Тегеран-82. Начало

Сноска-6:

Из интервью Л. В. Шебаршина «Новой газете», 2001-й год:

«Шахская семья хотела дать дорогу своеобразным свободам. К примеру, сестра шаха, считавшаяся покровительницей искусств, содействовала постановке спектакля в театре Тегерана, в ходе которого на сцене не имитировался, а совершался половой акт. Это не считалось варварством, а вот запрет на подобные вещи трактовали как мракобесие.

Порнография потоком шла в Иран вместе со многими другими, совершенно чуждыми исламу проявлениями «цивилизации». Традиционный образ жизни иранцев более порядочен и морален, чем то, что называется западной цивилизацией. Я имею в виду те ее проявления, которые мы теперь и у себя наблюдаем: культ насилия, порнография, нравственная разнузданность, наркомания, культ индивидуальных прихотей. А общество, нация, страна, принципы оттеснены на дальнюю периферию. В Иране же традиционные ценности приняты обществом, разделяются им».

Глава 2. Веселый бахман 1358-го

21 января – 19 февраля 1980 года

Бахман – позитивные мысли

Хроника событий в месяц БАХМАН 1358 года глазами иранской прессы:

5 бахмана 1359 года (25.01.1980) президентом Ирана стал Абульхассан Банисадр.

9 бахмана (29.01.80) – на заседании организации Исламская конференция в Исламабаде (Пакистан) резко осуждается ввод советских войск в Афганистан.

12 бахмана (01.02.80) – первая годовщина возвращения в Иран опального духовного лидера аятоллы Хомейни и назначения им переходного правительства (аятолла прибыл в Тегеран из изгнания 12 бахмана 1357-го года или 1 февраля 1979-го).

22 бахмана (11.02.80) – первая годовщина исламской революции (22 бахмана 1357-го или 11 февраля.1979-го шах свергнут, а Иран объявлен Исламской республикой).

29 бахмана (18.02.80) – День союза курдских студентов и День памяти курдского генерала Мустафы Барзани (см. сноску внизу).

Хроника событий в период с 21 января по 19 февраля 1980 года глазами советской прессы:

23.01 – США официально предостерегают СССР от вмешательства в дела стран Персидского залива.

29.01 – Канада объявляет о том, что четырем американским дипломатам удалось вырваться из Ирана по канадским паспортам.

12.02 – международный олимпийский комитет отклоняет требование США об отмене или переносе предстоящих Олимпийских игр, которые должны состояться в Москве.

Когда мы переехали в госпиталь, моих родителей поочередно свалил грипп. Пока болела мама, мы с папой изучили окрестности. Когда слег он, я повела маму по тем местам, которые уже знала. Мама вздрагивала от бесконечных пронзительных сирен амбулансов (карета скорой помощи) и музыкальных клаксонов, поющих на все лады. Ей казалось, что произошло что-то чрезвычайное, ведь в Москве никогда не сигналили просто так. Но в Тегеране истошный вой автомобиля означал лишь то, что у водителя хорошее настроение. В ту пору в моду вошли затейливые сигналы, их специально монтировали в машины, а гудеть на свой вкус иранским автолюбителям не воспрещалось никогда. Самая веселая какофония случалась в «шулюх» – так коротко и емко иранцы зовут пробку в часы-пик.

Настораживали маму и протяжные крики разносчиков газет и фруктов.

«За-а-а-ардалу! За-а-а-ардалу!» – печально выводил на всю улицу торговец, толкая перед собой тележку с горой золотистых плодов.

– У него что-то случилось? – пугалась мама.

– Он просит купить у него абрикосы, – важно пояснила я, повторяя то, что говорил мне папа.

Я привела маму в лавку, где пекли ароматный, лучший в городе «барбари» – берберский хлеб с кунжутом. Когда булочник протягивал мне эту длинную, восхитительно-пышную, с пыла с жару лепешку, весь мир исчезал, так это было вкусно.

Показала «супер» – ближайший магазин, где можно было купить сразу все – от еды до магнитофона. Советских людей тогда еще удивляли супермаркеты, торгующие всем подряд. Но к хорошему привыкаешь быстро: вскоре все наши удивлялись, как могли в Москве ходить за продуктами в один магазин, а по хозяйственным нуждам – в другой.

Накануне мы с папой разведали места, куда я теперь упорно тащила маму – датскую кондитерскую, полную нарядных пирожных, и булочную при армянской церкви, где выпекали ароматные слойки с заварным кремом – что-то вроде нашего «наполеона», но с армянским названием. В датской кондитерской папа купил мне кольцо с творожной начинкой неописуемой вкусноты, а свежий армянский «наполеон» довершил революцию в моих вкусовых рецепторах. Ничего подобного я раньше не пробовала! И теперь точно знала, куда тащу маму.

