Тегеран-82. Начало

Воспоминания о тебе мне дороги. Поэтому я и решила написать эту книгу.

Когда я слышу азан – призыв к намазу – я до сих пор представляю себе раскалившийся за день, а теперь тихо тлеющий красный шар, устало катящийся за темно-серую ломаную линию Эльбурса. И вижу, как на город опускается тьма – внезапная, как всегда на востоке. Именно эту картинку изо дня в день я наблюдала из окна в ванной.

В московских ванных я никогда не встречала окон. В Тегеране у нас была огромная ванная, с большим двустворчатым окном, выходящим на север. Мы жили на высоком этаже, и из ванной открывался самый лучший вид – на северные фешенебельные районы в предгорье Демавенда (Демавенд – спящий вулкан в горном хребте Эльбурс (Альборз) на севере Ирана, в провинции Мазендеран высотой 5870 м над уровнем моря, высшая точка Ирана и всего Ближнего Востока).

Я любила запираться в ванной, включив воду, будто моюсь (мама запрещала высовываться в окно) и, свесив ноги, устраиваться на подоконнике в предзакатное время, когда тегеранцы выходили с шлангами поливать тротуар перед своими домами.

К вечеру асфальт раскалялся, как плита, шипел и пускал клубы пара. Пар поднимался ввысь, смешиваясь с ароматами специй, горы на севере подергивались дымкой, бело-сиреневой и легкой, как чадор незамужней персиянки.

И в тот самый момент, когда тлеющий диск тяжело валился за Демавенд, над городом разносился азан.

Перелетая эхом от репродуктора к репродуктору, пронизывающие его звуки уходили вверх, к горам, и растворялись где-то там, где наши молитвы принимаются к сведению.

А тем временем город, минуя скучные серые сумерки, почти мгновенно, как персиянка чадру, накидывал густое пряное покрывало теплого вечера. Эти всегда внезапные тегеранские вечера, перетекавшие в бархатные ночи, казались мне многомерными, загадочными и полными тайн. А как только в черном неподвижном небе зависал лукавый полумесяц, многообещающе заглядывая к нам в окна, мы опускали светомаскировочные портьеры. С началом войны это стало непременным ритуалом.

Война началась в последний день месяца Шахривар и длилась долгие восемь лет. Но вечерний азан все равно оставался самым волнующим.

Азан в распевном исполнении персидских чтецов считается одним из красивейших в мире. А во мне его звуки и тогда, и сейчас, почти 40 лет спустя, неизменно пробуждают одновременно тревогу и нежность, тихую печаль и спокойную мудрость… И какое-то еще ощущение, название которому я никак не подберу. Что-то похожее на «выход в верхний мир», как сегодня описывают его адепты эзотерики.

Звуки азана до сих пор возвращают меня в то время и в то место.

Увы, все эти годы поделиться своими тегеранскими историями я по разным причинам не могла. Да и едва ли кто-нибудь, кроме тех, кто был там и тогда, оценил бы по достоинству их своеобразный юмор и авантюризм.

Помню, как мы с моими тегеранскими приятелями-мальчишками весело обхохатывали историю, как моя мама вывела из подполья верхушку курдского освободительного движения.

А несколько лет спустя, когда я пыталась повеселить этим же случаем своих московских сверстников, они лишь таращили на меня глаза, прикидывая, совсем ли я сумасшедшая или просто наглая врушка?!

Но раз уж я пронесла тегеранские истории почти через четыре десятка лет и они до сих пор меня тревожат, значит, быть им рассказанными. Тем более, срок давности деяний давно истек.

Теперь уж можно признаться, что именно я в 1979-м году завезла на территорию молодой Исламской Республики Иран две бутылки советской пшеничной водки. Они были в туловищах двух больших шагающих кукол из «Детского мира» на Дзержинской. Накануне мне исполнилось девять, и кукол из моих девчоночьих грез подарили мне на день рождения. Я так трогательно прижимала своих любимиц к груди на таможенном досмотре, что иранским пограничникам даже в голову не пришло проверить, нет ли у них чего в животе.

Мы как раз возвращались в Тегеран из отпуска. До исламской революции в подобной контрабанде не было нужды: иранская столица изобиловала ресторанами и ликер-шопами. Но после того как новая власть ввела сухой закон, лучшим подарком коллегам с Родины стала русская водка.

