Первые леди Рима

Октавия была спокойной женщиной эры римских политиков, ныне ее помнят в основном как пассивного наблюдателя, играющего роль фона для куда более яркой и экзотической соперницы – Клеопатры. В своей трагедии «Антоний и Клеопатра» Шекспир описывает ее как «святость, холодность и спокойствие в речи», намекая, что именно ее фригидность кинула Антония в руки «египетской красавицы». А недавняя телевизионная драма о Римской империи изобразила ее как грустную мокрую ледышку, безвольную пешку в планах ее матери-интриганки Атии[49 - Antony and Cleopatra, II. vi.119–23. Речь идет о телевизионной драме HBO «Рим».].

Но в древности репутация Октавии была более впечатляющей. Вслед за вдохновенными панегириками от ее брата Октавиана, ее представляли женщиной, чья красота, честь и благоразумие вполне успешно могли привлечь блуждающий взгляд повесы Антония. Кроме того, она показала себя хорошей матерью. Через три года после Брундизия она родила двух дочерей, Антонию Старшую и Антонию Младшую, которых она вырастила вместе со своим сыном и двумя дочерьми от первого брака, а также двумя пасынками от брака Антония с Фульвией – итого семь детей[50 - Plutarch, Life of Antony 87 – о детях Антония и Октавии.]. В общем, Октавия в глазах римлян была великолепным образцом женщины и супруги, противостоящим образам дурных женщин типа Клеопатры или Фульвии, повторением образа матери, как Корнелия – тем, чьему примеру положено было следовать другим женщинам ее поколения.

Но в одном важном моменте роль, предназначенная Октавии при замужестве с Антонием, представляла собой разрыв с прошлым. Вскоре после их свадьбы Антоний выпустил на монетных дворах, работавших в различных восточных городах, находящихся под его контролем, серию золотых, серебряных и бронзовых монет, изображающих его и его новую невесту. Крохотные, с ноготь, образцы этих монет сохранились, демонстрируя головы Октавии и Антония. Портреты пары отчеканены или отдельно на оборотной и лицевой стороне, или вместе, с накладывающимися профилями.

Выпуск этих монет был сильным шагом. Демонстрируя новый династический альянс, связывающий две половины империи в показной счастливой гармонии, монеты делали Октавию первой явно распознаваемой живой женщиной, законно появившейся на официальной римской монете. Насколько известно, впервые образ римской женщины оказался рядом с мужем, поддерживая его политические верительные грамоты[51 - Существует мнение, что Фульвия была первой женщиной, изображенной на монете, но эта идентификация еще слишком неуверенна: см. Wood (1999), 41–3, и Wallace-Hadrill (1993), 32 – в поддержку теории, что первой женщиной являлась Октавия.].

Выбор монеты как средства публичной демонстрации для римской женщины был особенно действенным. Монеты дублировали и распространяли этот образ в огромных количествах, быстро находя путь в ладони и кошельки подданных. Вообще-то первый публичный портрет Октавии находился в рамках существующих римских традиций, изображая ее как хорошую и преданную жену, спокойную поддержку для мужа. Даже ее прическа была демонстрацией: тщательно собранная укладка, известная как nodus (то есть «узел»), с ясно различимым валиком волос, уложенным надо лбом. Такая высокая прическа с валиком была очень модной в среде как обеспеченных, так и менее богатых женщин I века до н. э. Ее сдержанная строгость предполагала пристойный образ респектабельной римской жены и матери, и это был тот образ, из которого Октавия никогда не выходила за всю свою жизнь – по крайней мере на официальных портретах[52 - Kleiner (2005), 262, предполагает, что именно Октавия и ее парикмахеры придумали нодус.].

Но, несмотря на успокаивающее наличие нодуса, монеты, выпущенные после Брундизия, нарушали статус-кво, который ранее не предусматривал изображение живой женщины на государственной иконографии. Портреты женщин появлялись на монетах в восточных провинциях империи – но никогда на монетах, выпущенных самим Римом[53 - Wood (1999), 44 – о царских парах на монетах эллинской чеканки.]. Для Сената изображение женщины на монете, выпускаемой, чтобы представить власть Рима подданным, было поразительной инновацией. Вскоре Октавиан использует это, чтобы ударить противника его же оружием[54 - Полный обзор монетных портретов Октавии см.: Wood (1999), 41–51.].

Однако пока монеты напоминали подданным о единстве изображенной на них пары – и единстве в сердцах триумвирата, а Октавия играла роль цемента, скреплявшего все сооружение. Некоторое время царила иллюзия, что эти ранее жесткие противники играют в счастливую семью, а перемирие, заключенное в Брундизии, пролило масло на тревожные воды средиземноморской политики.

