Тегеран-82. Начало

На тот момент «бимарестан-е-шоурави» существовал уже более 30-ти лет, тегеранцы хорошо знали его и советским врачам доверяли.

На месте выяснилось, что аналогичные проблемы с несговорчивостью бабушек или их полным отсутствием возникли еще в трех семьях советских врачей. Родители в них оказались тоже молодыми и еще утратившими «шкафный» задор. В двух семьях было по одному мальчишке, а в третьей – двое. Итого нас было пятеро отчаянных детей отчаянных же родителей, которые – тайком от посла и московского руководства – проводили зиму 80-го в солнечном Тегеране. Без пионерских галстуков и октябрятских звездочек, без уроков и кружков, среди самой разношерстной публики – но хотя бы не в шкафу. Напротив, свободы нам привалило намного больше, чем у советских сверстников.

На территории советского госпиталя, как и в посольстве, был жилой дом для советских специалистов. Но если наш прежний дом находился за высоким забором в «посольском анклаве», то дом врачей стоял в самом центре Тегерана и никак не охранялся. Торцом он выходил на старинную улицу Каримхан-Занд и новую двухуровневую эстакаду, которую называли «шахиншахской», а фасадом – на тихую улочку с почти парижским названием Вилла-авеню.

Свергнутый шах Реза дружил с американцами и очень хотел быть им равным во всем, а особенно в части высотных сооружений и автострад, которые были его слабостью. Знаменитую тегеранскую башню Азади («Азади» – свобода – перс.), которая тогда звалась Шахской, шах Мохаммед построил еще в 1971-м году, к 2500-летию существования Персии, когда многим другим восточным мегаполисам такое и не снилось. Дубай, к примеру, в то время еще не продавал нефть американцам и был незатейливым райцентром среди пустыни. Дипломаты, бывавшие там, плевались и говорили, что в Тегеране работать намного приятнее – менее жарко и более комфортно.

Те из наших «дипов» (так мы, дети, называли дипломатов), которые на тот момент уже повидали Париж и не умерли, уверяли, что с севера Тегеран похож на предместья Парижа. А те, кому довелось побывать в Нью-Йорке, добавляли, что с юга он похож на манхэттенский Гарлем (см. сноску-2 внизу). Но в Тегеране, по их словам, советскому дипломату намного лучше, чем в «парижах» и «нью-йорках» – жизнь дешевле, а МИД начисляет надбавку за «сложный регион». Не зря, видно, Тегеран прозвали «Париж Востока» – виды парижские, цены персидские… Но так было только при шахе. После исламской революции лестный титул «Парижа Востока» перешел к Бейруту: тогда в Ливане как раз, наконец, закончилась гражданская война.

Наш жилой дом вплотную примыкал к госпиталю, вход в который был свободным.

«Докторская» или «врачебная» башня, как величали ее местные, была типичным представителем модного тогда «американского урбанистического стиля» и была снабжена передовым на тот момент оборудованием против подземных толчков – рессорами. Поклонник инноваций, при застройке Тегерана шах позаимствовал у своих американских друзей идею сейсмоустойчивых «прыгающих башен». Американцы возводили такие в своих сейсмоопасных зонах, в свою очередь, пользуясь технологиями опытных в деле землетрясений японцев. Ценители архитектуры нашли бы наш дом уродливым, но в сравнении с московскими «хрущобами» и «панелями» он казался очень современным. Одни раздвижные окна с пола до потолка и гигантская лоджия чего стоили!

Говорили, что шах с шахиней очень любили советских врачей и даже сами у них лечились. Вот и решили подарить им удобный дом в Тегеране, наняв американскую строительную компанию, которая установила свои фирменные рессоры, в народе прозванные «американскими горками». Принцип их действия выяснился при первых же слабых колебаниях почвы, кои в Тегеране случались чуть ли не через день. Но если в низких посольских постройках они даже не ощущались, то врачебная башня начинала пружинить и покачиваться, будто прыгала на батуте. До сих пор помню свое безмерное восхищение от этого чудо-аттракциона!

