Тегеран-82. Начало

– Моя мама – человек старой, правильной закалки! А вам двоим лишь бы похихикать! Несознательные вы люди!

Мы с папой делали серьезные, сосредоточенные лица, но в особо высокопарных местах все равно прыскали со смеху. Мама сердилась, но все равно всегда дочитывала бабушкины послания до конца. Каждое письмо венчалось бабушкиным напоминанием, что вдали от Родины мы обязаны проявлять бдительность, не забывая об американской ядерной угрозе, и внося свой посильный вклад в дело борьбы за мир, в которое сегодня вовлечен каждый советский человек.

Чтение бабушкиных писем чем-то напоминало мне «политику», как мы в Москве называли школьные политинформации, которые начались у нас со второго класса. Хотя, безусловно, бабушкины письма приходили намного реже и были существенно короче, чем «политика», из-за которой раз в неделю нужно было приходить за 45 минут до первого урока. Вставать в такую несусветную рань было ужасно, особенно зимой. Мой папа тоже терпеть не мог политику, как и я, потому что водить меня в школу к 7.30 приходилось ему.

Олины письма я никому не читала и прятала в красивую металлическую коробку из-под датского печенья.

В начале февраля я получила подружкино письмо, которое она написала мне сразу после зимних каникул, в первый учебный день третьей четверти. Оля сообщала, что у них все по-старому: в нашей школе идут бесконечные «уроки мира», на них приглашают ветеранов Великой Отечественной войны и расспрашивают, что они думают по поводу американской ядерной угрозы.

Из новостей Оля выделила только дневник наблюдения за погодой, который им велели вести на природоведении, ежедневно отмечая осадки и температурные колебания. Для этого в СССР продавались тетради со специальными графами и подсказками. У меня такой, разумеется, не было, и в качестве примера подружка прислала мне листок, выдранный из ее собственного погодного дневника.

Целый день я добросовестно перечерчивала графы заветной странички. За бумагой папа посоветовал сбегать в канцелярию госпиталя и не ошибся. Ее заведующая тетя Света, Лешкина мама, так умилилась, услышав про дневник погоды, что выдала мне рулон ватмана.

Дневник у меня вышел на славу – огромный, как стенгазета, разрисованный разноцветными фломастерами, коих у меня был целый арсенал. Я повесила его на стену, как календарь. Но вот дальше дело не заладилось. Одноклассники чертили температурные кривые, разбирали виды облачности, рисовали снежинки и дождинки. А у меня за окном каждый день была совершенно одинаковая погода – с ярким солнцем на высоком синем небе без единого облачка. Вскоре вести такой монотонный дневник мне надоело, и я переделала его в карту сокровищ. Тогда как раз приятель мой Сережка прочитал «Остров сокровищ» и заразил всех остальных страстью к кладоискательству.

Каждый новый день жизни в советском госпитале приносил нам, пятерым «детям полка», очередные открытия. В поисках клада на территории больницы, мы обнаружили много всего любопытного. Правда, материальной ценности в этом не было, зато помогало нам познавать мир. А его, ввиду отсутствия давления школьной программы, мы познавали хотя и хаотично, зато всерьез и надолго.

Слоняясь длинными солнечными деньками, пока родители работали, по больничному двору, наша с виду однообразная жизнь обрастала собственными приметами, легендами и забавными персонажами.

Помимо нас, во дворе в дневное время «гуляли» только местные садовники, ухаживавшие за лужайкой. Это они разрешали нам, пока никто не видит, носиться по английскому газону под восхитительно брызгающимися автоматическими поливалками. Мы валялись на идеально подстриженной траве, любуясь солнечными бликами в причудливых россыпях брызг. Иногда во влажной мороси вдруг расцветала крупная, яркая радуга, сияя всеми своими фирменными цветами. Мы делили ее между собой, каждому по цвету, и воображали, будто мы живем на радуге и у каждого по дуге-этажу. Нас было всего пятеро, а цветов целых семь, поэтому два – фиолетовый и голубой – обычно оставались бесхозными. Они были мутно-смазанными, не яркими, поэтому «жить» на них никто не хотел. Мы представляли, что на мрачноватой фиолетовой дуге обитают злые разбойники, а рядом, на голубой прожилке, спрятан клад. И чтобы его добыть, мы должны объединиться и победить «фиолетовых».