Тогда меня использовали втемную: про горячительную начинку своих любимиц я, разумеется, не знала. И о своем подвиге во имя русской любви к зеленому змию узнала намного позже. Тогда же я была просто удивлена внезапной щедростью родителей. До поездки в Иран я больше всего на свете мечтала о дивной, волшебной кукле, которая умеет шагать, если ее поставить на пол и взять за руку! Я увидела такую сначала у подружки, а потом ее нескольких в витрине «Детского мира», и потеряла покой. Но тогда, как я ни выпрашивала, шагающую куклу мне не купили. Все-таки Лена – та, которая немного пониже и менее нарядная, стоила целых двенадцать рублей. А роскошная Нина – все шестнадцать!

Но прожив год в дореволюционном Тегеране, я перевидала и перещупала столько разных «барби», которые и гнулись, и пели, и имели собственные дома и авто, что куклы из «Детского мира» больше не поражали мое воображение. Но верно говорил Ходжа Насреддин: чтобы что-то получить, надо очень сильно… расхотеть! Когда я перестала мечтать о шагающей кукле, мне вдруг купили сразу двоих – и Лену, и Нину. Их мне разрешили взять с собой в Тегеран, несмотря на то, что они занимали много места, и год назад мама выложила из чемодана почти все собранные мною игрушки. А уж кто именно из моих родителей собирал Лену и Нину в дорогу, мне неведомо.

Тогда я еще не знала, что не только я, но и меня саму будут возить контрабандой.

Когда в 80-м, после начала ирано-иракской войны, между Москвой и Тегераном прекратилось авиасообщение, по поздней весне и по ранней осени многие советские сотрудники, работающие в Тегеране, внезапно становились многодетными.

Добраться из Москвы до Тегерана и назад стало возможно только одним способом – поездом Москва-Баку-Тегеран. Ехал он, как в сказке, три дня и три ночи. С Курского вокзала уходил в субботу вечером, а на центральный вокзал Тегерана прибывал в среду после обеда. Сотрудники, отправляющие своих детей на учебный год в Союз и забирающие в Тегеран на каникулы, не могли каждый раз лично их сопровождать, убивая по неделе на дорогу, тратя деньги на билет для себя и лишний раз пересекая границу. Выход быстро придумался: подлежащих транспортировке детей в любом количестве в консульском отделе вписывали в служебные паспорта к тем сотрудникам, которые ехали в отпуск или возвращались из него. Иранских пограничников в Джульфе (азербайджанско-иранский приграничный пункт), где мы проходили досмотр, многодетность советских пар никак не настораживала. Для иранцев «пятеро по лавкам» (в нашем случае – по полкам купе) у тридцатилетней пары – обычное дело.

Таким образом, все мы не по разу и в разных сочетаниях попадали в приемные семьи длиною в четыре дня. А также наши собственные родители, отправляясь в отпуск, «удочеряли» или «усыновляли» кого-нибудь из детей по просьбе их родителей. Среди детей четырехдневное путешествие на поезде считалось лучшим из приключений. А верхом мечтаний было, чтобы тебя доверили везти родителям подружки или наоборот.

Перед пятым классом, когда меня все же отправили поучиться после пропущенных двух лет школы, я, «удочеренная» семьей специалистов с синими паспортами («синими» называли по цвету обложки служебные паспорта; в отличие от «зеленых», дипломатических, «синие» подлежали таможенному досмотру), тайно везла под ковриком купе переданную со мной почту. На самом деле, это были обычные письма наших сотрудников к родным и близким. После второго нападения на наше посольство дипломатическая почта перестала ходить, и весточку родным можно было отправить только с кем-то лично. К тому же, письма, отправленные через МИД, шли очень долго, даже когда еще летал самолет.

Почему иранская сторона запретила частным лицам возить с собой корреспонденцию, никто толком не понял. Знали только, что досмотреть в случае подозрений могли даже дипломатов, несмотря на то, что это противоречит международным правилам. Но только во время войны обычно на правила всем плевать. Поэтому изобретательные советские специалисты вместо того, чтобы ломать голову над «Кто виноват!», озаботились вопросом «Что делать?» И быстро придумали, как запрет на письма обойти. Заметив, что иранские таможенники никогда не заглядывают под ковролин в СВ (видимо, считая его намертво приделанным к полу), попробовали спрятать почту туда. Это сработало. А потом срабатывало еще неоднократно, и я лично тому свидетель.

Зато иранские таможенники мстили нам собственными странностями.