«Докторская» прыгающая башня-великан нравилась мне намного больше построенного советскими строителями посольского дома, хотя, в отличие от посольства, своей территории у сотрудников госпиталя почти не было. Дом стоял на «курьих ножках» из черных мраморных колонн, между которых расположился «подиум» – вымощенная мраморными плитами площадка под домом. Там стоял стол для пинг-понга и «мини-футбол», где надо крутить за ручки маленьких футболистов. В них мы играли крайне редко, зато с удовольствием носились по гладкому мрамору подиума на скейтах, лихо лавируя между колонн.

К «подиуму» примыкал «патио» – уютный внутренний дворик. В точности такой, какой обязан иметь каждый уважающий себя тегеранский дом – с небольшим водоемом и английским газоном. Больше всего в нашем патио мне нравились автоматические поливалки. В то время они казались чудом из чудес: их брызги красиво переливались в солнечных лучах и приятно освежали. В посольстве тоже были такие, но валяться под ними на траве было строго запрещено. Зато в бимарестане мы резвились под поливалками, сколько хотели.

Ворота на территорию госпиталя никогда не закрывались, поэтому она и стала для нас пятерых главным местом для прогулок. Больничный двор мы между собой называли «большим» или попросту «большаком». Он был куда больше нашего патио, и на нем было много всего интересного и полезного: аллеи, платаны, скамейки – и куча прогуливающихся пациентов госпиталя, говорящих на непонятных языках.

Водоем на «большаке» тоже был намного больше, чем в нашем патио, он мог бы даже служить бассейном, если бы купаться в нем строго не запрещалось. В моих глазах это был единственный минус нашего переезда в госпиталь. В остальном я находила жизнь в бимарестан-е-шоурави куда более интересной и свободной, чем в посольстве. Но так уж повелось, что в детской жизни в Тегеране главным развлечением, доступным с апреля по октябрь, был бассейн. И все дети, которые попадали в наше закрытое общество, первым делом обучались плавать, если раньше вдруг не умели.

Плавали мы все отлично, включая нашего самого младшего – пятилетнего Сашку. В посольском бассейне прибывших с холодной родины рафинированных пугливых детишек учили плавать очень просто и весьма жестко – внезапно толкали с бортика. Утонуть в бассейне было невозможно, взрослые находились рядом, а сам утопающий начинал спасаться, как может, и в итоге самостоятельно плыл. Я успела пройти через это обучение и плавала хоть и неправильно с точки зрения стиля, зато легко, как рыба. Хотя до этого уроки плавания в бассейне «Москва», который в то время был на месте «старого нового» Храма Христа Спасителя, так и не научили меня толком держаться на воде.

А попавшие в Тегеран жены «совсотрудников» таким же первым делом, как дети плавать, обучались шить и вязать – даже если до Тегерана иголку в руках не держали. Обучиться рукоделию имело практический смысл, благо Тегеран был щедр на модные тогда синтетические ткани, искусственные шелка множества видов, мохер и журналы для западных рукодельниц вроде «Бурды». Но главное – Тегеран был щедр на свободное время.

Всю охрану нашего бимарестана составлял пожилой вахтер с гордым персидским именем Калан («великий, старший» – перс), наши называли его просто Колян. А дети в глаза прибавляли к Коляну уважительное «дядя», а за глаза называли его Носорогом. Это прозвище прикрепилось к дяде Коляну еще до нас, наверное, его придумали дети уже закончивших командировку медработников.

Колян-Носорог сидел в своей комнатке возле лифта на первом этаже и почти никогда не выходил. Он был стареньким и больным, зато работал в госпитале чуть ли не со дня его основания и стал его частью и достопримечательностью.

Последние два года при дяде Коле жил парень старше меня года на три по имени Артур. Их родство с дядей Коляном наши упростили до дяди и племянника, хотя, по рассказам самого Артура, они приходились друг другу какой-то седьмой водой на киселе.

Как и многие восточные дети, всего за пару лет Артур нахватался русского так, что спокойно мог с нами общаться. Тем более что дядя Коля вообще не мог говорить, только свистеть и булькать: прямо в его шее на уровне кадыка было отверстие, из которого тянулась какая-то трубочка, конец ее дядя Коля прятал под одеждой.

