Михаил Строгов (сборник)

– Но позвольте, ведь ваша телеграмма окончена, – попробовал протестовать француз.

– Нет еще, – спокойно возразил Блаунт.

Он написал еще несколько слов и протянул записку телеграфисту.

Тот прочел вслух:

– «Вначале Бог сотворил небо и землю».

Англичанин придумал телеграфировать начальный стих книги «Бытия», чтобы выгадать время, не покидая своей позиции.

«Что за важность для нашей редакции переплатить сотню-другую, – думал он, – зато она прежде всех узнает последние новости, а французы могут и подождать».

Легко представить себе негодование Жоливе, когда он понял хитрую уловку соперника. Он решил насильно передать телеграфисту свою депешу, но тот остановил его словами:

– Потрудитесь подождать очереди.

Пока его телеграмма передавалась по назначению, Блаунт подошел к окну, наблюдая за пожаром, который все увеличивался. Затем он вернулся к столу и просил телеграфировать следующее:

«Пожар угрожает всей правой части города. Две церкви горят. Земля была неустроена, а Дух Божий носился над водою».

Жоливе снова попытался привлечь внимание телеграфиста, но тот возразил прежним спокойным тоном:

– Подождите, черед еще не за вами.

«Жители бегут, – продолжал англичанин. – Господь сказал: да будет свет, и явился свет».

Бешенство Жоливе не поддается описанию. На этот раз, однако, он был счастливее. Коллега его слишком долго оставался у окна, выжидая новостей. Ловкий француз потихоньку занял его место и передал свою телеграмму, которая была составлена в следующих выражениях:

«Париж. Монмартр. Мадлене Жоливе. 6-го августа, из Колывани. Русские потерпели поражение и бегут. Бухарская конница преследует их».

Гарри Блаунт обернулся, услышав, как Альсид Жоливе завершает свою телеграмму, весело напевая:

Как яблочко, румян,
Одет весьма беспечно,
Не то чтоб очень пьян –
А весел бесконечно[1 - Стихи Беранже. Перевод В. Курочкина.].

– Ого! – только и сказал англичанин.

– Именно так, – кивнул француз.

Между тем пальба становилась все чаще и сильнее. Неожиданно все здание дрогнуло. Окно было разбито вдребезги, и большое ядро упало посреди комнаты. Жоливе подскочил к нему быстрее молнии, схватил ядро и выбросил его наружу. Затем, вернувшись к конторке телеграфиста, он продолжал спокойно диктовать.

Перестрелка раздавалась уже совсем вблизи, несколько пуль просвистели в воздухе, и одна из них попала в плечо английскому корреспонденту. Он упал. Жоливе, нимало не смущаясь, хотел уже прибавить в своей телеграмме: «Гарри Блаунт, корреспондент “Ежедневного Телеграфа”, получил рану в плечо», когда телеграфист все так же флегматично произнес:

– Проволока оборвана, – и, встав со своего места, неторопливо вышел через боковую дверь.

Минуту спустя бухарцы уже ворвались в телеграфную контору. Жоливе взвалил раненого коллегу на плечи и хотел бежать, но было поздно: оба корреспондента, а с ними вместе и Строгов, попали в плен.

