Прошу вас…

Прошло не двадцать минут, и не день или два, – прошла целая неделя. А плана еще не было, – и денег не было.

Сказать, впрочем, что Леонид все это время бездействовал, в созерцательном трансе пребывал – нельзя. Нащупав кое-как беду своей полной невежественности, незнания того, что рядом и вокруг происходит, он, в судороге, стал бросаться во все стороны: хоть первое бы понятие о «моменте» приобрести! «И когда это я успел так откатиться от жизни, и сам не заметил? – в горести повторял он. – Россия! Много я понимаю, что там делается? Да и здесь не знаю, ни что делается, ни, главное, кто делает это неизвестное „что“?».

С первого шага Леонид столкнулся с такой сложностью «момента», что махнул рукой: никакого времени не хватит, надо сузиться, узнать лишь самое необходимое. Узнать, например, какое здесь, в Европе, действительное отношение к России. Не бесчисленные мнения бесчисленных всяких людей узнать, нет, а тех, которые, по соображению Леонида, имели власть свое отношение воплотить в действие, т. е. людей правительственных. Остановив себя на этом, прямо оборвав дальнейшие рассуждения (потом, потом!), Леонид и положил: как можно скорее свидеться хоть кое с кем из этих «правителей» и… только узнать, только; не просить пока ни о чем, Боже сохрани!

Много воли нужно было, чтобы преодолеть и тут свое естество, свой характер, свою скромность; так много, что на размышления, сказать по правде, и времени не хватало. Чувствовал примитив свой, стыдился его, а поверх всего еще глухо претило идти к людям, до которых он, без дара своего, не добрался бы; а теперь может добраться, может и спросить, и заставить их ответить.

«Попросту буду, по-мужицки – по-дурацки», – вспомнил он Толстого и – бросился, как в холодную воду, уже ни о чем не думая.

Выбор приходилось делать и вправду попросту, по сказке, или по теории: ведь он на практике ничего не знал. Верхние люди, власть имущие, – ну, кто? Короли, диктаторы… А где нет королей? Там президент… нет, в Америку ехать невозможно, а во Франции – лучше премьер. К диктатору в одной далекой стране тоже не доехать, и Леонид решил ограничить себя Францией и Бельгией (близко), может быть, Англией… Дело в том, что у него только и было 600 франков, денег он не мог же просить, раз еще не имел плана?.. По совести не мог.

Стиснув зубы, с мучительнейшим чувством непонятного стыда, Леонид приступил к исполнению задачи, которую себе задал. Те, кого он наметил, приняли его (не могли не принять), отвечали ему (не могли не отвечать), а Леонид слушал, теряясь от мысли, что они смотрят на него, как на сумасшедшего, на проходимца, на шпиона, и ничего бы не говорили, если б не были принуждены к тому его просьбой; слушал – и ничего не понимал. «Потом разберусь», – и шел домой, и не разбирался.

Случилось, что приехал в Париж король одной небольшой европейской державы, инкогнито. Узнав об этом, Леонид тотчас же, с автоматической поспешностью, бросился к нему. Он уже выработал приемы, как добираться до намеченного человека, самого недоступного; тут оказалось и совсем легко. А, главное, попал ли он удачно, «властитель» ли был попроще, но у Леонида от него в ушах не зашумело; в собеседнике, хоть и принужденном отвечать, почувствовал он к себе какое-то человеческое сочувствие. Собеседник, видимо, старался понять, чего хочет от него этот тихий, русский, с большими, детски наивными, грустными, но совсем не сумасшедшими глазами. Так и не понял, конечно, зато Леонид понял, наконец, вещь очень простую, которую следовало бы ему знать с самого начала, и стыдно было не знать. Вся его выдумка – к «властителям» европейских стран обращаться, была именно дурацкой выдумкой. Никаких «властителей» здесь нет, и любое отношение любого из так называемых – ровно ничего не значит, не стоит и никаких результатов дать не может.

А дома, вечером, когда ошеломленный этим Леонид пришел в себя, его ждал новый удар. Ну, хорошо, глядел дурак и не видел такого «дважды два четыре». Воображал, что дело обстоит иначе. И полез к «властителям». С какою целью? Отношение к России выпытывать? Да для задачи-то, на что ему нужно то или другое отношение?