В первый же день мама провела со мной беседу о том, что в упор разглядывать дядю Колю, как и любого инвалида, неприлично, но и пугаться его не надо. Воспитанные люди никогда не привлекают внимания к чужим изъянам и не демонстрируют страха, брезгливости, отвращения или любопытства, только доброжелательность:

– Дяде Коле сделали операцию на горле наши же врачи. Она спасла ему жизнь, но говорить он теперь не может. Но жизнь же важнее! Жалеть его не нужно, но уважать – обязательно! Он работает, чтобы прокормить свою семью.

С того момента я прониклась к дяде Коле уважением и перестала называть его Носорогом даже за глаза.

Артур поведал мне, что дядя Колян – его дальний родственник и взял его в помощники, когда заболел. Сказал, что очень счастлив, что смог приехать в Тегеран из далекого горного селения, где осталась его семья. По национальности они ассирийцы, это очень древняя и гордая нация. И когда Артур заработает денег, то первым делом купит рейнджровер. От него я впервые услышала это слово и спросила: «А что это?» Артур усмехнулся и не ответил. А на следующий день вручил мне игрушечную машинку со словами: «Think it over Range Rover!» (Задумайтесь о рейнджровере! – англ). Наверное, это и был рекламный слоган, обернувшийся для Артура мечтой.

Днем дядя Колян не разрешал Артуру слоняться по двору. Его обязанностью было наблюдать за порядком в доме и на прилегающей территории по маленькому телевизору, стоящему в каморке дяди Коляна. Мое воображение очень волновало это волшебное устройство: телевизор в маленьких квадратиках показывал то, что происходит на всех этажах, во дворе и даже за забором! Артур объяснил, что это называется «камерой видеослежения».

По вечерам Артур выходил на пару часов и участвовал в наших игрищах, всегда с позиции старшего мудрого товарища. Мы приглашали его на все детские дни рождения, и он приходил, как истинный джентльмен – нарядный, надушенный, с подарком и несколькими бутылками пепси.

Не думаю, что в качестве охранника наш Колян держал в страхе всю округу, но на врачей действительно никто никогда не нападал. Несмотря на идеологические разногласия с «шурави», советских врачей иранцы уважали. Содержал себя наш госпиталь сам – за счет платного отделения, куда при необходимости ложились обеспеченные иранцы, не уехавшие из страны. Все знали, что у советских врачей самая точная диагностика.

Мне казалось, что я попала в фантастический город из «Незнайки на Луне», где писатель Носов высмеивал лунных капиталистов, живописуя их странные нравы.

Но мне все нравилось – особенно, панорамные окна, они же – балконные двери.

Я очень расстраивалась, когда несколькими месяцами позже мы с мамой резали портняжными ножницами рулоны толстой черной материи, чтобы занавесить ими чудесный вид на самый центр Тегерана и на горы.

В первый день месяца фарвардина или 21 марта 1980-го мы вместе с иранцами вступили в новый, 1360-й год. А в последний день месяца Шахривар (22-го сентября 1980-го года) началась война с Ираком. Отныне с наступлением сумерек мы опускали светомаскировочные портьеры и научились в беседах обозначать события, как «до войны» и «в начале войны». Когда позже в Москве я рассказывала, что окончила два класса школы «еще до войны», все почему-то смеялись.

Помню самую первую воздушную тревогу. Истошно взвыла сирена и в небе появились… советские самолеты! Мы всем коллективом в ужасе неслись вниз, в убежище, как табун напуганных диких лошадей. Но страшнее всего было от того, что нас бомбит родной авиапром.

Позже нам объяснили, что Ирак закупил у СССР советские истребители-бомбардировщики в рамках какого-то соглашения еще до того, как напал на Иран, а теперь вот использует. А теперь Советский Союз хоть и высказал Ираку официально свое неодобрение по поводу развязывания войны, но отнять свое вооружение уже не может, это противоречит договору.

Не прошло и недели, как советские мальчишки от 5 до 70 вместо того, чтобы стремглав мчаться в бомбоубежище, первым делом с любопытством задирали головы в небо и соревновались в распознавании моделей, будто играли в самолетики. Вот летит СУ-7Б, а вот МИГ такой-то…

Родные СУ и МИГи бомбили нас каждый день, прерываясь только по пятницам, когда у обеих воюющих сторон наступала «джума» – выходной и священный день, ссориться в который по исламским понятиям – страшный харам (грех). По пятницам же, если случалась такая оказия, иранцы и иракцы могли даже сесть за один стол и мирно откушать. В прочие же дни Тегеран бомбили вполне по-взрослому. Истошный вой сирены раздавался чуть ли не каждый вечер. Улицы тут же оглашались пронзительными воплями местных мальчишек «Хамуш! Хамуш!» («Тушите свет!» – перс), электричество вырубалось, лифт тоже – и все жильцы нашей башни бежали вниз по лестнице, в бомбоубежище.