Но она все время мешала мне быстрее привести ее, куда надо. То замрет столбом перед витриной с туфлями, то перед ювелирной лавкой. Я дергала ее за руку и ныла, пока она не сказала тихим злым голосом:

– Вырастешь – поймешь!

Я выросла и поняла. Красивые туфельки, сумочки, ювелирные изделия и прочие радости, украшающие жизнь, в нашей стране в то время приходилось «доставать» – стоять в очередях, иметь связи, покупать из-под прилавка… Это было что-то вроде национального спорта по добыче дефицита и многие в нем преуспевали. Но вот так запросто, спокойно и даже вальяжно выставленные на всеобщее обозрение и продажу «дефицитные» французские туфли лишали советского человека привычных ориентиров. И даже казались каким-то развратом. И что же, каждый может взять и купить это чудо?! Но как же тогда выделиться из толпы?

Тогда мы еще не понимали важность и стоимость денег. Ведь даже имея их, без нужных связей в Москве ничего путного было не купить.

В Тегеране моя мама вела себя, как и положено блондинке, выросшей на Арбате, младшей любимой дочке в семье известного психиатра. А именно – ей везде чудились микробы и провокации, причем первых было намного больше. Она обжигала над конфоркой душистый свежеиспеченный хлеб, уверяя, что он «кишит вредоносными азиатскими вирусами».

Все, что продавалось не в магазинах (а в Тегеране, как и во всех восточных мегаполисах очень развита уличная торговля), мама называла «кустарщиной», если это были вещи, и «жуткой антисанитарией», если это было едой. Она без конца заставляла мыть руки – и не только нас с папой, но и всех окружающих. Ей постоянно мерещились чума с холерой, а заодно болезни, исчезнувшие несколько веков назад. Странно, как она вообще выживала в этом городе. Наверное, ее спасало наше нахождение среди советских врачей, к которым она привыкла с раннего детства. По образованию мама экономист, но медицину любила больше любого дипломированного врача, а главным ее хобби была диагностика. Любительская, разумеется. Она обожала выставлять диагнозы и назначать лечение, в том числе и окружающим людям в белых халатах. Среди наших эскулапов, народа с юмором и богатым опытом в горячих точках, даже завелась присказка: «Какой сложный случай! Без Ирины-ханум мы тут бессильны!»

Тегеранского общепита мама боялась особенно. Ей казалось, что там нас как минимум отравят, а как максимум утащат в горы. Но в тот раз мне все же удалось затащить маму в кафе на улице Надери, расположенное в одноименном отеле (см. сноску-1 внизу).

Там мы угостились умопомрачительным голландским ванильным мороженым, а потом еще местным фруктовым шербетом вприкуску с фисташками и грецкими орехами. Кстати, и кафе, и отель существуют по сей день, там до сих пор включают Гугуш (знаменитая иранская певица, этническая азербайджанка, любимица шахской семьи, в революцию бежала в США), наливают свежий айран (местный кисломолочный напиток), щедро накладывают «фалюдэ» (ширазское мороженое из свежих фруктов со льдом) и выпекают тегеранский вариант «пончиков-донатсов» – с фисташковой глазурью.

В 80-м тегеранцы еще открыто слушали Гугуш и турецкую певицу Ажду Пеккан, невзирая на неодобрение этих див исламской революцией. Гугуш пела о любви, о матери, о родине – это мне рассказал папа. Я не понимала слов, но песни ее все равно трогали меня до слез. Гугуш исламская власть запретила не потому что, будучи азербайджанкой, она была близка с шахбану Фарах, а только за то, что она покинула родину и не приняла новый строй.

К турчанке же Ажде Пеккан у мусульманской морали были более серьезные претензии. Говорили, что ее любил сам шах: до его свержения на иранском национальном телевидении, которым командовал шахский родственник, Ажда-ханум пела и плясала чуть ли не в чем мать родила. И тем раз и навсегда оскорбила нравственные чувства правоверных.

Аллах и впрямь даровал этой по-восточному сексапильной ненатуральной блондинке отменные голос, тело и темперамент. Даже на меня девятилетнюю ее выступления действовали зажигательно (мы смотрели их по видео в доме у моих местных подруг). Сегодня Ажде 71 год, а недавно я услышала, что она по-прежнему возглавляет рейтинг самых красивых турецких певиц. Что ж, достойно уважения: если молодость и красота не вечны сами по себе, то талант и стремление к красоте имеют право на долголетие, были бы желание и силы у их обладателя.