Когда в 1982-м, в связи с ухудшением обстановки в Иране, мы в 24 часа бежали из страны этим же поездом, иранские пограничники пытались отнять у нас… моего младшего брата! Он родился в 1980-м в Тегеране, а в Иране действует «закон земли» – кто на ней родился, до совершеннолетия вывезен быть не может. «Вот исполнится ему 18, – пояснили нам, – пусть сам и решает, ехать ему с вами или нет». Мой полуторагодовалый брат не понимал, о чем речь, и приветливо улыбался иностранным дядям. А я в тот момент, если честно, была не прочь его оставить, уж очень надоело с ним сидеть, пока родители на работе.

Был еще один способ съездить в отпуск на родину: между иранским северным портом Энзели (в прошлом Бендер-Пехлеви, в будущем Бендер-Хомейни) и Баку раз в неделю курсировал теплоход «Гурьев». Мои родители как-то на нем плыли. Мама осталась недовольна, хотя и признала, что французы построили иранцам отличное шоссе, ведущее на север: «Пока едешь в машине до Энзели, хоть в окно смотришь, хотя все равно долго. Но этот их залив Мурбад – не порт, а какой-то рыбачий причал, одни утлые лодки! Потом шестнадцать часов отчаянной качки по однообразным мутным водам, и никаких тебе живописных видов и заходов в интересные порты!»

Уезжать мне было очень жалко – тем более, буквально накануне мы с мальчишками обнаружили, где спрятан клад.

У меня было четыре лучших друга, все разных возрастов и мужского пола – так уж вышло. За неимением школьных уроков и всяких кружков и секций, мы выдумывали себе игры сами. Опираясь то на прочитанную книгу, то на случайно подсмотренный взрослый фильм, то на собственные впечатления. В пекле иранской революции мы играли в привидения и «мамочку» по книжке о Карлсоне, в клады и шпионов по боевикам и приключенческим романам, а еще – в самодеятельность и в любовь. Но это уж по своим собственным наблюдениям и ощущениям от жизни взрослых. Игры у нас были развивающие, ничего не скажешь! При их помощи мы то и дело случайно узнавали нечто, детским глазам и ушам не положенное. Трактовали увиденное мы в меру собственного развития, повторяли, как умели, и таким образом, мир познавали эмпирически.

Клад был в тайнике, тайник в дупле, дупло в платане, а платан – в Зарганде.

Как-то мы увидели, как трое лезут в дупло, где был тайник нашего штаба кладоискателей. Мы были уверены, что они положили туда не что-нибудь, а клад! А где еще прятать ценности, как ни в дупле платана, который уже пару веков стоит в Зарганде?! Уж если даже мы сами там прятались – не в дупле, конечно, а в нашей летней резиденции. Наше последнее тегеранское лето 82-го выдалось сложным для советско-иранских отношений.

Зарганде – это дорогой северный пригород Тегерана, где расположена летняя резиденция советского посольства, в которую мы переезжали с мая по сентябрь.

Говорили, что почти 20 гектаров земли в дорогом северном предместье Зарганде еще до нашей революции выиграли у персов в карты наши казаки, бригада которых стояла там на постое.

После того, как двенадцать донских казачьих полков, два черноморских полка, казаки с Кавказской линии и несколько сотен астраханских казаков победили в русско-персидской войне 1826-1828-х годов, в феврале 1828-го года Россия с Персией подписали Туркманчайский мирный договор и больше никогда не воевали. А вольнонаемные части казачьих бригад русского царя на рубеже XIX – XX веков служили по найму в армии персидского шаха.

Персы проявляли уважение к карточному долгу даже во время своей революции, то есть, почти 70 лет спустя. В самые острые политические моменты они врывались на территорию посольства СССР в центре Тегерана и крушили его, но в Зарганде – никогда! Хотя прекрасно знали, что там сидят те же люди, что и в посольстве, вместе со своими семьями. На нашей памяти только однажды двое местных молодых парней перелезли через заргандинский забор и забрались в дачу к одной нашей семье. Все перевернули, но ничего не украли. Наверное, это были незадачливые воришки, считавшие, что советские дипломаты живут очень богато. Но перерыв все их вещи, так и не нашли ничего интересного для себя.

Но в отношении публичных акций протеста против политики СССР иранцы соблюдали кодекс чести. Территория посольства – это иранская земля, любезно предоставленная принимающей стороной под советскую миссию, поэтому туда можно являться с претензиями. А летняя резиденция – это советская собственность, добытая нам казаками, пусть и за карточным столом. Наши так и называли Зарганде – «Кусок Совка».

