Тегеран-82. Начало

В общем, наши концерты я любила за их нестандартность. До Тегерана слово «концерт» ассоциировалось у меня с натянутыми лицами в душном зале, где даже зашуршать фантиком считалось страшным преступлением. Приводя меня в московские театры, филармонию и консерваторию, моя мама не уставала повторять, что во время концертов и постановок отвлекаются, вертятся по сторонам и разворачивают конфеты только невоспитанные и глупые дети. Зато во время наших концертов на последнем этаже можно было не только тайком сосать леденцы, но и открыто вгрызаться в шашлык, заедая его салатом.

Это было еще до войны.

В день банкета на 23-е февраля мы поссорились с нашим Максом, сыном доктора-глаза. Уж не помню, что именно он сделал, но мы объявили ему бойкот. Наверняка снова что-то наябедничал своей маме, он вообще этим отличался. И когда после концерта нас, как обычно, отпустили погулять, Макса мы с собой не взяли. «Со словами «Ну и что, зато я спокойно видик посмотрю!» он обиженно ушел домой. Доктор-глаз, папа Макса, был единственным в нашем жилом доме счастливым обладателем громоздкого видеомагнитофона первого поколения немецкой фирмы «Телефункен». Ради видео с Максом, конечно, следовало бы дружить. Но мы были выше мелочных расчетов, и каждый раз, когда «господин сын доктора-глаза» вновь проявлял себя маменькиным сынком, безжалостно исключали его из своей компании.

Мы как раз вдохновенно носились на скейтах по пустому двору бимарестана, когда к нам прибежал красный запыхавшийся Макс. Судя по его лицу и дыханию, с последнего этажа он спустился галопом по лестнице. А раз он забыл, что мы с ним не водимся, значит, случилось что-то важное.

– Там твоя мама, – ткнул в меня Макс, еле переводя дыхание, – с моим папой канкан танцуют!

– А что такое канкан? – осведомилась я.

Судя по реакции Макса, я проявила крайнюю наивность. Наверное, потому что у меня все еще не было видео.

Макс стал абсолютно пунцовым:

– Это. Такой. Неприличный. Танец! – пояснил он, презрительно чеканя слова, чтобы я прочувствовала всю степень своей недоразвитости.

Неприличный танец захотели увидеть все. Мы вихрем взметнулись на последний этаж и успели к последним па.

Моя мама с доктором-глазом и впрямь вытанцовывали нечто парно-зажигательное. Правда, ничего неприличного я в этом не углядела. Ну, разве что время от времени моя мама, поддерживаемая доктором-глазом за поясницу, красиво прогибалась назад, поднимая при этом ногу. Но, по-моему, так делают и танцоры танго. Во всяком случае, мой папа спокойно распивал веселящую фанту с Грядкиным и Сережкиным отцом и на «канкан» даже не смотрел. Зато мама Макса сидела такая же пунцовая, как и ее сын, и не сводила со своего доктора-глаза осуждающего взора.

С тех пор слово «канкан» для нашей компании стало обозначать не кафешантанный танец, а что-то вроде «Шухер!» Как только мы замечали, что кто-то из нас собрался преступить кодекс чести (например, наябедничать на ближнего), мы кричали ему: «Эй, канкан!»

К подготовке концертной программы к 8-му марта мы приступили чуть ли не на следующий день после того, как дали концерт, посвященный 23 февраля. Мы впятером еще были заряжены праздничной атмосферой, восторгами публики и горели желанием удивлять ее вновь и вновь.

Самодеятельностью у нас командовал уролог дядя Валя Грядкин. Помогала ему наша диет-сестра тетя Таня. Говорили, что до того, как стать диет-сестрой, тетя Таня была балериной. Почти настоящей. Почти – в том смысле, что не прыгала в пуантах и белой пачке на сцене Большого, а танцевала в каком-то народном ансамбле. Осанка диет-сестры и хорошая выворотность длинных ног, которые тетя Таня всегда ставила в правильную третью позицию, наглядно доказывали, что так оно и было.