Оплачивая счет в кафе, мама запуталась в «туманах» – местных купюрах. Иран охватила страшная инфляция и деньги на карманные расходы впору было носить в мешке, столько это было бумажек (подобное мы увидим на родине только спустя десятилетие, в 90-х). Невольно ассоциируя туман с рублем, маме было очень сложно отстегнуть пару тысяч за мороженое. Из кафе она вышла растерянная.

Спустя короткое время мама уже без страха заходила в мои любимые французскую и датские кондитерские, в армянскую «кантину» возле посольского клуба и в кофейню на 30-м Тире – на улочке, которую мы прозвали «проспектом 25-летия Октября» (см. сноску-2 внизу). Удивительным образом эти кафешки не закрылись даже в войну, только стал опускать на витрины светомаскировочные жалюзи.

Мы прошлись до улицы Моссадык, которая еще на нашей памяти носила имя шаха Резы Пехлеви. Эта главная торговая улица иранской столицы была в двух шагах от нашего госпиталя.

В тот день вся улица была увешана плакатами с изображением какого-то усатого господина и подписями на вязи и на английском. Моих знаний хватило, чтобы понять, что исламская республика выбрала своего первого президента, им стал Абульхассан Банисадр – этот самый дядька с пышными усами.

Кстати, самый первый президент Исламской Республики Иран, выпускник Сорбонны Банисадр, так и не смог угодить нового режиму, не оправдал доверия Хомейни и вскоре тайно бежал на Запад, нарядившись в халат и платок моджахеда, закрывающий все лицо. А от своих заметных усов избавился, запершись в туалете на борту лайнера, взявшего курс на Париж.

Мама даже не заметила, что я замерла столбом возле плаката с усатым президентом, и ушла вперед, завороженная бесконечными витринами, кинотеатрами с афишами, журналами с кинозвездами… И пусть глянец в киосках на арабской вязи, а киношки закрыты революцией, но сама картинка недавно угасшей полной жизни восточной столицы манила и влекла…

А потом, как это обычно бывает в Тегеране, с первыми звуками вечернего азана стремительно стемнело. Вспыхнули огни уцелевших реклам, в воздухе потянуло кебабом из открывшихся к ужину ресторанчиков, и мама заторопилась домой. Город казался ей враждебным.

* * *

В отличие от мамы, я в Тегеране чувствовала себя как дома. Это ощущение пришло дня через три после нашего приезда и больше меня не покидало. Я ощущала внутренние вибрации этого города, будто он был мне родным. Слов таких я тогда, конечно, еще не знала. Но чувствовала здесь себя гораздо лучше, чем дома. Перестала болеть бесконечными детскими болезнями, из которых не вылезала в Москве, похудела, повзрослела, стала более спортивной, серьезной и собранной. За неимением школьной рутины я много читала, и меня интересовало все на свете.

Теперь я понимаю, что тогда, в девять лет, у меня на каждом шагу происходил так называемый «разрыв шаблона»: в школьных учебниках я читала одно, а реалии окружали меня совсем другие. При этом революция, война, светомаскировки и постепенное разорение некогда пышного восточного города были для меня большей реальностью, чем зима со снежками и катком, на котором проводили время мои московские подружки и писали мне об этом в письмах. Хуже или лучше моя действительность, чем у подруг, я понятия не имела, она просто была иной.

Почту нам привозили раз в месяц. Мы считали дни до доставки: в нашей изоляции получать и читать письма «с большой земли» стало не просто удовольствием, а семейным ритуалом. Корреспонденция добиралась до нас с большой задержкой и все очень радовались, обнаруживая в очередной доставке весточку для себя. Из всей нашей колонии больше всех писем получала я, благодаря своей подружке Оле.

Подозреваю, что Оля писала мне каждый день: я всем на зависть оказывалась в числе адресатов в каждой доставке. Это не удавалось больше никому в госпитале, кроме моей мамы. Она тоже получала письма с каждой почтой – от своей мамы, моей бабушки.

Это были развернутые письма-наставления, написанные каллиграфическим почерком на красивой бумаге, от которой пахло бабушкиными духами. К каждому посланию она прилагала открытку с видом Кремля или какого-нибудь московского музея – «чтобы мы не забывали Родину». В тексте бабушка активно упоминала комсомольцев из «Молодой гвардии» и Зою Космодемьянскую, имея в виду, что в чужих краях мы должны проявлять такую же стойкость и непоколебимость.

Мама читала нам с папой бабушкины письма вслух, предварив чтение грозным предупреждением: