Добровольные галерщики. Очерки о процессах самоуспокоения

Здесь возникает риск усиления самоуспокоительных приемов, используемых как заменители эрогенного мазохизма.

Подростки начинают поиск защитных опорных объектов из окружения, с которыми можно было бы идентифицироваться и которые помогли бы дистанцироваться в отношениях с объектами, расположенными слишком близко или перегруженными различного рода аффектами.

У Рокки такие опоры были найдены, с одной стороны, в трансферентных отношениях в психотерапии, с другой – в группе хард-рокеров. Группа подростков, исповедующая садомазохистическое поведение, оказывается той социальной подпоркой, которая обеспечивает необходимый этап перехода к более приемлемым способностям, к внутренним репрезентациям и связям. Такая социальная подпорка позволяет установить социальное, внешнее Сверх-Я, поскольку внутреннее Сверх-Я, наследник эдипова комплекса, отсутствует.

Когда не удается интериоризировать объект, который остается слишком реальным, и различные средства его удержания на расстоянии терпят крах, для этих целей может быть использовано поведение самосаботирования. Речь идет о таком поведении, как анорексия, булимия или токсикомания. Филипп Жаммэ подчеркивает опасность, которая состоит в том, что это поведение может быть притягательным само по себе и способно воспроизводить то же самое отношение зависимости, которое было у ребенка раньше в отношениях со своими родителями, но которого он избегал. «В противоположность объектным отношениям, – говорит Жаммэ, – оно не обеспечивает никакой нарциссической подпитки, и <…> польза от чувства самообладания, которое оно придает, имеет выход лишь в постоянном подкреплении такого поведения, в то время как внутренняя пустота и необходимость в объектах лишь увеличивается» (Jammet, 1990, р. 70).

Другими словами, это поведение направлено на то, чтобы дистанцировать объект, уничтожать связи с ним, стать действием, лишенным либидо, все более и более механическим, не поддержанным какой-либо фантазматической активностью.

Мастурбация в некоторых случаях также соответствует поведению такого типа. Все зависит от фантазматической деятельности, сознательной или бессознательной, которая ей сопутствует. Когда речь идет об оператуарном поведении, заменяющем аутоэротизм, то мы вновь оказываемся в регистре самоуспокаивающих приемов. Этот регистр отвечает за применение внешней реальности и перцепции для того, чтобы временно исправить недостатки ментализированной репрезентации.

Невозможность найти удовлетворение в эротическом удовольствии из за недоразвития аутоэротизма, как правило, сочетается с поиском острых ощущений для того, чтобы получить доказательства собственного существования. Эти поиски означают невозможность использования галлюцинаторного удовлетворения желания и ведут к попыткам извлечь пользу из телесных ощущений с помощью запрограммированной механической деятельности. Именно эти ощущения должны заменить отсутствующие ментальные репрезентации и аффекты. Мышечные и перцептивные ощущения самоуспокоительных приемов отличаются от тех, которые возникают при анорексии, булимии или токсикомании, но общим для них является то, что они выполняют функцию замены репрезентаций и аффектов.

Безобъектный аутосадизм

Поиск успокаивающего возбуждения может привести к поиску физической боли. Поиск болезненного мышечного напряжения, не приносящий явных садомазохистических удовольствий, может быть частью целей, намеченных марафонцем, ударником или одиночным гребцом, которые используют в свой деятельности повторяющиеся движения.

Мне кажется, что это своего рода аутосадизм, но понимаемый в том смысле, в котором это понятие рассматривал Жан Жиллибер (Gillibert, 1997), то есть как форма аутоэротизма, направленного на воссоздание единства на уровне самого тела. Собственно, он не сводится к простой разновидности садизма, направленного на объект, что не позволило бы ему избежать участи влечения, а близок фрейдовской гипотезе «безобъектного» садизма, который соответствует «усилиям ребенка, желающего стать хозяином своих собственных членов». Жиллибер называет это тенденцией к «сочленению» (в противоположность «расчленению») ребенка, который объединяет свои собственные члены.

В контексте высказанных выше соображений самоуспокоительные приемы могут быть поняты в двух своих аспектах. Первый – как что-то вроде повторяющейся игры, касающейся структуризации внешнего и внутреннего пространства через ощущения, передаваемые мышечным тонусом. Второй – как объединение, соответствующее «сочленению», по Жиллиберу. Оно возвращает гребцу, ударнику, галерщикам любого рода единство расчлененных кусков предшествующего времени.