В рамках условий отдельного курса, проводимого Антонием и Октавианом по отношению к Сексту Помпею, обосновавшемуся на Сицилии, людям, выступившим против триумвиров, было позволено вернуться из ссылки без репрессий. Эта амнистия, наконец, позволила Ливии с мужем и сыном закончить неудобную жизнь в бегах. Они вернулись в Рим в 39 году до н. э. Однако в качестве наказания за нелояльность некоторым противникам триумвиров была возвращена только четверть их конфискованного имущества. Тиберий Нерон был среди тех, кому было определено такое наказание. Это, безусловно, означало конец любых перспектив яркой политической карьеры для мужа Ливии и стало чем-то вроде ухода на пенсию, знаком, посланным бывшему претору. Но жизнь Ливии уже собиралась сделать удивительный поворот[55 - Barrett (2002), 18–19 – о дате возвращения Ливии и Тиберия Нерона.].

Когда Антоний в октябре уехал на восток с новой женой, его юный шурин пересмотрел свои брачные планы. Сын респектабельного, но незаметного семейства всадников, чьи связи с Юлием Цезарем через его мать являлись единственной претензией на высокое положение, необычайно амбициозный Октавиан больше всего нуждался в выгодной женитьбе. Годом ранее, в 40 году до н. э., он женился на Скрибонии, дважды разведенной женщине на десять лет старше него. Этот брак был обусловлен ее тесными семейными связями с сицилийским изменником Секстом Помпеем, с которым Триумвират в это время пытался прийти к соглашению. Предыдущая женитьба Октавиана на дочери Фульвии, Клавдии, была расторгнута, когда он сразу же после этого рассорился с отчимом Клавдии, Антонием. Перед этим Октавиан имел как минимум еще одну разорванную помолвку – демонстрируя скорость и легкость обручения, развода и повторного брака в среде римской элиты в той обстановке, когда мужья, отцы и братья, нуждаясь в составлении системы союзов между влиятельными семьями, использовали родственниц-женщин в качестве валюты[56 - О браке с Клавдией см. Suetonius, Augustus 62; and Plutarch, Life of Antony 20. Barrett (2002), 22 – брак с Клавдией фактически никогда не пошел дальше.].

Но к концу 39 года до н. э., демонстрируя, как легко заключать и разрывать подобные союзы, Октавиан развелся со Скрибонией – через несколько часов после того, как она родила их единственную дочь Юлию – и пригласил беременную бывшую жену одного из своих политических противников переехать к нему в качестве будущей невесты. Этой беременной женщиной была Ливия. Год, который она начала в политической ссылке, закончился для нее в качестве супруги одного из двух самых влиятельных людей в мире[57 - О сопровождении Ливией Августа см. Barrett (2002), 26.].

Встреча этой пары, бросившей своих приличных супругов, стала предметом сильнейшей путаницы и бурных дискуссий. Позднее Октавиан так писал о своем внезапном решении развестись со Скрибонией всего лишь после года брака: «Я не мог переносить ее ворчание»[58 - Suetonius, Augustus 62.2.]. Его критики, такие как Тацит, который рассматривал события прошлого с выгодной позиции следующего века, заявляли, что, наоборот, Октавиан был пленен и соблазнен красотой Ливии и украл ее у Тиберия Нерона силой. Едкие письма от Антония его сопернику, сохраненные его имперским биографом Светонием, намекают, что Скрибонии было указано на дверь за слишком громкий протест из-за появления соперницы и что Октавиан был настолько распутным, что однажды даже соблазнил на обеде жену своего гостя, растрепав ей волосы и вернув ее к столу с пылающим лицом. Возможно, это и была Ливия, хотя точной информации у нас нет[59 - Suetonius, Augustus 69. Касательно доводов по поводу того, была это жена Ливия или нет, см. Barrett (2002), 24 and Flory (1988), 352–3. О влюбленности Августа в Ливию см.: Cassius Dio, Roman History 48.34.]. Однако другие источники изображают Тиберия Нерона не столько обманутым мужем, сколько добровольным соучастником: якобы он даже заявил, что заменит отца своей бывшей жены на церемонии бракосочетания, а потом присоединился к празднованию[60 - Velleius Paterculus, 2.79 and 2.94.].

Еще большая интрига окружает тот факт, что во время ее второй помолвки осенью 39 года до н. э. Ливия была уже на шестом месяце беременности вторым сыном, Друзом, которого она родила 14 января 38 года до н. э., уже живя под крышей Октавиана. У нее было всего три дня, чтобы оправиться от родов, прежде чем 17 января состоялась свадебная церемония[61 - Barrett (2002), 26 – о конфликте из-за отношений Друза к свадьбе. Открытие календаря на Верулае в Лацио в 1922 году показало дату свадьбы: Flory (1988), 348.]. Предсказуемо, что беременность Ливии дала пищу острым языкам. Известное желание Октавиана соблюсти приличия, даже обращение за консультацией к жрецам о возможности женитьбы на беременной женщине, не остановило неизбежных спекуляций об отцовстве Друза, вылившись в саркастическую эпиграмму, которая веселила население Рима:

«Везет же тем родителям,
Ребенок у которых
Лишь три месяца в утробе!»[62 - Suetonius, Claudius 1.1. См. также: Cassius Dio, Roman History 48.44.5.]