Не знаю, какой фатум заставил тетю Таню оставить сцену в пользу выписывания диет-столов больным, но к хореографии она относилась трепетно до слез. Даже из нас создала мини-балетную школу, несмотря на то, что мы пятеро были мало того, что разных полов, так еще и разного возраста, роста и веса.

Наш балетный кружок просуществовал недолго, но успел дважды сорвать овации и довести зрительскую аудиторию до искренних рыданий – от смеха.

В День Защитника Отечества мы порадовали публику танцем маленьких лебедей.

Лебеди из нас пятерых вышли разнокалиберные, разного роста и комплекции, а четверо еще и мужского пола. Мы пытались завлечь затеей дяди Колиного Артура, но гордый ассирийский парень наотрез отказался фигурировать в белой пачке из медицинской марли.

Зато Сережка с Сашкой и Макс с Лешкой отнеслись к постановке серьезно. И честно ходили на примерки балетных пачек, которые шила нам Раечка из прачечной – кастелянша из местных, переименованная нашими в Раю из Рои.

Тетя Таня репетировала с нами через день у себя в квартире. Мне нравилось, как она вставала прямо, вытягиваясь, как струна, закуривала и начинала на нас покрикивать. Нечто подобное я видела в кино про настоящих балетмейстеров.

Иногда на наши репетиции заглядывал дядя Валя Грядкин. Тогда тетя Таня заметно оживлялась и предлагала дяде Вале веселящей газировки. Он не отказывался, вальяжно устраивался в кресле с бокалом и следил за прогонами, закусывая фруктами, орешками и сладостями из дико модной тогда трехъярусной серебряной конфетницы (мы все закупились подобными в магазинчике на мейдан-е-Фирдоуси).

Все пять лебедей тоже жадно косились на конфетницу, но никогда не просили угощения, ведь тетя Таня заметила как-то, что балетные должны держать форму, а не налегать на сладости. Наш хореограф поведала, что Майя Плисецкая начинала день с чашки какао и двух крутых яиц. С того момента я довела маму требованиями какао и яиц до белого каления. Дело в том, что «тохме-морг» (куриные яйца – перс.) почему-то не продавались в супермаркетах, за ними нужно было ехать на фермерский базар, который находился довольно далеко. Какао, как мы его понимали, у иранцев тоже не было, только американский растворимый шоколад, мало походивший на диетический продукт для балерин.

В итоге папа с утра до работы гонял мне за яйцами и вручал их мне, напевая скрипучим голосом песенку Короля из музыкальной сказки про Трубадура:

«Состоянье у тебя истерическое,

Скушай, доченька, яйцо диетическое.

Или, может, обратимся к врачу?»

– Ни-че-го я не хо-чу! – капризно пела я в ответ, подражая избалованной Принцессе, и громко хлопала по столу со словами: – Принцесса захлопнула крышку клавесина!

Пластинка со сказкой про Трубадура была наша с папой любимая: мы часто слушали ее и знали наизусть. Папу очень веселило, как Король возится со своей доченькой, которая влюбилась в бродягу и теперь хамит венценосному родителю.

Какао, пригодное для восходящих звезд русского балета, выслала из Союза моя бабушка. Увы, подоспело оно, когда с балетом было уже покончено. Зато за период балетных страстей я прочла все об этом искусстве, что нашла в книжном шкафу в нашей квартире и в общей библиотеке на последнем этаже. Это была Большая Детская энциклопедия и неизвестно откуда взявшиеся в советском госпитале мемуары балетмейстера Мариуса Петипа, сопровожденные статьями балетных критиков разных эпох, вплоть до современных. Наверняка из прочитанного я поняла далеко не все, но по сей день помню, что больше всего мне понравилась фамилия Тальони и название балета «Баядерка».