«Нет, врешь, – с яростью шептал себе Леонид, бегая по комнате. – Правде своей в глаза гляди, отвечай. Ты к помощи их подбирался; попрошу, мол, подпишите приказ о мобилизации (отказа ведь не будет), ведите ваш народ против России. А если б они могли, как я воображал, фактически могли сделать, чтоб народ пошел? Ведь была бы война, вот чего я хотел, вот к чему я хотел принудить, толкнуть к чему. Дар свой на какое насилие употребить. В проклятых руках моих вот во что он обращается!».

Леонид повалился на кровать ничком. Память войны встала перед его совестью. Нет, нет, к этому он не прикоснется. Ни одна капля крови, все равно чьей, из-за него не будет пролита. Кроме своей, впрочем. На это он готов. Умереть – да, если будет нужно. Но не убить.

Леонид решил ехать в Россию.

* * *

Последняя ночь в вагоне была довольно мучительна. Поезд простаивал на станциях, и даже без всяких станций, по два, по три часа, отопление давно прекратилось, и холод в вагоне был собачий. «Voltchy!» – бормотал один из спутников Леонида, немец, хваставший, что «корневым» образом изучил русский язык. Немцы, – их в группе было человек шесть, – бранились и возмущались «порядками» почти что одни, и не стесняясь; может быть, потому, что большинство было не туристы, а деловые люди, и чувствовали они за собой какие-то права. Два американца и датчанин держались равнодушно, молчаливо и несообщительно. Между тем, только у немцев имелись настоящие шубы, и вряд ли им так холодно, как туристам и Леониду в его дешевом берлинском пальто.

Леонид холода, впрочем, не замечал. У него и внутри все точно застыло: не слышал, как шевелится сердце и едва следил за медленно проползающими холодными змеями, – мыслями. Ничего, это хорошо, это спокойнее.

Недели в Париже, перед отъездом, он странно провел, и сам был странен: в нем появилась какая-то смесь ловкости, изворотливости, быстрого соображения и – тупости, тупого упрямства, недогадливости. Таковы были и действия его. Он едва-едва не провалил своей поездки в Россию, – да ведь как глупо! Поехал бы все равно, но знал же сразу, что въехать, как сейчас, легально, – лучше. А сунулся не туда, куда следовало, опять бесцельно прилагая дар свой. Сунулся в полпредство парижское за пропуском. Но только что вошел в громадную, темноватую прихожую-сени с тяжелыми дверями направо и налево, с двойной лестницей, убегающей вверх, как наплыл ему на глаза розовый туман, мелкой дрожью внутри что-то задрожало, и он захватил себя на дикой мысли: сейчас попрошу главного собрать всех, кто здесь чекисты, а их попрошу немедленно в Москву уехать, в Москву и не возвращаться!

Когда, вовремя успев опомниться, повернулся и вышел (никого, кроме обалдевшего швейцара, так и не увидав), явилось разумное соображение (без нового опыта не явилось бы): да ведь никто из этих физически не может дать мне годного пропуска! Дал бы вздорную бумажку, соврал бы, а сам телеграммы, так что дрянь вышла бы глупая и ужасная! А чекисты в Москву – глупость, глупость!

Тут же смекнул, что самое лучшее – присоединиться, для въезда, к партии иностранцев, и это сделать можно. Скорее всего (а надо скорее) дело выйдет в Берлине. Он никого не знал в Берлине, но и тут ведь не знал? Новоприобретенная изворотливость и неутомимость помогут.

Теперь – деньги. Денег, для простейшего его плана, требовалось немного. Все-таки было в этом невероятно мучительное. Решил почему-то: во-первых, – не просить у русских; во-вторых, – просить в долг, под расписку. И лучше всего найти человека с шалыми деньгами, такого, которому все равно, даст и забудет. Леонид не забудет, это для него долг чести; на последний случай оставит здесь письмо…

Он у Ritz'a. «Прошу вас сказать мне, у себя ли миссис Кнодль?». Миссис Кнодль, в вечернем голубом манто, как раз спускалась к выходу: ехала в театр. Какая великолепная женщина неизвестного возраста!

– Я прошу у вас пять минут разговора наедине, – сказал Леонид на недурном английском языке (как хорошо, что он знал языки и не забыл!).

Миссис Кнодль молча повернулась. Они вошли в соседний пустой салон.

– Я прошу вас, миссис Кнодль, дать мне чек на 500 долларов. Я прошу не для себя, а на дело, которое считаю очень важным. И прошу заимообразно, – вы получите расписку, но все равно, это мой долг чести. Если к 13-му марта меня не будет в живых, вы получите объяснительное письмо. Прошу, если можете, верьте мне.