Я полностью разделяю представление Жиллибера о саморазрушительном аутоэротическом ритуале, который позволяет «возобновить собирание кусков после исключения „больного“ (или просто „задетого“, „пораженного“) члена» (Gillibert, 1977, р. 893). Иллюстрацией этого ритуала может служить пример ребенка, бьющегося головой об стенку в момент засыпания. Если же говорить более обобщенно, то мне кажется, что садистическое членение является составной частью приемов поиска спокойствия в возбуждении.

Если самоуспокоительные приемы являются одновременно возбуждением и расслаблением, объединением и разделением, связыванием и развязыванием, смешением и разъединением, они способны также совладать и с расчленением пениса, «члена членов», как говорит Жиллибер, и с его сочленением, воссоединением. Они являются одновременно и слиянием родителей в коитусе, и их разъединением из-за рождения ребенка. И в этом смысле гипотеза Жиллибера об аутосадизме, связанном с восприятием садистической первосцены, кажется мне разумной. В случае Рокки его игра, повторяющая автомобильную аварию, означала сразу несколько вещей: попытку связывания и переработки травмирующей аварии, случившейся в трехлетнем возрасте, восприятие разницы полов, коитуса и всего того, что обычно представляется в первоначальных фантазмах, всего того, что в его случае оказалось зафиксированным в повторяющемся столкновении машин. Бремя аварийного травматизма препятствовало формированию первофантазмов. Движения, которые использовались им в его самоуспокоительных приемах – столкновение маленьких машинок, а позже и игра на ударных инструментах – реализуют начало связывания и в то же время – отрицание, отключение травматизма. Недостаточная психическая связь между сексуальностью и жестокостью порождает аутосадистическое стремление к восприятию садистической сцены. Именно самоуспокоительное аутосадистическое действие запускает телесный механизм связывания влечения к смерти с эротическим влечением. Это действие активирует возврат к первичному единству «мать – ребенок» и одновременно разъединение матери и ребенка, а также объединяет и разъединяет комбинированных родителей. Действие, то есть второй, поведенческий путь, господствует там, где психические защиты первого, психического пути не сработали, так как оказались слабыми. Самоуспокоительный прием заменяет невозможный фантазм наслаждения оргазмом его эрзацем – поиском успокоения.

«Самостоятельное успокоение» не эквивалентно «самостоятельному наслаждению». Возврат к спокойствию – это всего лишь разрядка, отличающаяся от наслаждения, состоящего из разрядки и удовольствия. Самоуспокоительный прием борется с возбуждением посредством периодического возврата к состоянию невозбудимости, которое, однако, длится недолго.

Самоуспокоительный прием путает возбуждение, возникающее внутри, с тем, которое идет из внешнего окружения. Он помещает в окружающую среду то, что должно было бы быть вытесненным: автомобильную аварию в случае Рокки или другие травматические события в случаях одиноких гребцов. Таким образом, ставшее враждебным окружение превращается в место концентрации нерепрезентированных травматических образов, где господствуют диффузный страх, тоска и ужас. В результате чувствительность вкупе с телом занимают место системы противовозбуждения.

То, что, по-моему, наиболее характеризует способ трактовки окружения в приведенных примерах, – это чрезмерность. Рокки наполняет свое окружение чрезмерным шумом. Одинокие гребцы ищут чрезмерность в океане. Этот поиск чего-то гигантского, колоссального говорит о желании погрузиться в искаженные пространственно-временные отношения и выйти за пределы обыденной реальности. Затронуты все понятия времени и пространства, в том числе понятие расстояния от внешнего или внутреннего объекта, и все происходит так, как если бы окружение должно было бы подчиниться тому представлению, которое имеет о нем Я-Идеал, согласно Пьеру Марти. Напомним, что, по его мнению, «Я-Идеал представляет собой чрезмерность» и что «извне это чувствуется как ощущение всемогущества субъекта по отношению к себе самому, а также, вероятно, и по отношению к внешнему миру» (Marty, 1990). Такое отношение к миру не является продуктом ментализированной психической активности. Оно не является ни результатом вытеснения, ни продуктом интериоризации, ни манифестацией Сверх-Я. Я-Идеал, по мнению П. Марти, «означает состояние, при котором отношение субъекта к самому себе лишено каких-либо нюансов, когда нет иных возможностей адаптации к внешним обстоятельствам, чем те, что характерны для „оператуарной“ реальности» (Marty, 1990, р. 47).