Целыми днями мы сочиняли приключенческие истории в духе Тома Сойера и Гекльберри Финна и «Острова сокровищ». Только героев меняли на тех, кто поближе, чтобы было увлекательнее. Так у нас появился любимый персонаж – господин Мамну. Мы сражались с этим мрачным хранителем клада целый месяц, пытаясь отвлечь его и выкрасть сокровища, которые он неусыпно сторожил.

Как в любом замкнутом мирке, в нашей больнице все друг друга знали – и советские врачи, и местный персонал. Другое дело, что запомнить имена друг друга русским и персам было не так-то просто, и в ход шли прозвища. При этом местные давали их нашим по профессиональному признаку, а наши все время норовили переименовать их на русский лад.

Все санитарки с именем Фатима, а их было несколько, стали Фаньками.

Пожилой консьерж нашего жилого дома, которого я уже упоминала, из Калана («великий, старший» – перс) превратился в родного нашему слуху Коляна.

Медсестра приемного покоя, мамина помощница-переводчица Роушани (блестящая – перс.) стала Розочкой, а садовник Барзулав (орел – перс.), поливающий газон перед нашим домом – Борькой.

Толстую повариху столовой по имени Зиба наши ласково звали тетей Зиной, а ее молодую хорошенькую помощницу Эмеретет (бессмертие – перс.) почему-то переименовали в Мегерку.

Персы присвоенные им русские имена запоминали, а вот наши – нет.

Исключением была только я со своим привычным восточному слуху именем, только местные произносили не «Джамиля», а «Джамиле», добавляя уважительное «ханум».

Всех прочих иранские сотрудники советского госпиталя величали запомнившимися им русскими словечками, связанными с профессией. Например, доктор-нос, завхоз-ага (ага – господин-перс), начмед-ага – краткий вариант «господина начальника медицинской части». Имена моих друзей мальчишек местным никак не давались, и они величали их на манер Хоттабыча с его «достопочтимым Волькой-ибн-Алешей».

Например, папа нашего Максима был офтальмолог или доктор-чашм (чашм – глаз – перс). Поэтому Макса наши «бимарестанские» персы звали «Песар-э-доктор-э-чашм-ага» – а иначе говоря, господин сын доктора-глаза. Наш Лешка был «господин сын доктора-носа». Надо ли говорить, что не проходило и дня, чтобы мы не поупражнялись в остроумии на тему Сережи и Саши, которые были «господами сыновьями доктора акушера-гинеколога»?!

Мы, в свою очередь, тоже не могли запомнить имена всех тех местных, с кем сталкивались ежедневно – садовников, медсестер, водителей, охранников – и обозначали их по каким-то внешним либо поведенческим приметам.

Так в первый месяц войны у нас появилась тетя Хамуш. Эта пожилая санитарка из местных каждый день на закате высовывалась в окно верхнего этажа госпиталя и истошно вопила: «Хамуш! Хамуш!»

Конечно, так мы ее и прозвали. Тетя Хамуш стала неотъемлемой частью нашего дня, как кукушка в старинных часах, а заодно и признаком стабильности – часики тикают, кукушка кукует, значит, все в порядке, все идет своим чередом. Около 6 вечера мы впятером базировались на скамейке под окнами в ожидании тети Хамуш. И когда однажды она не вылезла со своими криками, это было так странно, что я помчалась к отцу в кабинет, выяснять, что случилось с нашей тетей Хамуш?!