Именно из этого «куска» в конце сентября 1982-го мы и поехали сразу на вокзал.

В мое последнее тегеранское лето мы с приятелями были одержимы кладоискательством. Наш следопытский штаб базировался на самой нижней и толстой ветке гигантского древнего дерева, в платановой роще возле старого здания русской миссии. При царе там было наше посольство, позже бильярдная, а в начале 80-х старинный бело-желтый особняк забросили, окна заколотили, и только вороны глухо кашляли, выписывая над ним круги. Нам нравилось, что в роще темно, от арыков веет прохладой, и никогда никого нет. Ближайшая дача была в метрах в двухстах от старой бильярдной, и та за забором. Мы проникали в особняк сквозь разбитое окно: внутри пахло пылью, сыростью, мрачными тайнами прошлого и захватывающими приключениями! Даже кое-какая старинная мебель уцелела, сейчас бы за нее дали целое состояние.

Наш штаб-платан был аккурат между усадьбой и ближайшей дачей, а секретную документацию мы хранили в его дупле. Там были наши карты местности с крестиками на местах предполагаемых кладов, и прочие атрибуты, про которые мы вычитали в приключенческих книжках про кладоискателей, и старательно сделали своими руками.

Еще там была «конфетная закладка», чтобы подкрепляться в ночных вылазках – коробка шоколадных конфет с ликером, которую мой лучший друг Серега так удачно стащил из дома. А еще там была самая настоящая шифровка, из-за которой и началась наша операция «Дупло».

Как-то под забором, за которым жили иностранцы, мы нашли свернутый в крохотный квадратик клочок бумаги с какими-то словами на арабской вязи, вырезанными из разных газет. Конечно же, мы решили, что это тайный шифр, содержащий подсказку, где надо искать клад, и надежно спрятали записку в своем штабе. В могучем стволе платана была масса укромных местечек, пригодных для тайника.

В июне мы заметили ночью троих, лезущих в наше дупло, а утром обнаружили, что наш тайник обокрали: пропала не только «шифровка», но и наши конфеты.

Тогда мы принялись ревниво следить за всеми теми, кто крутится возле «нашего» платана днем и даже ночью. Для этого мы выскальзывали с дач, как только засыпали родители, и до рассвета сидели в засаде. Мы же не могли упустить тех, кто покушается на наш клад, да и караулить было весело.. И однажды удача улыбнулась нам: темной-претемной заргандинской ночью мои друзья увидели, как в наше дупло лезет темная фигура… Больше мы ничего в дупло не клали, но один из троих зачем-то снова пришел! Значит, в этот раз точно что-то туда положил!

Мы решили проверить это утром, когда будет светло. Едва рассвело, мы пробрались к дуплу. Возле него стоял посольский садовник и заливал в него горячую жидкую смолу. Увидев нас, он сказал, что получил распоряжение заварить дупло, чтобы дети в него не лазили. Ствол прогнил изнутри, и мы можем провалиться.

В этот же день родители объявили, что мы срочно уезжаем в Москву, прямо на следующее утро, и надо собирать вещи. Мы покидали Тегеран в полной уверенности, что в нашем дупле замуровали клад. Кто знает, может, он и поныне там – если его не обнаружили такие же следопыты из детей других посольских работников, приехавших на смену нам, срочно высланным домой.

Мне было без двух недель двенадцать, когда я вместе с родителями села в поезд Тегеран-Баку-Москва, чтобы покинуть Тегеран на долгие двадцать лет. Наш «клад» остался в Зарганде, зато романтические воспоминания о тегеранском периоде детства всегда при мне. Несмотря на чужие революции и войны, оно было вполне безмятежным.

Моя жизнь с 1978-го по 1982-й была совсем не похожа на привычный образ «счастливого советского детства». Но я была вполне довольна и проявляла ко всему вокруг здоровое и веселое любопытство.

Теперь я точно знаю: если ребенка в восемь лет поместить в другой мир, каким бы он ни был, он с легкостью примет на веру все, что там происходит. Думаю, это самый «адаптогенный» период становления личности. Лет до двенадцати ребенок с легкостью обретает дом везде, куда бы ни занесло его родителей. Уж не потому ли так веселы чумазые цыганята, несмотря на отсутствие постоянной крыши над головой? Ведь кочуют они, держась за подол матери.

И я приняла новую реальность быстро, как цыганенок.