далек от этого.

– Значит, я получил отпущение грехов? – Я щелкнул пальцами. – Вот так просто?