Тегеран-82. Война

Третий урок был «сводным»: на нем учительница проверяла параграфы, которые задала нам на прошлом занятии по истории и природоведению, а также иногда давала задания по внеклассному чтению и рисованию. Обычно это имело отношение к родной речи. Светлана Александровна просила нас к следующей нашей встрече изобразить особо запомнившуюся сцену из прочитанного или нарисовать одного из героев. А по «внеклашке» чаще задавала прочесть целиком то произведение, из которого в хрестоматии был только отрывок.

Все учебники за 4-й класс еще в начале лета прислала моя бабушка, которая уверяла, что «у нее прихватывает сердце» каждый раз, когда она вспоминает, что я не хожу в школу. Учебников было не так много: русский язык, математика, природоведение, английский и «Рассказы по истории СССР» – так в то время назывался учебник по истории для 4-го класса с Кремлем на обложке. Учебник был новым, на него еще даже не все московские школы перешли, но бабушке удалось где-то его добыть.

Учебник по математике для 4-го класса поразил меня тем, что в конце у него были ответы на задачи, примеры и уравнения. Третьеклашкам такой услуги не предлагалось. Учебник для четвероклассников по «инглишу» показался мне каким-то угрожающе-серьезным: прошлогодний был с картинками на обложке, а этот – со строгой темно-голубой обложкой с лаконичной черной надписью: «English IV». Внутри он тоже оказался каким-то невеселым, особенно в сравнении с оксфордскими пособиями, которые выдавали мне на английском отделении армянской школы. Там были сплошь веселые картинки, иллюстрирующие тему параграфа. Моя мама, впервые увидев их, даже решила, что это комиксы, и я вожу ее за нос, говоря, что выполняю упражнение по английскому.

То ли мы и в самом деле соскучились по школе, то ли Светлана Александровна обладала главным педагогическим даром и умела привить любовь к знаниям, но все трое ее учеников всерьез увлеклись учебой. Даже в свои учебные дни к полудню мы уже были совершенно свободны, но вместо того, чтобы, как обычно, гонять по двору на скейтах или выдумывать «странные забавы», как называла моя мама наши игры, мы продолжали заниматься – читали, рисовали, писали сочинения. Иногда вместе, иногда порознь.

Я откопала в книжном шкафу мольберт, подаренный шахиней, когда она посещала наш класс в посольской школе, установила его перед окном и принялась рисовать армянскую церковь, ощущая себя настоящей художницей. В первый день затея так захватила меня, что я стояла перед мольбертом до самого заката, пока мою «натуру» не закрыли светомаскировкой. Мама даже пощупала мне лоб, проверяя, не болезнь ли это. Правда, на второй день я провела за мольбертом уже вдвое меньше времени, а на третий день проснулась, посмотрела на свое творение и поняла, что церковь у меня косая, как избушка бабы яги, а небо над ней неправдоподобно синее, как на рисунке детсадовца. Я сняла картину с мольберта и отнесла в урну под раковиной на кухне. Спустя годы моя «натурная живопись» обнаружилась у мамы: оказывается, тогда она потихоньку вытащила рисунок из помойки и сохранила для истории.

Вскоре после начала занятий со Светланой Александровной папа появился в моей комнате с таинственным видом, прикрыл за собой дверь и достал толстую английскую книгу в яркой оранжевой обложке.

– Смотри, какая прелесть! – заявил папа и вручил мне увесистый томик.

Я открыла его. Он пьяняще пах «книгой» – свежей типографской краской, бумагой и чем-то там еще, я точно не знала, чем, но от запаха просто балдела. Я все время нюхала книги, мама называла это «полиграфической наркоманией» с ударением на «и» в последнем слове. Бумага в папиной книге была гладкой, шелковистой и очень приятной на ощупь, ее так и хотелось гладить. А яркая, глянцевая оранжевая обложка оказалась верхней, бумажной, а внутри таился дорогой твердый переплет с золотым тиснением.

Я пролистала папину книгу: если это и был учебник, то для самих англичан, ни единого русского слова, предисловия или адреса типографии в ней не было.

– Это не адаптированное, а самое настоящее дорогое английское издание, – прочел папа мои мысли. – Сборник рассказов разных англоязычных авторов. Книга, конечно, для взрослых и мама бы ни за что не разрешила тебе ее читать, – папа хитро прищурился, – но тебе повезло, что она не понимает по-английски. А ты, смотри, ничего ей не рассказывай, когда прочитаешь!