При таких условиях самоуспокоительный прием использует моторику и перцепцию, поскольку ментальная деятельность в виде регрессии, имеющей адаптивное направление, развита недостаточно. Нет никаких следов саморазрушения или самонаказания. Аутосадистический аспект самоуспокоительного приема скорее соответствует фазе, предшествующей садомазохизму, – вывод, доказательство которого Марти находит во второй фазе анальной стадии, по Абрахаму. Это аутоэротическая фаза, «предшествующая двойному возвращению, дающему выход садомазохизму», как определяет ее П. Марти в работе «Индивидуальные движения жизни и смерти» (Marty, 1976, р. 92), фаза, «во время которой субъект наслаждается „влечением захвата“, влечением, в котором он упражняется на себе самом». Как справедливо считал Жиллибер, эта фаза соответствует аутосадистическому аутоэротизму.

При обсуждении понятия аутосадизма Д. Брауншвейг и М. Фэн соглашаются, что мнение Ж. Жиллибера согласуется с тенденцией создать единое целое, выявленное Фрейдом в отношении сновидения. Следовательно, эта тенденция к воссоединению «сыграет свою роль в организации передачи нервного импульса, соединяющего постпубертатные следы с мнестическими следами инфантильной сексуальности, вовлекая в это движение и ресексуализированные элементы периода латентности» (Marty, 1997, р. 994). Этот пункт кажется мне существенным, и случай Рокки дает нам такой клинический пример. Его отрочество отмечено тенденцией к соединению в одно целое, к психической интеграции всех допубертатных травматизмов и постпубертатной проблематики.

Однако и Д. Брауншвейг, и М. Фэн расходятся здесь во мнении с Ж. Жиллибером, который считал, что аутосадизм играет роль только в формировании комплекса кастрации. По их мнению, он задействован и при расщеплении Я, которое является механизмом отрицания кастрации. Д. Брауншвейг и М. Фэн пишут: «Расщепление Я приводит к связыванию и даже к сочленению, воссоединению того общего, что можно найти в двух противоречивых тенденциях. Расщепление Я воссоединяет, сочленяет то, что было расчленено».

Эта точка зрения проливает свет на позицию, согласно которой аутосадизм – субститут эдипова аутоэротизма, хотя Жиллибер недостаточно их разграничивал. Итак, я думаю, что самоуспокоительный прием можно считать приемом «воссоединения расчлененного». Он не появляется, когда послание об угрозе кастрации передается в хороших условиях, хорошей матерью, способной выражать свое беспокойство. Прием возникает лишь тогда, когда материнское послание отрицается матерью, когда это послание вызывает сексуальное возбуждение.

Д. Брауншвейг и М. Фэн считали, что именно отсутствие беспокойства матери при ее восприятии аутоэротической деятельности своего ребенка мешает передаче материнского послания в виде угрозы кастрации. Эту точку зрения можно было бы распространить и на самоуспокоительный прием, чьим источником также являлось бы отсутствие беспокойства. Там, где беспокойство матери отсутствует, самоуспокоительный прием служит обузданию возбуждения и характеризуется навязчивым повторением и запрограммированностью. Он нацелен на изгнание возбуждения путем использования особого моторного поведения. Самоуспокоительный прием является чем-то вроде фетишистского ответа на отсутствие материнского беспокойства, что фиксирует термин «сочленение расчлененного».

Некоторые индивиды, не успев установить связь между первой эдиповой фазой и второй постпубертатной фазой, несмотря ни на что и вопреки всему пытаются все-таки посредством своих самоуспокоительных приемов восстановить чувство непрерывности, используя для этого тело и моторику, прибегая тем самым ко второму пути разрядки возбуждения – поведенческому. Это, по-моему, и есть случай одиночных гребцов. Другим все же удается сформировать первофантазмы, которые позволяют интегрировать натиск влечений в сексуальность. Именно это иллюстрирует случай Рокки, который переходит от аутосадизма к садизму, что является признаком смешения, сплетения влечений; именно переплетение, соединение влечений и составляет основу ментализированного психического развития.