Часть вторая

Глава I. Лагерь Феофар-Хана

На расстоянии суток ходьбы от Колывани, в нескольких верстах от местечка Дьячинска, тянется широкая, поросшая высокими елями и кедрами долина. Летом в жаркую пору эта часть степи служила обыкновенно пристанищем для кочующих сибирских народов. Здесь паслись и кормились их многочисленные стада. Но теперь вы не нашли бы там ни одного из этих мирных кочевников. И, однако, степь не была пустынна. Напротив, там царило необычайное оживление, там пестрели бесчисленные бухарские палатки, там раскинулся лагерем Феофар-Хан, жестокий эмир бухарский, и, наконец, куда на следующий день, 7 августа, должны были быть приведены несчастные, захваченные в плен при Колывани, после победы бухарцев над маленьким русским отрядом. Из этих двух тысяч людей, стиснутых между неприятельских колонн, опиравшихся одновременно и на Омск, и на Томск, осталось всего только несколько сотен человек! События принимали дурной оборот. Конечно, подобное положение дел не могло продолжаться. Рано или поздно русские должны были прогнать эти дикие орды жестоких завоевателей, пока же приходилось мириться с горькой действительностью. Бухарцы достигли уже средней Сибири, и набеги их грозили распространиться еще далее; не было известно только, какие губернии, западные или восточные, первыми подвергнутся их кровожадным разбоям. Иркутск был со всех сторон отрезан от Европы. Если войска с Амура и Якутской области не подоспеют к нему вовремя, то эта столица Азиатской России, предоставленная своим собственным слабым силам, должна была неминуемо достаться в руки бухарцам, и, прежде чем она получила бы свою свободу, великий князь, брат государя, сделался бы жертвой мщения Ивана Огарева.

Что же сталось с Михаилом Строговым? Смирился ли он наконец под тяжестью обрушившихся на него несчастий? Считал ли он свое дело проигранным, возложенное на него поручение – неисполнимым?

Итак, он был жив, даже не ранен, царское письмо было при нем, его инкогнито никто не нарушил. Правда, он находился в числе военнопленных, принужденный разделять с ними их печальную участь. Но ведь, приближаясь к Томску, он в то же время приближался и к Иркутску. В конце концов, он все-таки шел впереди Ивана Огарева.

«О, я дойду!» – мысленно и неоднократно повторял он сам себе. После дела при Колывани вся жизнь его сосредоточивалась теперь только на этой мысли – стать снова свободным! Но как убежать от свирепых солдат эмира? Придет время – он увидит.

Лагерь Феофара представлял собой действительно великолепное по своей живописности зрелище. Тысячи палаток из звериных шкур, войлока и ярких шелковых материй сверкали на солнце всеми цветами радуги. Громадные кисти, украшавшие их конические вершины, как султаны, качались среди разноцветных значков, знамен и штандартов.

Обстановка, окружавшая Феофара в данную минуту, носила на себе характер исключительно военный, походный. Частная же его квартира, гарем, его собственный и его приближенных, находились в Томске, бывшем в то время также в руках у татар.

Томску предстояло оставаться резиденцией эмира вплоть до той минуты, когда его должна была сменить столица Восточной Сибири.

Палатка Феофара своей роскошью выделялась среди всех окружавших ее. Она стояла по самой середине широкой лужайки, окаймленной чудными раскидистыми березами и темными, гигантскими елями. Блестящая шелковая материя, живописно подобранная при входе шелковыми шнурами с золотой бахромой и золотыми же кистями, падала на землю тяжелыми, красивыми складками. Перед ханским шатром стоял стол лакированного дерева, украшенный инкрустацией из драгоценных камней. На столе лежала раскрытая священная книга Коран, страницы которой были сделаны из тонких золотых листов с искусно выгравированным на них текстом. Над шатром развевалось бухарское знамя, разделенное на четыре поля оружием эмира.

Когда пленных привели в лагерь, эмир сидел у себя в палатке. Он не показывался, и, разумеется, это было большое счастье для них. Один жест, одно слово его послужило бы только сигналом к какому-нибудь злодейству. Он вообще редко показывался народу. В этом заключалось отчасти могущество восточных королей: эта таинственность, окружавшая их личность, эта недосягаемость заставляли простой народ преклоняться перед ними и в то же время бояться их. Что же касается до пленных, то их, как простую скотину, загнали в особое загороженное со всех сторон место и заперли там. Жестокое обращение солдат, дурная, недостаточная пища, порою холод, ветер, дождь и всякое ненастье, ничем не оправданный, самый грубый и жестокий произвол со стороны Феофара – вот что досталось им в удел. Самый кроткий, самый терпеливый из них был, конечно, Михаил Строгов. Он позволял вести себя потому, что его вели туда, куда он хотел и при этом он пользовался такой безопасностью, какой, будучи свободным, по этой дороге, от Колывани до Томска, он ни за что не нашел бы.