Мой папа отлично знал, как меня «купить». Всякий запретный плод немедленно вызывал у меня непреодолимое желание скорее его вкусить.

Папа сказал, что будет заниматься со мной английским по методу, который подсказал ему дядя Леня, наш сосед по заргандинской даче. Каждое утро он будет помечать мне отрывок текста, перевод которого я должна сделать. Я могу делать это письменно или устно, как мне угодно, но к вечеру, когда папа придет проверять задание, я должна сначала прочитать ему текст по-английски, а затем построчно перевести. И не коряво, а чтобы папа мог насладиться произведением. А еще я должна продолжать вести личный английский словарик, который начала еще в армянской школе, но теперь записывать туда не только случайно услышанные разговорные обороты, но и новые для меня слова и выражения из книги. По мере чтения нужно выписывать в блокнот каждое незнакомое слово или выражение, затем смотреть все его значения в большом словаре, вносить их в личный словарик, а уж оттуда выбирать подходящее по контексту значение, нужное для перевода текста. Для этого у меня имелся небольшой англо-русский словарь, который мы привезли из Москвы, и огромный оксфордский толковый, который нам оставили в наследство прежние обитатели нашей квартиры.

Утром следующего дня, уходя на работу, папа «задал» мне первый рассказ в сборнике. Он был всего на две странички, поэтому прочитать и перевести мне предстояло не отрывок, а весь текст целиком.

Перед каждым рассказом в книге давалась небольшая справка курсивом, рассказывающая, кто автор произведения, когда он жил и что еще написал. Ее мне тоже нужно было перевести, чтобы понимать, какого писателя я читаю и в каком жанре он пишет. Папа сказал, что в сборнике попадаются новеллы юмористические и сатирические, а понимать английский юмор очень важно.

– Кто не понимает юмора на изучаемом языке, то этого языка не знает, – сказал папа. – Равно как и устойчивые разговорные обороты нужно отличать, чтобы не понимать их буквально. Вспомни, как ты хотела взять чужие ботинки!

Я вспомнила. Такое разве забудешь?

С выражением «If I were in your shoes» («Я бы на вашем месте» – англ., переносное значение) я столкнулась в армянской школе, где никаких русских переводов, разумеется, не делали, изучая английский на английском же, а в случаях крайнего непонимания классом смысла – на армянском. Поэтому в свой личный словарик русский перевод я вписывала самостоятельно, справляясь в англо-русском словаре. Напротив нового выражения я вписала его буквальный перевод: «Если бы я была в ваших ботинках». Увидев это, папа очень развеселился и спросил, зачем мне чужие ботинки?!

Я ответила, что мне они незачем, а вот англичанам, наверное, нужны, их же выражение, не мое.

– А как ты думаешь, – допытывался папа, – зачем им такое выражение?

– Ну, может, для того, чтобы вежливо выпросить чужие ботинки? – предположила я. – Англичане же славятся своей вежливостью.

Папу почему-то очень обрадовало мое предположение по поводу уловок знаменитой английской вежливости. Он еще некоторое время развлекался, изображая, как вежливо англичане выпрашивают друг у друга дома («If I were in your house» – «Если бы я был в вашем доме») или даже жен («If I were in your wife» – «Если бы я был в вашей жене»). Он так хохотал, что даже заглянула мама и подозрительно осведомилась, точно ли мы занимаемся английским?!

– Of course, my dear! («Конечно, дорогая!» – англ.) – торжественно ответил ей папа и подмигнул мне. Мол, вот как удобно знать иностранный язык, которого не знает ближний. Обсуждай что хочешь, шути, веселись – все равно со стороны сойдет за занятие. А человек, языком владеющий, никогда в дураках не останется, так как сам все поймет.

– Вот тебя теперь не проведешь! Ты как услышишь «If I was in your shoes», так сразу поймешь, что это один англичанин клянчит у другого ботинки! – заявил папа и снова покатился со смеху.

И только вдоволь навеселившись, объяснил мне, что у этого устойчивого английского выражения смысл переносный – «будь я на вашем месте».

Тогда же папа указал мне на необычное употребление в этом речевом обороте глагола «to be». По правилам, в единственном числе в прошедшем времени он должен звучать как «I was» – «я был». А «were» – это прошедшее время этого глагола во множественном числе – «мы были».