Глава II. Сокрушенные взрослые – гибнущие младенцы

(Размышления о самоуспокоительном использовании опасности и страха)

[8 - Впервые опубликовано в: Revue fran?aise de psychanalyse. 1994. № 3.]

Поиск облегчения иногда принимает любопытные формы. Некоторые взрослые и дети используют действия, направленные на возврат к спокойствию через повторяющийся поиск возбуждения, как способ защиты Я, описанный в предыдущей главе. Они ожидают «расслабления» от моторных или перцептивных действий, что является главной клинической характеристикой того, что мы с Клодом Смаджа называем самоуспокоительными приемами[9 - Smadja C., Szwec G. Argument // Revue fran?aise de psychosomatique. 1993. № 4.], хотя мы с ним и изучаем разные аспекты этого понятия в контексте предложенного Мишелем Фэном (Fain, 1992) различия между тем, что успокаивает, и тем, что доставляет удовольствие. К. Смаджа (Smadja, 1991, 1993) показал их значение в психопатологии повседневной жизни взрослого. Что же касается меня, то я больше интересовался теми пациентами, которые используют самоуспокоительные приемы, включающие в себя физическую боль и даже граничащие с травматофилией, а также теми, кто ожидает успокоения от истощения той автоматизированной машины, в которую превратилось их тело из-за вынужденного механического повторения. Эти клинические особенности, как мне казалось, были близки к состояниям одиночных гребцов, и тогда я постарался ответить на вопрос: «Что подталкивает человека к тому, чтобы превратиться в добровольного галерщика?» Сейчас я хочу вернуться к одному весьма необычному аспекту этого удивительного машиноподобного поведения, а именно к стремлению пережить состояние беспомощности; его можно считать компульсией, которая отчетливо просматривается в поведении разного рода «добровольных галерщиков».

Что побуждает человека добровольно искать «экстремальные» ситуации, ситуации погибели, отчаяния, страдания, где он сталкивается с чувством ужаса?[10 - Этот вопрос можно расширить, включая сюда многочисленные мотивации, толкающие самых разных людей к авантюрам и к рискованным занятиям. Я ограничусь здесь теми, которые в повторяющихся ситуациях опасности ведут себя, как моторные и ментальные машины, не останавливаясь при этом на описании всех граней авантюрной личности. Итак, я возвращаюсь к «добровольным галерщикам», особенно к тем, кто использует самый странный из самоуспокоительных приемов – ужас.]

Компульсия пережить кошмар

Журнал «Explora – terre» (1993, № 2) опубликовал статью, посвященную двум французским участникам «Кэмел Трофи» 1993 года, организованного «в жидком аду Саба, малайзийского штата, расположенного в северной точке Борнео. Этот кошмар является мечтой, за которую они цепляются вот уже пять месяцев. Пять месяцев отборов, пять месяцев мучений…» В статье сообщается, что только во Франции 20 000 кандидатов желают пережить такой кошмар, чтобы «ошалеть от мучений» прежде, чем будут отобраны, и чтобы еще больше «ошалеть от мучений» затем в испытании, которое будет еще хуже предыдущего ада.

Большинство из этих кандидатов на мучения можно отнести к категории забияк, задир, авантюристов, культивирующих и демонстрирующих все признаки мужественности. Как и для «задавал», описанных Мишелем Фэном (Fain, 1990), было обнаружено, что им необходимо все время любой ценой поддерживать форму и видимость, равняясь на идеал группы, идеал, не допускающий проявлений слабоволия, когда «выставление напоказ „промаха“ тут же трактуется как выставление напоказ кастрации». Отсюда проистекает стремление демонстрировать вовне такие достижения, которые не могут быть достигнуты в принципе ввиду постоянной установки на новый результат, хоть не на много, но обязательно превышающий прежний. Здесь мы находим один из мотивов того, что «спортсмены-экстремалы» называют «превзойти свои возможности» – постоянное стремление добиваться все новых и новых достижений.

Источником какого поведения является утраченная способность психически с помощью вытеснения справляться со страхом, вызванным угрозой кастрации. Угроза кастрации усиливается еще за счет постоянного присутствия в их сознании фантазма о желании иметь ребенка от своего отца, что ведет к необходимости постоянно и всеми средствами подтверждать, что ты не являешься предметом презрения, что ты настоящий мужчина и что все это происходит с использованием поведения, вызванного «их страхом превратиться в женщину» (Fain, 1990).