– Хорошо, – сказала нарядная женщина, всматриваясь в юношеское лицо Леонида с розовыми пятнами на щеках, в глаза, прямо смотревшие на нее. Расстегнула блестящую сумочку, вынула стило, книжку чеков и, присев к столику, написала нужное.

– Вай! – сказала она, протягивая Леониду бумажку. – Я могу верить, как вы просите. Расписки не надо, я все равно потеряю. А, может быть, вы хотите поехать сегодня со мною в театр?

Леонид покачал головой.

– Нет. Терпеть не могу. Лучше потом, после 13-го, – прибавил он и по-детски улыбнулся. – Да? когда я вернусь… если вернусь.

Она тоже улыбнулась и подала ему руку, которую Леонид, низко наклонившись, поцеловал.

И все. В Берлине Леонид скоро устроил дело, как хотел. В последнюю минуту только рассудил, что и половины денег м-с Кнодль ему довольно, – другую половину оставил в «объяснительном» письме – на последний случай.

И теперь, в морозную ночь, в замерзающем поезде, и сам внутренно замерзая, Леонид находился на пути в Петербург, – в «Ленинград». По паспорту он был Ганс Форст, но об имени уже не заботился. Главное было сделано.

С первым отходящим из Петербурга поездом, – вечером, вероятно, – он выедет в Москву.

* * *

Вздыхая и шипя, подтаскивался поезд к Петербургу. Было еще рано. «Середина февраля», – мельком подумал Леонид, прикидывая по старому стилю. «Уж свет должен быть». Он и был, но такой странный, точно не свет. Весь на темно-серой подкладке. Ночью, в поезде, казалось – мороз, но какой мороз под таким светом, под таким небом. Неба, впрочем, Леонид не видел, небо точно вовсе отсутствовало.

В том же холодном полусне, в каком провел ночь, Леонид глядел на медленно закручивающиеся назад плоскости, покрытые тонким слоем сероватого снега, то гладкие, то с торчащими на них темными возвышениями, – деревьями, строениями, – не разберешь. И все равно: может быть, полусон, а может быть, и совсем сон, – не хочется очнуться.

Леонид даже не думал, что этакое найдет на него от одной близости Петербурга. Сначала в Берлине он подосадовал, что группа едет через Петербург, а потом ничего: потеря суток – не великая; то, что сделать нужно в Москве – так кратко, а он увидит Петербург. Леонид родился в Петербурге. С трех лет жил у тетки, родной сестры отца, которого не помнил (мать умерла еще раньше). Тетка его, кажется, любила, он ее не очень, но все шло хорошо. Дом был скучный и тонный. Дружил он только с Ганей, двоюродной сестрой, на год старше его. До гимназии (а поступил он прямо в третий класс) были совсем неразлучны, с ее гувернантками он и языкам научился. После, конечно, когда она взрослой барышней сделалась, уж не то… Да и война; Ганя в госпиталь, в Царское, пошла работать. А Леонид, сразу, из гимназии, хотел, было, в юнкерское, – не успел. В восемнадцать лет он уж на юге, там, среди огня и крови… Не надо вспоминать.

Случайно, вдолге, уж на Балканах, слышал, что тетка будто умерла. О Гане ничего не слышал. Да и мало думал о ней, сказать правду. От всего прежнего отделяла его плотная полоса розового тумана.

Снилось ему, однако, часто, что он возвращается в Петербург. Но никогда не был этот сонный Петербург прежним, или даже таким, каким видел он его в последние месяцы. Совсем другим, ни на что не похожим, неясным, но противным. Неприятный был сон.

Вышли из вагона на платформу кучей. Леонид рассеянно взглянул вокруг, не узнавая вокзала, хотя это был тот же самый, с которого он сотни раз ездил на дачу. Кучку приехавших кольцом окружили какие-то люди, военные и штатские. Были между ними и женщины. Говорили что-то, спрашивали, требовали. Леонид смотрел безучастно. «Я знаю русский! У меня все есть! Пошли, пожалуйста», – протестовал немец в шубе. Только когда двинулись к выходу, все вместе, и Леонид чувствовал, что кто-то вырывает у него из рук маленький его чемоданчик, бормоча по-немецки об автокаре, о гостинице для высоких туристов, о гиде, – он произнес, оглядевшись, и, машинально, тоже по-немецки:

– Bitte, прошу вас, оставьте меня в покое. И вас прошу, и вас, – обратился к другим подбежавшим. – Я не поеду в автокаре. Я желаю идти один. И прошу желанию моему содействовать. За мной прошу не следовать.