Бежать теперь, не доходя до Томска, – это значило подвергать себя новой опасности, это значило рисковать попасть в плен к татарским разведчикам, разъезжающим по степи. Михаил рассуждал иначе. Самая восточная линия, занятая в то время колоннами бухарских войск, находилась как раз за 82-м меридианом, проходящим через Томск. Таким образом, стоило только перейти этот меридиан, и он мог считать себя в полной безопасности относительно неприятелей, мог надеяться беспрепятственно перейти через Енисей и достигнуть Красноярска прежде, чем туда явится Феофар-Хан.

«Раз я буду в Томске, – повторял он мысленно, чуть ли не в сотый раз, чтобы хоть как-нибудь умерить свое нетерпение, с которым иногда не в силах был совладать, – раз я буду в Томске, то через несколько минут я могу быть за неприятельской границей; опередив же Феофара и Ивана Огарева на сутки, я приду, разумеется, раньше их в Иркутск!»

Чего главным образом опасался Михаил Строгов и что в действительности так и случилось, так это присутствие Ивана Огарева в татарском лагере. Кроме опасности быть узнанным, Михаил чувствовал почти инстинктивно, что ему следовало опередить этого негодяя. Он понимал, что если войска Ивана Огарева соединятся с войсками Феофара, то составится страшная по своей силе и многочисленности армия, и, что, соединившись, эта армия всей своей массой двинется на восточную столицу Сибири. Вот почему все его опасения сосредоточивались главным образом на этом пункте, и он ежеминутно прислушивался, не раздадутся ли вдруг трубные звуки, возвещающие прибытие адъютанта эмира.

При имени Ивана Огарева ему вспомнилась мать, Надя… Одну задержали в Омске, другую схватили и увезли на барке вниз по Иртышу и, разумеется, взяли в плен, как и Марфу Строгову! Увы, – он ничего не мог сделать для них! Увидит ли он их когда-нибудь? Что мог он ответить на это? И сердце болезненно сжималось в нем.

Вместе с Михаилом Строговым в число пленных, приведенных в неприятельский стан, попали Гарри Блаунт и Альсид Жоливе. Их бывший товарищ по путешествию, захваченный вместе с ними на телеграфной станции, знал, что почтенные корреспонденты, наравне с прочими пленными, сидят взаперти за оградой, но он всячески избегал встречи с ними. Ему было решительно все равно, по крайней мере, в данную минуту, дурно ли, хорошо ли думают о нем эти люди после той сцены, свидетелями которой они были в Ишиме. Он хотел сохранить свою самостоятельность, чтобы в случае надобности действовать самому, и потому держался в стороне.

С той минуты как Гарри Блаунт упал раненный, Альсид Жоливе не переставал заботиться о нем. Во время мучительного перехода из Колывани в татарский лагерь, в продолжение многих часов ходьбы, Гарри Блаунт шел, опираясь на руку своего бывшего соперника, и, только благодаря ему, мог кое-как следовать за обозом. Альсид Жоливе, которого никогда не покидала его практическая философия, всеми способами старался подкрепить больного и физически и морально. Первой заботой его, как только они прибыли в лагерь, было посмотреть рану Гарри Блаунта. Он очень ловко снял с него верхнее платье и сразу увидел, что рана не была опасна – плечо было немного поцарапано картечью, и только.

– Пустяки, – сказал он, – простая царапина! Две-три перевязки, мой милый друг, и она не будет даже заметна!

– Но эти перевязки?.. – спросил Блаунт.

– Я сам вам их сделаю.

– Но разве вы доктор?

– Все французы немножко доктора, – смеясь, отвечал Жоливе и, как бы в подтверждение своих слов, вынул носовой платок, разорвал его, из одного куска нащипал корпии, из другого наделал тампонов, принес воды из колодца и, осторожно обмыв рану, с большим искусством перевязал ее.

– Я вам очень благодарен, Жоливе, – отвечал Гарри, растягиваясь под тенью раскидистой березы, на приготовленном ему французом ложе из сухих листьев.

– Э, что за благодарности! Вы на моем месте поступили бы так же!