В тех случаях, о которых я расскажу подробнее, достижения отнюдь не исключают беззащитности. Речь идет о том, чтобы подойти к беззащитности как можно ближе, познать худшие ее проявления, чтобы оказаться в такой ситуации, когда сама жизнь находится под угрозой. И тогда достижение будет состоять в том, чтобы «тем не менее» найти в себе силы и сделать такое действие, совершить такой поступок, которые все же позволят выжить. Поведение, таким образом, отражает состояние, в котором господствует страх, находящийся по эту сторону угрозы кастрации, угрозы, репрезентация которой в психике отсутствует, а поведение удерживает этот страх кастрации в стороне, в расщеплении.

Настоящей целью спортсменов высокого класса является желание «ошалеть от беспомощности», но она часто скрыта от них самих уловкой в виде интереса к соревнованию или достижению блестящего результата. Все это занимает лишь мизерную долю того времени, которое посвящено интенсивной тренировке, побуждаемой стремлением к повторению. Я на минуту оставляю в стороне вопрос мазохизма и мазохистических проявлений для того, чтобы напомнить о другом аспекте, а именно о диспропорции между подготовкой и осуществлением. Она сразу же заставляет вспомнить об индивиде, чье предварительное сексуальное удовольствие, которое он находит в возбуждении, будет сверхинвестировано в плане удовлетворения в сексуальное наслаждение[11 - Это то, что Фрейд в «Трех очерках по теории сексуальности» называет «нормальной сексуальной целью».]. Это нечто вроде нескончаемой эрекции, исключающей наслаждение, которая подпитывает попытку разрядки напряжения через само напряжение.

Не разрядки ожидают «добровольные галерщики» от повторного приведения тела и чувств в напряжение, а возврата к спокойствию (даже через истощение). Искомое успокоение напоминает, скорее, то, что ищут дети, не достигшие половой зрелости, чье сексуальное напряжение не может быть удовлетворено в оргазме. Такое успокоение больше напоминает то, чего ждут некоторые младенцы, которые для того, чтобы заснуть, яростно бьются головой о стены и предметы. Эти случаи наводят на мысль о том, что мы имеем дело с последствиями недостаточности материнского ухода и укачивания.

Преждевременно развитое самовспомогательное поведение

Эта форма успокоения напоминает поведение младенцев в возрасте до года, которых приводят на консультацию из-за нарушений сна или из-за экземы и которые никогда не искали успокоения в подоле у матери. Такие младенцы отказываются идти на руки к своей матери, а, оказавшись там, извиваются до тех пор, пока она их не возвращает на прежнее место. В кабинете они все время находятся в движении, а иногда их моторная гиперактивность сопровождается еще и стремлением произвести как можно больше шума. Довольно часто их аутоэротическая деятельность недостаточно развита, и можно констатировать существование такого предпочтительного самоуспокаивающего приема, как ритмическая компульсивная деятельность, или самоуспокаивающее использование некоторых повторяющихся действий. Эти неласковые младенцы не только не ищут успокоения у матери, но даже, похоже, избегают любого контакта с ней.

По мнению Джулиет Хопкинз (Hopkins, 1992), «с девятимесячного возраста избегающие свою мать дети не реагируют положительно на желание матери контактировать с ними; они не ласковые, не липнут к ней, а дают нести себя как мешок с картошкой». Позже неприятие ребенком матери проявляется в более активном отвергающем мать поведении с приступами гнева. Когда начинается психотерапия матери и ребенка, нередко обнаруживается, что такие матери боятся прикоснуться к своему ребенку. Иногда причиной этого является боязнь навредить ему, как это было в одной семье, которую я наблюдал, где у матери была экзема рук. Страх может быть связан также с опасением, что младенца можно заразить, как в другом случае материнской экземы, приведенном Джулиет Хопкинз[12 - Леон Крайслер (Kreisler, 1981) также опубликовал наблюдение за одним ребенком двадцати двух месяцев, который вел себя как настоящий «вихрь» и чья мать также страдала от экземы рук. Он описывает у этого ребенка «невроз пустого поведения», который может оказаться преформой «невроза пустого поведения», описанного Пьером Марти у взрослого. Я предлагаю здесь несколько другое объяснение, поскольку, как я считаю, часто у возбуждения этих неустойчивых и неласковых детей можно обнаружить некий «вектор». Они избегают подола именно своей матери, но могут охотно забраться на колени к отцу или даже консультанту, которого они впервые видят (см. также главу VIII).].