Картину дополнили рассказы тети Тани. Теперь я мечтала стать великой балериной, потому что их любили цари, как Матильду Кшесинскую, и из-за них дрались на дуэлях такие великие люди, как автор «Горя от ума». Папа как-то рассказал мне, что русский император выслал его в Персию за то, что молодой дворянин Грибоедов – светский лев, литератор, композитор и дипломат – ввязался в поединок с будущим декабристом Александром Якубовичем, защищая честь танцовщицы Авдотьи Истоминой.

Когда приходил Грядкин, тетя Таня становилась еще больше похожа на настоящую бывшую балерину. Начинала сама показывать па, а не только поправлять нас. Урологу явно нравилось за нами наблюдать. В его карих глазах плясали озорные огоньки и время от времени он по-доброму подшучивал над тетей Таней в качестве постановщика величайшего из русских балетов. Тетя Таня задорно хохотала, а я почему-то Грядкина немного стеснялась.

Как-то Сережка, с которым тетя Таня поставила меня в пару, потому что были одного роста, устал репетировать и озорства ради во время танца потихоньку дернул сзади завязки моей пачки. Марлевое сооружение упало к моим ногам прямо во время па.

Не смотри на это дядя Валя Грядкин, я бы, как обычно, дала Сереге пенделя. Стесняться мне было нечего: на репетициях пачки надевали для нас ради пущего погружения в процесс, прямо на джинсы. Но все равно это было оскорблением.

Я гордо выпрямилась, прямо как тетя Таня, уперла руки в боки и по-балетному жестко заявила:

– Серый, еще один такой батман – урою! Усвоил?

Дядя Валя расхохотался и обратился к тете Тане:

– Ты гляди, какая Кшесинская растет!

А потом к Сереге:

– А ты, друг, будешь так с дамой обращаться, останешься без партнерши. Я вон сам встану с ней в пару.

Серега захихикал: видимо, представил себе двухметрового Грядкина в пачке маленького лебедя и со мной в паре.

Но тетя Таня в этот раз не захохотала. Наоборот, насупилась и сказала:

– Ну, от поведения партнерши тоже многое зависит. А вам, Валентин, к маленьким лебедям примазываться просто неприлично!

Премьера маленьких лебедей собрала аншлаг и сорвала овации. Зал вызывал нас на бис и с новыми силами начинал покатываться со смеху. Этот успех вдохновил нас на новые постановки.

К 8-му марта мы замахнулись на танец умирающего лебедя. Примой, конечно, была я – по счастливому половому преимуществу. А мои четверо друзей перешли в кордебалет.

За время моей балетной карьеры даже мой папа выучил слова «деми-плее», «батман-тандю» и «арабеск». Только употреблял их не к месту. Например, когда хотел меня поторопить: «Давай, батман здесь, тандю там!» Или: «А ну деми-плее английский делать!»

А маме однажды заявил, когда она передала ему слова одной из посольских жен:

– Да не слушай ты эти арабески!

Маму расстроило, что некоторые болтают, что, дескать, врачи бимарестана-шурави (бимарестан-е-шоурави – советский госпиталь – перс) нарочно подгоняют диагнозы под то, чтобы перенаправить своих пациентов к иранским коллегам. А те якобы делятся с ними за это гонораром.

– Просто наш госпиталь – одно из немногих советских учреждений, ежедневно имеющих дело с живой валютой, – успокаивал ее папа. – Отсюда и эти досужие арабески. Леонид Владимирович тоже так думает.

Авторитет Леонида Владимировича возымел действие, мама успокоилась. Леонид Владимирович был какой-то шишкой во внешнеполитическом отделе посольстве. Но нам он приходился соседом по заргандинской даче, поэтому я знала его, как дядю Леню, доброго пожилого дядечку, в бассейне которого жила черепашка. И он разрешал нам играть с ней на своей территории в любое время.