А скоро уже все спускались в бомбоубежище ленивой трусцой, ведя по дороге светские беседы и обмениваясь шутками и комплиментами. С каждым новым разом страх притуплялся, и вечерний забег в бомбоубежище с фонарем становится чем-то привычным – вроде вечерней зарядки. А для нас, детей, он вскоре и вовсе стал отдельным развлечением – по пути в бомбоубежище мы наблюдали и познавали взрослую жизнь.

Обычно одинокие командировочные советские медсестры бежали вниз в модных тогда шелковых халатах фасона «летучая мышь» длиною в пол, иной раз спотыкаясь о собственные подолы и падая. Их поднимали женатые советские врачи, а их жены кричали что-то вроде: «Боря, а с кем ты там возишься в темноте? Помни, что ты советский специалист!» И все смеялись. Вообще за всю мою жизнь я не слышала, чтобы люди так много хохотали, как тогда, в революционно-военном Тегеране середины 1300-х. И хохотали не зло и не саркастически, а весело и от души.

Духовный лидер страны имам Хомейни ввел жесткий сухой закон: малейший запах алкоголя чутко вынюхивали пасдараны – патрулирующие улицы стражи исламской революции. Нигде в городе не продавалось спиртное, а за малейшее подозрение на перегар можно было угодить в «зиндан» (тюрьма – перс), а оттуда попасть под исламский суд, который, как судачили в посольстве, мог приговорить к 40 ударам плетью даже иностранца.

От пасдаров, как уже говорилось, можно было ожидать любых чудес.

Одного из наших дипломатов, к примеру, пасдары поймали пьяным за рулем и отправили в зиндан. Но отпустили невредимым, в тот же день. А технический сотрудник нашего посольства в трезвом виде выехал в магазин и погиб прямо за рулем, от шальной пули в голову. Юный пасдар, выпустивший пулю, сам чуть не плакал от горя. Этот молодой деревенский парень совсем недавно спустился с гор, ушел пешком из своего родного села, чтобы вступить в ряды «революционного комитета» и служить благому делу. Вся родня благословила его на это, как будущего героя. Накануне ему выдали автомат и велели патрулировать улицу, а в случае отказа водителей остановиться, стрелять в воздух. Юный революционер держал в руках оружие впервые в жизни и решил потренироваться… И его осечка стоила жизни нашему сотруднику. Наказан за это никто не был. Не может же советская сторона учинить самосуд над иностранным революционером. А в глазах его соратников, благодаря этой «счастливой» случайности, «одним шайтаном стало меньше». На войне как на войне, где виноватых нет, а победителя не судят. Тем более, подписываясь на работу в «опасной для жизни стране», каждый советский специалист подписывал бумагу, что сам несет ответственность за свою жизнь. И все равно советские люди стремились к такой работе, ведь в странах с повышенной опасностью платили немного больше, чем в благополучных.

Но советских врачей не касался даже сухой закон: из Советского Союза им исправно присылали спирт для медицинских целей. А на отечественные государственные праздники – 8 марта, 7 ноября, 1 мая, День Победы и, само собой, на День медработника – этот спирт разбавлялся разноцветными американскими газировками, которые еще не исчезли из освобождавшегося от тлетворного западного влияния Тегерана. Получившиеся веселящие жидкости ярких расцветок разливали в красивые бутылки с иностранными этикетками. Веселее праздников, чем устраивали наши «бимарестанты» в военном Тегеране-80, я в своей взрослой жизни не видела.

Была у нас и детская самодеятельность, и взрослая, и танцы до упаду, и даже романчики местного значения случались. А особенно заметными они становились именно во время воздушной тревоги, когда все выбегали из своих квартир, в чем и с кем их застала сирена.

Иногда на этой лестнице случались подлинные комедии положений и выстраивались драматические коллизии. Я примерно понимала, что именно происходит в этих взрослых треугольниках и многоугольниках – но в сухом остатке осталось лишь ощущение волнующей пикантности. Никаких скандалов, агрессии и вообще какого-либо негатива я не помню. Возможно, разборки все же были, но проходили за закрытыми дверями. Когда окружающая среда враждебна, лучше держаться друг друга. Конфликты выгоднее было быстрее разрешать и гасить, чем раздувать, еще и потому что в случае скандала, вышедшего за пределы коллектива, могли в 24 часа отправить на Родину. А зарплаты в стране третьего мира, да с военным положением, были такими, что на родине сбережений хватило бы на долгие годы. Кто на «Волгу» копил, кто на дачу, но высокие цели были явно важнее междоусобиц. Советские специалисты относились к этому с самоиронией: в репертуаре посольской самодеятельности даже была переделанная популярная советская песня со словами «А я еду, а я еду за туманом…» (туман – разговорное обозначение денежной единицы Ирана, равной 10 риалам).

Неспешная обособленная жизнь вместе с хорошей погодой располагает к влюбленности. Даже я, девятилетняя, питала особую симпатию к урологу по фамилии Грядкин: он командовал самодеятельностью и сам пел ласкающим и загадочным баритоном. Я уже смутно помню, чем именно он меня очаровал. Но много лет спустя имела случай убедиться, что природное женское чутье опережало во мне не только опыт, но и зрение. Как-то, разглядывая семейный фотоальбом своих родителей, я наткнулась на фото высокого, статного брюнета, с широкими плечами, белозубой улыбкой и смеющимся взглядом черных глаз.

– А это кто? – заинтересованно спросила я свою маму.

– Да уролог Грядкин! – отозвалась мама презрительно. – Всех медсестер в 80-м огулял в нашем госпитале!

Так она впервые при мне прокомментировала того уролога-плейбоя, пользуясь тем, что я уже совершеннолетняя – и даже дважды.

Теперь я понимаю, что, оказавшись в замкнутом пространстве, лишенные возможности маневра, люди максимально самовыражаются в сферах, остающихся для них доступными. А тогда, в 80-м, нас почти ничто не отвлекало от реального общения: телевизор мы не включали, ибо по иранскому ТВ круглосуточно пел мулла. Интернета еще не было, международные телефонные переговоры были дороги, письма от родни и друзей с «большой земли» шли месяцами. Зато те, кто был рядом, становились не просто коллегами, соседями или приятелями: каждый становился значимой частью жизни каждого. Детей мелочно не опекали: знали, что с больничного двора мы никуда не денемся, ведь своими глазами видим, что происходит вокруг. И знаем, что это не «страшилки» от взрослых, в которые можно и не верить, а настоящие, суровые законы выживания.

Посольские инструктора не уставали предупреждать, что в «зиндан» можно угодить даже за жевание резинки на городской улице до заката во время священного месяца Рамазан. Даже если ты иностранный ребенок и жуешь в машине с дипломатическими номерами. Тогда мне не казалось это чем-то из ряда вон выходящим – нормальная жизнь, где всегда много ограничений. В Москве, например, нас учили не заходить с незнакомыми дядьками в подъезд и не брать у них конфетки, так как они могут быть отравленными. А в Тегеране – не жевать днем в Рамазан на улице, не забывать о светомаскировке и не выходить за территорию госпиталя без платка. Особой разницы между этими запретами я не видела.

Выходя на улицу, голову должны были покрывать все особы женского пола, начиная с 9 лет. То есть, как раз с моего возраста. Мне тоже на девятилетие подарили красивую шелковую косынку.

Сегодня, почти 40 лет спустя, подобной картиной уже никого не удивишь. Но в 1980-м на фоне тегеранских улиц, все еще похожих по милости шаха на парижские, поголовно «оплаточенное» женское население казалось чужеродным.

Хотя лично меня легкая косынка, которую, отправляясь по магазинам, надевала моя мама, я сама и все наши женщины, никак не напрягала. Тем более, косынки в сочетании с большими темными очками как раз вошли в мировую моду с подачи Джеки О, бывшей миссис Кеннеди. Жаклин, кстати, была доброй приятельницей изгнанной иранской шахини.