В странном поведении младенца, отвергающего свою мать, моторная активность используется им для того, чтобы справиться с возбуждением, которое он чувствует при контакте с матерью и которое та не способна унять. Эти случаи привлекают наше внимание к материнскому посланию, которое может содержать бессознательную агрессию. В других случаях мы сталкиваемся не с нарушенными объектными отношениями «мать – ребенок», в которых мать не в состоянии успокоить своего ребенка, а с обстоятельствами, не зависящими от самой матери, такими как ее госпитализация или длительная физическая боль, которую она не может успокоить.

Я выдвигаю гипотезу, что моторное поведение такого младенца можно назвать «преждевременно развитым самовспомогательным поведением»[13 - «Самовспомогательное» по отношению к состоянию беспомощности, с которым оно борется.], поскольку оно нацелено на то, чтобы ребенок обрел независимость от матери, когда он еще не достиг определенной степени зрелости. Это связано с отсутствием у ребенка способности эффективно использовать галлюцинаторное удовлетворение, с недостаточным развитием у него аутоэротических действий и в целом возможностей символизации. Младенец, преждевременно отвергающий свою мать, ищет возможность успокоить свое возбуждение при помощи другого возбуждения, на сей раз моторного. Ввиду того, что оно носит повторяющийся характер и исключает мать, это не аутоэротическое действие – это самоуспокаивающий прием. Он может сопровождаться, а иногда и заменяться самоукачиванием, самоубаюкиванием, которое способно принимать такую неистовую и саморазрушительную форму, как в случае битья головой о предметы.

Именно интериоризация смертоносной инвестиции, переданной матерью при ношении своего ребенка, определяет появление самовспомогательного поведения, которое развивается преждевременно и которое является преформой самоуспокоительных приемов через поиск возбуждения[14 - Я также предполагаю, что у ребенка это преждевременное и чрезмерное использование поведения эквивалентно тому функционированию взрослого, которое Пьер Марти назвал неврозом поведения.]. В данном пункте я присоединяюсь к двум гипотезам Мишеля Фэна. Сначала к гипотезе «преждевременного императива», которая, как мне кажется, клинически подтверждается теми случаями младенцев, которые я здесь описываю. Затем к той гипотезе, согласно которой раннее саморазрушительное поведение детей, бьющихся головой о стенку для того, чтобы заснуть, – это форма «интернализации» укачивания и его успокаивающего возбуждения, эквивалентная «чистой культуре инстинкта смерти» (Fain, 1992). По мнению Фэна, ее корни находятся в оператуарном качестве укачивания трудно засыпающего младенца, которого мать таким образом желает поскорее усыпить.

Речь идет о случаях, когда материнское послание содержит больше проявлений инстинкта смерти, чем эротического влечения и влечения самосохранения. В этом случае у ребенка появляется меньше возможностей для бисексуальной идентификации, возможностей, которые определяют существование движений регресса, дающих место мыслительной активности в противовес регрессу, остающемуся строго поведенческим и выражающемуся на уровне перцепции и моторики, как при самоуспокоительных приемах. Это преформа будущей триангуляции, «разделяющей» психику матери от психики ее ребенка и от других инвестиций, что является решающим моментом для возникновения последующих регрессий.

Следует отметить, что данная проблема имеет межкультурный характер. Все техники успокоения и убаюкивания: ношение детей на спине в Африке, укачивание подвешенной люльки на расстоянии при помощи веревки в Алжире, покачивание гамака в Бразилии – позволяют матери заниматься еще чем-то одновременно с укачиванием (либо дают возможность замещающему ее объекту делать это, когда она занята).

Какие бы занятия матери не прерывали ее близость со своим ребенком, будь то работа по хозяйству или полевые работы, или ее желание встретиться с мужчиной, главными вопросами всегда являются дозированность этих расставаний, стремление матери отделаться от ребенка, а также манера подобных расставаний, которая может быть более или менее оператуарной.