Папа посмеялся и объяснил, что «хамуш» – это на фарси «Туши свет». При помощи этих криков санитарка, которую зовут нормальным персидским именем Фариде, напоминает пациентам стационара, что настало время светомаскировки. А сегодня не кричала, потому что «джума» (пятница – перс.). Фариде ушла домой пораньше, потому что в «татиль» (выходной – перс.) не бомбят.

Еще был господин Зуд, один из трех водителей нашего большого бимарестанского автобуса с красным крестом на борту. На этом автобусе мы иногда организованно выезжали на базар Бозорг (базар-е-бозорг – самый крупный базар Тегерана) или какую-нибудь экскурсию – например, в Кередж, ближний пригород Тегерана.

Едва выехав за ворота, этот водитель начинал приговаривать: «Зуд! Зуд-зуд! Зуд-зуд-зуд!» Сначала потихоньку, а потом переходил на крик.

Пассажиры думали, что у него что-то чешется, но спросить стеснялись. Даже пытались подослать к нему нашу «доктора-кожу» тетю Зою, вдруг Зуд доверится профессионалу?

Мой папа вовремя услышал эту историю от мамы и спас Зуда от принудительной госпитализации в кожно-венерологическое отделение, сообщив, что «зуд» – это в переводе с фарси «быстро», а «зуд-зуд» – «скорей-скорей!». И водителя, которого зовут Мохсен, раздражает не кожный зуд, а медлительность других участников движения.

И еще предупредил, чтобы мы не обольщались, если кто-нибудь скажет нам: «Я – ваш!» Потому что «яваш» по фарси значит «успокойтесь».

Господина Мамну мы с мальчишками открыли для себя на второй месяц моей жизни в госпитале – на заднем дворе, где был морг. В пору страстей по кладам сие зловещее место нас очень интересовало. Ну, где еще, как ни там, можно надежно припрятать клад?! Нормальный человек побоится полезть в морг, вот клад и лежит себе спокойненько. Но нас, храбрую команду кладоискателей, покойниками не напугать!

С этими мыслями как-то в разгар рабочего дня мы отправились на дело – на задний двор, ходить на который нам разрешалось только по делу – в столовую и прачечную. Раньше мы этот запрет не нарушали, на заднем дворе и интересного-то ничего не было, только подсобные службы госпиталя – помимо пищеблока и прачечной, только склад, котельная и пресловутый морг. Окна родительских кабинетов туда не выходили, и мы, согласно разработанному заранее плану, принялись громоздить друг на друга раскиданные рядом деревянные ящики.

Мы собирались влезть на них и заглянуть в окно морга, но сделать это мог только кто-то один из нас, уж больно шаткой получалась пирамида. Сначала хотели водрузить туда нашего самого маленького – Сашку, благо он меньше всех весил. Сам Сашка был не против. Но его старший брат заявил, что Сашка ничего не понимает ни в кладах, ни в «трупаках», и только описается со страху, а ему, Сережке, потом объясняться с родителями.

Господа сын доктора-глаза и сын доктора-носа Макс и Лешка, откровенно говоря, были трусоваты, а Макс еще и не раз проявлял себя брезгливым маменькиным сынком. Серега был парень, что надо, но с ним мы все время соперничали в удали. И когда он вызвался лезть в окно морга вместо младшего брата, я не могла допустить, что первопроходцем станет Серега. И завопила: «Девочкам надо уступать, забыл?!»

Серега подозрительно легко согласился, и я стала карабкаться вверх по ящикам. Приятели тем временем поддерживали основание пирамиды, которая изрядно шаталась и угрожающе скрипела.

Цель была уже близка, когда вдруг изнутри заведения для мертвых раздались истошные крики: «Мамнуууууу! Мамнуууууу!»

В ту же секунду моих сообщников как ветром сдуло. С визгом они бросились врассыпную, забыв и о ящиках, и обо мне. Пирамида пошатнулась, и я торжественно грохнулась с нее в лужу, натекшую из радиатора морговского холодильника.