– Можно было бы, конечно, влепить «двойку» самим носителям языка, – посмеялся папа. – Но это особенность, которую нужно просто запомнить, поэтому выражение и называется «устойчивым». В условных предложениях – то есть, предполагающих некие условия, как, к примеру, «если бы да кабы, да во рту росли грибы» – и для единственного, и для множественного числа используется одна форма «were». «Was» в принципе тоже допустим, но только в разговорной, а не в официальной речи. То есть, в письменном переводе «was» в этом выражении будет ошибкой. Okay, If I were in your shoes, I would put it up in my pocket vocabulary. Переводи!

– Если бы да кабы на тебе были мои сандалии, ты бы записал это в свой личный словарик, – пошутила я.

И папа понял, что я все поняла. Еще бы: представив во всех красках англичан, во множественном числе вежливо вымогающих друг у друга обувь, такое выражение запомнишь на всю жизнь.

Перед тем, как приступить к чтению первого рассказа, я посмотрела оглавление принесенного папой сборника. Некоторые имена я хотя бы слышала раньше – Оскар Уайльд, О’Генри, Джером Клапка Джером, Эдгар По, Джек Лондон, Роберт Стивенсон, Эрнест Хемингуэй. Но большинство фамилий писателей в содержании ни о чем мне не говорили.

Первым моим заданием оказался рассказ О’Генри «The Gift of the Magi».

Слово «magi» я слышала впервые. Советский англо-русский словарь переводил его как «маги, волхвы». Слово «волхвы» я тоже не знала, поэтому озаглавила свой будущий письменный перевод в тетрадке как «Подарок магов».

Рассказ был не длинным, но ковырялась я с ним целый день. Совсем незнакомых мне слов в нем было немного и они легко находились в англо-русском словаре, но общий смысл уловить мне все равно было сложно. Наверное, просто мне было рановато (в нашей Первой школе мы прошли «Дары волхвов» по внеклассному английскому чтению только три года спустя, в седьмом классе).

Поняв, что папа не обманул, и темы рассказов действительно «взрослые», я увлеклась и, не сдаваясь, корпела над рассказом до самого вечера.

Зато когда папа пришел проверять задание, с легкостью прочитала ему текст по-английски, а затем, как конферансье на концерте, объявила: «Подарок магов». И принялась в красках излагать историю, как молодые и бедные супруги Джим и Делла Диллингхем попали впросак, стремясь порадовать друг друга нужными рождественскими подарками. Муж очень гордился роскошными длинными локонами своей жены и знал, что она давно мечтает о наборе гребней для них. Джим решил сделать Делле сюрприз и подарить ей этот набор на Рождество. Но набор стоил так дорого, что Джим мог купить его, только продав самое дорогое, что у него есть – золотые часы. Ради любимой он сделал это. А когда настает праздник и пара обменивается подарками, выясняется, что Делла тоже готовила любимому сюрприз – платиновую цепочку для его золотых часов. Но чтобы купить такую дорогую вещь, ей пришлось продать свою косу. Таким образом, оба подарка, ради которых супруги продали самое дорогое, что у них было, оказались ненужными. Зато оба получили подарок куда более ценный – они убедились, что им одинаково ничего не жаль друг для друга.

Папа слушал очень внимательно, то улыбаясь, то смеясь, то сокрушенно качая головой, будто сидит в театре одного актера, поглощенный пьесой. Видя такое внимание, я вошла в раж и стала изображать героев рассказа в лицах, выдавая реплики Джима мужским баском, а Деллы – тоненьким девичьим голоском.

В конце папа даже захлопал и спросил:

– И какой главный подарок, по-твоему, каждый из них получил на праздник?

– Доказательство, что другой готов ради него на все! – не задумываясь, ответила я.

В этот момент я ощущала себя очень взрослой и мне это нравилось.

Папа спросил, осталось ли мне что-нибудь в рассказе непонятным?

– Да, – призналась я, – я не понимаю, почему такой заголовок? Почему это подарок каких-то магов? Можно было бы назвать рассказ «Дар любви», например.

– В русском литературном переводе этот рассказ называется «Дары волхвов», – сообщил папа.

– Но это же неправильно! – возмутилась я. – «Gift» – это единственное число, тогда уж «дар»! И кто такие эти волхвы?

