Переплетения

Квятковская: – Могу ли я подойти к родителям? Я чувствую почти физически их притяжение.

Рудский: – Хорошо, но только на два шага.

Сияющая Квятковская идет в сторону стульев. Ярчик при виде этого начинает плакать. Каим, бледный как мел, массирует себе грудную кость.

Теперь уже Шацкий взял монитор и остановил запись. На экране застыла гримаса боли Каима и невидящие, буравящие стену глаза Теляка.

– Как возможно, чтобы у Каима болело сердце? – спросил он. – Я понимаю: он знает, что у сына Теляка больное сердце, но все же…

– Трудный вопрос. Существует теория морфогенетических полей, которую используют для объяснения терапии Хеллингера. Согласно ей, то, какими мы являемся, зависит не только от генов, но и от электромагнитных полей.

Хеллингер учит, что наша душа резонирует со всем, что случилось в семье, у нее есть связь и с живыми, и с мертвыми. Во время расстановки посторонний человек может войти в этот резонанс.

– И вы верите в это?

Рудский сделал неопределенный жест, как бы говоря, что готов согласиться с теорией за отсутствием иных.

– Для меня это не имеет значения. Важно, работает или нет. Я не знаю, как устроен компьютер, но польза от него для меня большая.

– А сын Теляка заболел после самоубийства сестры? – спросил Шацкий.

– Да, тогда у Бартека обнаружился порок сердца. Болезнь – всегда признак нарушения порядка. Главная ее динамика – «лучше я, чем ты». Мы решаемся на страдание, чтобы помочь другому члену семьи. Только возвращение к порядку и равновесию позволяет вылечить болезнь.

– У Бартека стало больше шансов на выздоровление после гибели отца?

Рудский закашлялся. Жестом попросив прощения, он вышел на кухню и громко там высморкался.

– Пан прокурор, – сказал он оттуда. – Я бы не раздумывал так долго над ответом, если бы не ваша профессия и не цель вашего визита. Вы меня понимаете?

Шацкий встал, взял свою кружку и попросил дать ему что-нибудь попить.

– И каков же ответ? – он налил в кружку немного негазированной наленчувки[39 - Наленчувка — минеральная вода из целебного источника в Наленчуве (вблизи Люблина).], которую подал хозяин.

– Не знаю. Может, и да. Но только может. А вероятно, его состояние ухудшится. Понимаете, пан Теляк не покинул нас в покое, завершив ранее все свои дела. Я думаю, что состояние Бартека улучшилось бы после завершения расстановки. Изменения происходят в поле, которое после сеанса начинает по-другому резонировать. Поэтому изменения замечаются и у особ, не принимавших участие в расстановке и даже ничего не знающих о ней.

Мужчины вернулись на диван и снова включили запись.

Рудский: – Пан Хенрик, прошу встать.

Теляк встает с видимым усилием. Ярчик плачет все громче.

Рудский (Квятковской): — Почему вы хотите пойти к дедушке с бабушкой?

Квятковская: – Хочу помочь папе.

Теляк (уничтоженный): — Нет, это невозможно, я не хочу этого слышать.

Каим: – Я очень хочу к сестре и дедушке с бабушкой. Мне больно. Я бы хотел, чтобы не болело. И чтобы папе было легче.

Ярчик: – Это невыносимо. Я хочу, чтобы он отсюда ушел (показывает на Теляка). – Я его не люблю, совсем не люблю, он чужой и отвратительный. Хочу, чтобы все успокоилось. Чтобы он ушел. Он, а не дети.

Теляк: – Но ведь я не… (его голос срывается, он не в состоянии говорить).

Ярчик: – Я чувствую холод и пустоту. И ненависть. Из-за тебя мой ребенок умер! – (Отчаянно рыдает). – Понимаешь?! Моя дочь погибла, а мой сын к ней присоединится. Ты убил моего ребенка!

Квятковская: – Папочка, я сделала это для тебя. Почему ты не хочешь этого понять? Папочка! (Плачет).

Теляк опускается на колени. Все время он ни на кого не смотрит.

Теляк (шепотом): — Оставьте меня, это не моя вина. Не моя вина.

Каим (с трудом): — Не огорчайся, папочка, мы тебе поможем.

Каим подходит к сестре и берет ее за руку.

Квятковская: – Да, папочка, вместе мы тебе поможем.

Делают шаг в направлении стульев.

Ярчик: – Нет!!! Умоляю, нет!!! Вы не можете меня с ним оставить! Вы не можете уйти. Пожалуйста, не уходите, не оставляйте меня одну. Прошу вас, прошу, прошу…

Каим оборачивается к ней.

Каим: – Не сердись, мама. Мы должны это сделать для папы.

Ярчик теряет сознание. Рудский подбегает к ней, явно испуганный, и встает на колени.

Рудский (асем): – О’кей, на сегодня все, закончим завтра утром. Нехорошо, что мы прерываемся, но другого выхода нет. Прошу разойтись по комнатам, не разговаривать, не читать книги. Встретимся за завтраком в девять.

Квятковская и Каим глядят друг на друга, будто вырванные из транса. Разнимают руки и выходят из кадра. Рудский укладывает Ярчик на бок и подходит к камере. На втором плане стоящий на коленях Теляк. Его взгляд направлен в пространство.

На экране замелькал «снег». Терапевт и прокурор посидели еще рядом. После долгого молчания Шацкий встал, подошел к камере и вынул из нее кассету.

– Это ужасно, – произнес он, держа черный кусочек пластика. – Вы не боялись, что он мог покончить с собой?

– Признаюсь, это приходило мне в голову. Но я не боялся.

– Как это?

– Я вам кое-что расскажу. Это известная история, случившаяся не так давно в Лейпциге. Хеллингер проводил расстановку одной женщине, в ходе которой выяснилось, что та холодна, неспособна к любви. Дети ее боялись и хотели уйти к отцу, которого она отвергла. Хеллингер сказал: «Это холодное сердце». Женщина ушла. Другие участники сеанса боялись, что та может покончить с собой, но Хеллингер не пошел за ней.

– И что?

– Она повесилась через несколько дней, а в прощальном письме написала, что больше не в состоянии жить.

– Эффективная терапия, – пробормотал Шацкий.

– Вам кажется, что вы шутите, а на самом деле вы правы. Откуда уверенность, что ранняя смерть – всегда потеря? Что это всегда худший выход? Что нужно любой ценой от нее спасаться? Вдруг после жизни возникает нечто большее. В душе каждого из нас существует потребность, чтобы его жизни пришел конец. У некоторых она проявляется раньше. Понимаете вы это?