Не без удивления приходится констатировать, что популярность исследований укачивания в Соединенных Штатах привела к появлению почти оператуарных методов. В одном из опытов двухмесячные младенцы помещались в люльки с моторным приводом, позволяющим задавать различные амплитуды и частоты укачивания. Другие работы были посвящены оценке влияния направления и типа движения на эффективность укачивания. Читая подробные описания различных исследовательских процедур, можно увидеть, что они нацелены на открытие секрета идеального успокоительного укачивания, которое перемещало бы младенца в пространстве с наилучшими параметрами – в хорошем ритме, в правильном направлении и с оптимальной эффективностью. Все это делается в отрыве от тех вариаций, которые могла бы привнести мать, отвергая при этом любой контакт и, следовательно, любое влияние с ее стороны и сводя укачивание лишь к вопросу качества вестибулярной стимуляции. О чем умалчивают экспериментальные данные, так это о том, что же интериоризируется младенцем, которого укачивают таким научным способом при помощи мотора вместо матери.

Эта параллель с «успокаивающей машиной» присутствует в большом числе самоуспокоительных приемов, которые представляют собой самоукачивание в действии; они включают в себя то, что было интериоризировано из двойного материнского послания при укачивании – эротического послания и манифестации влечения к смерти. Обе части двойного послания материнского укачивания связываются во время регресса, что дает пространство для хорошо ментализированной работы мысли, которая способна успокоить. Это успокоение, о котором в предыдущей главе я говорил, что его можно найти, играя в дочки-матери с самим собой, предполагает интериоризацию «достаточно хорошо носящей», «достаточно хорошо укачивающей» и успокаивающей матери. Но когда дела обстоят иным образом, эта фантазматическая деятельность, поддерживающая игру «в дочки-матери», дает сбой, и тогда устанавливается репрезентативный вакуум. Тогда применяется запрограммированное повторение, превращение себя самого в автоматическую машину для самоукачивания. Однако эта игра является гораздо более смертоносной: механический ребенок укачивается механической матерью, и именно механика предназначена успокаивать. Такая механическая машина оснащена самоуспокоительным приводом, пытающимся вновь обрести материнское укачивание, убаюкивание, телесное и материальное, использующее перцепцию и моторику, материнское укачивание, которое не смогло обеспечить психическую интроекцию материнского убаюкивания достаточно хорошего качества.

Таким образом, данный прием использует влечение к смерти, недостаточно смешанное с влечением к жизни (обычно влечение к жизни и влечение к смерти находятся в смешанном и связанном состоянии), выбирая для этого путь поведения для того, чтобы проделать ту работу по связыванию, которую фантазматическая деятельность не смогла выполнить из-за недостаточности, дефицитарности психического пути. Но эта попытка может привести лишь к тупику, и бесконечное повторение самоуспокоительного поведения несет в себе, как я уже ранее указывал, отпечаток влечений, развязанных, рассоединенных на психическом уровне.

Такой регресс с психического уровня на поведенческий, как мне кажется, часто характеризует функционирование тех, кто находится в поиске экстремальных ситуаций. Повторяющаяся моторная деятельность иногда выглядит, на мой взгляд, как карикатурно преувеличенное самоукачивание, как при прыжках с резинкой со скал или при прохождении пересеченной местности на внедорожниках, или при раскачивании одиночного гребца в легкой лодке на бушующих волнах посреди океана. Во всех этих случаях трудность задачи состоит в том, чтобы выжить после такого мощного укачивания, которое способно усыпить до смерти…

Неуравновешенные младенцы, отказывающиеся от ласки своих матерей, предпочитают скорее переживать кошмар одиночества, нежели травму из-за страха, от которого они не находят успокоения возле матери, являющейся к тому же его источником. Они предпочитают выходить из ситуации сами, а не рисковать взбираться на руки к матери, оказавшейся недостаточно надежной. Они предпочитают быть теми, кто «бросает» свою мать или нападает на нее, а не рисковать прожить свою жизнь пассивно, в роли жертвы материнских проявлений инстинкта смерти. В своем возрасте они являются уже маленькими задирами или, может быть, будущими «выжившими».

Человек, который плавал под водой

Господин Х, безусловно, был таким ребенком. Уже будучи взрослым и лежа на кушетке, он спрашивает себя о том, каковы же были причины, из-за которых уже с самого раннего возраста он отказывался от всего, что предлагала ему его мать. Возможно, потому, что этого было слишком мало, говорит он себе сейчас, или, может быть, потому, что этого было слишком много… Он старается вызвать ассоциации, и тогда образуются связи: поведение переоценивается в контексте эдипова конфликта (желание обладать ею целиком, слишком сильное желание) и в контексте защиты от страха кастрации.