– Литературный перевод с языка на язык предусматривает не только грамматическую точность, но и максимальное отражение художественного смысла, вложенного автором, – ответил папа. – Поэтому, чтобы быть литературным переводчиком, мало идеально знать иностранный язык и все речевые обороты, имеющие переносный смысл. Надо еще разбираться в литературе, написанной на этом языке, чтобы понимать стиль переводимого автора, предвидеть, какие фигуры речи он может применить, и улавливать нюансы. Ведь писатель играет словом, создает сложные образы, и не всегда это можно перевести буквально. Если ты внимательно посмотришь перевод слова «gift» в словаре, то заметишь, что в английском так называют не только «дар» в смысле «подарок», «подношение», но и талант. Например, «Gifted person» – это одаренный человек в смысле талантливый, одаренный природой, а вовсе не заваленный подарками. Таким образом, О’Генри вложил в название двоякий смысл, имея в виду не только конкретные подарки, о которых идет речь, но и дар обоих супругов. В данном случае, дар любви. Оба от природы одарены умением любить и жертвовать во имя любимого, а это тоже талант. Чтобы сохранить всю глубину вложенного автором смысла, переводчик на русский избрал форму «Дары волхвов», отсылающую к Евангелию. Ты знаешь, что такое Евангелие?

– Кажется, это примерно то же самое, что Коран, – неуверенно ответила я.

На тот момент в силу обстоятельств я действительно о Коране слышала и знала больше, чем о чем-либо, связанном с христианством. О происхождении христианской веры и ее назначении никто мне не рассказывал ни в школе, ни дома, ведь советские люди были партийцами и атеистами, особенно за границей. В церковь захаживала только моя няня тетя Мотя, ее никто не осуждал, но если родители узнавали, что она в очередной раз брала с собой меня, непременно проводили со мной беседу в ее отсутствие. Напоминали мне, что моя няня хотя и очень добрый человек, но все равно женщина малограмотная, и принимать на веру все, что она говорит о Боге, не нужно. Тетя Мотя, мол, закончила всего три класса деревенской церковно-приходской школы, вот и верит в Бога, как в сказку. А сейчас она уже старенькая и разуверять ее поздно, да и незачем. А вот я, как молодое поколение, которое увидит светлое коммунистическое будущее своими глазами, должна понимать, что религия нужна для того, чтобы одурманивать людей. Чтобы каждый человек думал, что он не может управлять своей жизнью сам, что за него все решает кто-то другой, кого он никогда в жизни не увидит. А чтобы этот «кто-то» решил за тебя твою судьбу получше, надо еще ходить и регулярно его упрашивать – то есть, молиться. А поскольку Бога никто никогда не видел, люди сами же нарисовали иконы, повесили их в церквях и ходят вымаливать «божью милость» вместо того, чтобы добиваться своих целей собственным трудом. А некоторые готовы хоть всю жизнь выпрашивать, лишь бы самим ничего не делать.

Такое объяснение предназначения религии меня вполне убеждало в ее лживости.

Сама я просить терпеть не могла – не от того, что считала, что это нехорошо, а просто каждый раз испытывала почти физическое неудобство. Даже если моя просьба была несложной и оправданной. И меня всегда удивляла выдержка тех, кто ради своих хотений не ленился и не стеснялся день за днем ныть другому в уши, пока тот не дрогнет. Особенно странным казалось мне, когда кто-то предпочитал упрашивать другого о том, что с легкостью мог сделать сам. Я не понимала, зачем унижаться и зависеть от настроения других людей в том, с чем можешь справиться самостоятельно?! Ведь выпрашивать – это тоже работа, которая, к тому же, бывает очень неприятной! Но, очевидно, успех предприятия для подобных «просителей» и заключается в том, чтобы взять другого измором, а самому не пошевелить и пальцем.

Символом природного дара вынудить любого сделать, как она желает, для меня навсегда осталась Светка. Не та, из сельской школы, а другая – с нашего двора. Меня всегда угнетала эта путаница: вокруг были сплошные Светки, Ленки, Ирки, Ольки и Наташки! Случай с дворовой Светкой был еще до школы, нам всем было лет по шесть, но именно тогда я пришла к выводу, что чересчур назойливые просьбы, равно как и согласие, выманенное таким способом, не предвещают ничего хорошего.

А дело было вот как. Светка как-то зашла домой к моей подружке и соседке Ленке и увидела на стене ее комнаты портрет Лаки – Ленкиной собаки породы «колли». Ленка нарисовала Лаки сама под руководством своего папы-художника, и рисунок вышел действительно очень похожим. У Светки тоже была колли, как две капли воды похожая на Ленкину Лаки, только звали ее Альма. Светке тоже захотелось повесить в своей комнате портрет Альмы. Первым делом Светка попросила Ленку подарить ей портрет собаки, только замазать подпись «Лаки» и написать «Альма». Ленка отказалась, сказав, что рисунок ей и самой нравится. Не зря она старалась, потратила на работу над портретом несколько дней, а ее папа исправлял ошибки, пока картина была в карандаше.