В этот роковой момент передо мной и предстал господин Мамну – толстый перс в белом халате, очках и резиновых перчатках. Продолжая бормотать свое «мамнуууу-мамнуууу», он помог мне подняться и отвел прямиком в приемный покой к маме, которую знал.

Мамины помощницы-переводчицы Розочка и Сарочка (тетя Сара была единственной из местных, которую русские звали ее исконным именем), свободно болтавшие по-русски, объяснили маме, а заодно и мне, что «мамну» – это по-персидски «запрещено», «нельзя». А за руку меня держит санитар морга, живописующий, как я лезла в его окно. Санитара звали Мамад, но для нас он навсегда остался господином Мамну.

Вечером того же дня, при разборе полетов, моих родителей почему-то больше всего интересовало, почему я лезла в морг в гордом одиночестве?!

Но не могла же я сдать друзей! Хоть они меня и бросили, спасшись позорным бегством, я монотонно бубнила свое: «Просто стало интересно!».

Теперь я понимаю, что мои родители, должно быть, испугались, что я расту с отклонениями. Ладно бы еще любопытство за компанию, но девочка, одиноко ломящаяся в окно морга, не может не настораживать.

– Тебя же специально предупреждали, что на задний двор без дела ходить нельзя! – недоумевала моя мама.

– Почему ж без дела? – усмехался папа. – Это как с петухом из дома отдыха! Нужность любого запрета надо на испытать на собственной шкуре.

Историю с петухом папа припоминал мне в случаях проявления мною упрямства и любопытства, несовместимых с моей личной безопасностью. Мама считала, что это глупо и недальновидно, папа ее поддерживал, но все же находил в этом и попытку познать мир.

Дело с петухом было в том самом санатории, где я отдыхала в шкафу. К деревне, где я якобы ночевала, надо было идти лесочком. На полпути тропинка неожиданно выводила на полянку, где перед путником открывалась сказочная картина – одиноко стоящая среди леса настоящая русская печь. Казалось, что вот-вот из лесу выйдет Емеля-дурак и «поедет на печи, выпекая калачи». Как выяснилось позже, почти так оно и было: печку использовали для пикников в лесу как деревенские, так и отдыхающие из нашего санатория. На нее даже была установлена определенная очередность.

Стояло самое грибное время, отдыхающие приносили полные корзины и всем очень хотелось жареных грибочков. Но пожарить богатый урожай было негде, в санатории предписывали диетические столы и строго следили, чтобы отдыхающие не устраивали никакой кулинарной самодеятельности. Увидев печь, мои родители, тогда еще совсем молодые люди, озарились идеей и подбили группу единомышленников из отдыхающих «записаться» на печь на самый востребованный вечер пятницы. Сказано – сделано: хозяйка, у которой я якобы жила, сообщила, что запись на печь ведет их колхозный «замкульт» – зампредседателя по культработе. А изба его стоит перед лесом, ближе к санаторию.

Печь застолбили, а с утра пораньше вся компания, участвовавшая в вечернем пикнике, отправилась по грибы. Вернулись только к вечеру, уставшие, но с полными корзинами. Передохнули немного, съели диетический санаторский ужин и отправились на опушку к печи – готовиться к пиру на свежем воздухе.

Тропинка от санатория к лесу с печкой проходила как раз мимо избы колхозного замкульта. По пути в деревню за козьим молоком мы проходили мимо этого дома каждое утро и каждый вечер: замкульта до записи на печь никто не знал, зато его петуха знали все, уж больно громко он кукарекал. Лично я на тот момент видела этого петуха дважды в день две недели подряд и не обращала на него ни малейшего внимания. Но в тот вечер одна отдыхающая тетя из нашей компании вдруг сказала:

– Ой, мы когда зашли к замкульту во двор, чтобы на печь записаться, этот его петух нас чуть не заклевал! Он, оказывается, у него какой-то бешеный, а особенно детей ненавидит! Поэтому замкульт отдельно предупреждает, чтобы дети мимо него не бегали, а то петух так нервничает, что даже из загона может выскочить, догнать и выклевать глаза!