От него отступили. Но едва он сделал несколько шагов, как столкнулся с другой, новой группой людей, которая остановила его, что-то крича уже по-русски. Пришлось немецкую тираду повторить по-русски. Чтобы слышно было дальше, он выговаривал слова раздельно, громко, отчетливо; нехотя вышло – как бы по-иностранному. «Немец, ну его!» – тихо сказал кто-то около него, точно оправдать хотел свою уступку, исполнение Леонидовой просьбы.

– Прошу вас остаться на месте и минуту помолчать! – возвысил голос Леонид.

Они остались. Эта просьба уж совсем звучала приказаньем. Леонида скрыла серая общая толпа, и он успел, наконец, выйти на улицу, под паучий утренний свет.

Полусон продолжался, хотя Леонид в то же время, если не сознательно, то инстинктивно весь внутренно был собран, весь настороже. Прямая улица, желтовато-снежная, была почти пуста. А кто шел по ней, – так был не похож на него, Леонида, что он тотчас почувствовал: незамеченным не останется. Бояться он мог только неожиданностей; смутное, новое ощущение страха невнятно говорило ему, что здесь именно неожиданности-то и подстерегают.

Зрительная память как будто изменяла: глазами он еще не узнавал ни улицы, ни домов; зато ноги твердо помнили путь и вели, куда надо. Леонид мельком подумал, не пойти ли прямо на Николаевский вокзал? – Николаевский ли он? Там ли еще? И увидел себя уже идущим точно по Загородному. Как он, Загородный, ни называется, путь все же верный.

Людей стало больше. Они скользили, в полусумеречном свете мимо приплюснутых домов, по желтоватой кашице, покрывавшей землю, скользили молча, и вокруг стояла странная тишина. Звуки легкие, – шелест близких шагов, тупой и мокрый стук лошадиного копыта, – углубляли ее; а вырывавшиеся из тишины, – визг полоза, далекий человеческий вскрик – удивляли. Когда проехал автомобиль, – Леонид даже вздрогнул.

Скользившие мимо люди, стали ему казаться тоже, как дома, приплюснутыми и, почему-то все на одно лицо. Главное же – совершенно чужими, более того, – чуждыми, как люди незнакомого племени. И даже, вероятно, враждебного. Леонид заметил, каким взглядом, исподлобья, окидывали его иные и даже будто в сторону шарахались. Но вот, прямо навстречу ему – плотная кучка парней, одеты – не разберешь: сборное что-то, развихляное, коричневатое, под стать шоколадной кашице на земле. Эти шли не молча, громко говорили между собой, махали руками, и шли так прямо на него, что Леонид, чтобы пропустить их, прижался к стене.

Проходя мимо, они заговорили еще громче, обернули к нему лица (опять точно все одинаковые!). Говорили по-русски, но что они говорили и о чем – Леонид не понял. Похоже, что о нем; один со смехом даже большим пальцем кивнул через плечо в его сторону, – однако Леонид слов не понял. Змейка безотчетного страха пробежала по телу. Пробежала – исчезла, едва коснувшись сознания.

Парни прошли мимо. Глаза Леонида, скользя вокруг, почти без любопытства, вдруг остановились на чем-то знакомом. Да хвосты! Черно-пятнистые ленты «очереди», извилистые и неподвижные. Неподвижнее, что ли? Тише? Не знал.

Ноги довели его до угла, за которым Леонид повернул направо. «Невский», – подумал он, оглянув широкое, коричневатое пространство. Оно шевелилось, там, здесь. Вот, посередине двигается темно-серое, густое пятно. Люди, в долгополых, до пят кафтанах… нет шинелях, плечо к плечу, бодро шагают, разбрызгивая кашицу. «Ах, солдаты!» – подумал Леонид, и уж не равнодушно, и без страха, а с внутренней дрожью отвращенья, – перестал смотреть, отвел глаза.

Очутившись на знакомой площади с тяжелым памятником и вокзалом, он и ее, внутренне как бы не признал. Было уже около полдня. Леонид почувствовал, что голоден. Вспомнил: есть специальные лавки для иностранцев, где можно достать нормальную пишу. «Хорошо бы, да где искать, чуть ли не на Морской лавка, далеко», – подумал он, не замечая, что уж искренно считал себя иностранцем. «Ну, пока – на вокзал, чего-нибудь дадут».