Анекдоты, окружавшие их союз, смущают глубиной подробностей; историками было выдвинуто несколько теорий в попытке распутать тугой узел этой истории. Топливо для слухов о незаконнорожденности Друза могли подбрасывать острые на язык союзники Антония. Другие доказывали, что собственные сыновья Тиберия Нерона позднее могли попытаться очиститься от предположений, что их отец был в некотором роде рогоносцем, распространяя сведения о его согласии на все акции[63 - Об историографической традиции в отношении этого эпизода см. Flory (1988).]. Оба варианта правдоподобны, так как и тот и другой давали римскому истеблишменту возможность поставить дымовую завесу над неудобным историческим эпизодом.

За сохранением таких историй ясно проступает другая тема. Те, кто читал или слушал рассказы об уводе Ливии у Тиберия Нерона, должны были обратить внимание на мужественные проявления соперников – ось, на которую нанизывались все римские политические баталии. Некоторые хотели изобразить Тиберия Нерона человеком высокой морали, другие делали заключение, что Октавиан из них двоих более мужественный[64 - См. об этом эпизоде также Vout (2007), 1–3.].

Но по крайней мере одно твердое заключение о мотивах брака Октавиана и Ливии сделать можно. Доказанная способность Ливии к деторождению, как и ее фамильное древо, были бесценными качествами для ее нового мужа. Родство Октавиана с убитым диктатором Юлием Цезарем открывало множество дверей при его продвижении вверх по политической лестнице, – но его собственная ближайшая семья однозначно принадлежала к среднему классу, оставляя его мишенью для насмешек римской политической аристократии, которая быстро улавливала запах буржуазности. Женитьба на Ливии с ее безупречной семейной родословной, связывающей две знатнейших и наиболее уважаемых римских политических династии, Клавдиев и Друзов, могла эффективно заткнуть рот всем критиканам. Такие соображения не могли пройти мимо Октавиана при повороте его внимания на жену одного из своих противников.

Возражал или не возражал Тиберий Нерон против того, что его отодвинул от бока собственной жены более молодой соперник, протестовать было бесполезно. Его звезда закатилась, его политическое влияние в Риме было почти исчерпано, он потерял большую часть своей собственности в изгнании – полный контраст с блестящим взлетом Октавиана, стоящим теперь в одном шаге от сбора всех карт в его имперской колоде. Сдаться с хорошей миной в такой ситуации было, вероятно, наилучшим вариантом. Отойдя от дел, Тиберий Нерон тихо прожил еще пять лет после развода и умер около 32 года до н. э., назначив Октавиана опекуном обоих своих сыновей. Дети жили с Тиберием Нероном с момента развода, как предписывалось римским законом, который обычно отдавал детей на попечение отцов[65 - Gardner (1986), 146–7 and Pomeroy (1975), 158 – об опеке детей и попечительстве. Как можно судить, детям иногда было разрешено остаться со своими матерями.]. В должное время девятилетний Тиберий взошел на место оратора на римском Форуме, чтобы произнести похоронный панегирик своему отцу.

Скрибония ушла в тень и, похоже, никогда больше не вышла замуж – хотя прожила далеко за восемьдесят, достигнув очень пожилого возраста для этого времени. Не ясно, позволили ли ее маленькой дочери Юлии остаться с ней или она ушла к отцу; детям позволяли оставаться с матерями, когда так было удобно. Из-за младенческого возраста Юлии и политических забот Октавиана, возможно, девочку оставили на попечении матери[66 - Fantham (2006), 23.]. Однако история Скрибонии драматически интересна благодаря дальнейшей жизни Юлии. Недружелюбный портрет, данный Октавианом бывшей жене, как сварливой ворчунье, остается самым известным ее описанием, но другие авторы древности восторгались ею. Философ Сенека называл ее gravis femina («серьезная» или «достойная» женщина) за ее умный совет, данный много лет спустя опозоренному внучатому племяннику о том, как принять наказание по-мужски. Поклонник одной из ее дочерей от более раннего замужества обращался к ней ласково «дорогая мать Скрибония»[67 - Seneca, Epistulae Morales 70.a2; Propertius 4.11.65. Генеалогия Скрибонии является чрезвычайно сложной. Мы должны быть несколько осторожнее с термином «миастения», который по-разному переводится у разных переводчиков: см. Severy (2003), 149.]. Это был популярный эпитет для некрологов – но ее беспредельная преданность как матери действительно осталась ее самым замечательным наследием.

Домом для сыновей Ливии от Тиберия и для ее пятилетнего Друза после смерти их отца в 32 году до н. э. стало элегантное, пусть и относительно скромное серое каменное строение на Палатинском холме, занятое их теперь 26-летней матерью и новым отчимом. Дом был конфискован Октавианом во время кампании объявлений вне закона после битвы при Филиппах у семьи Квинта Гортензия, знаменитого оратора и великого соперника Цицерона, который скопил богатство как юрист и со временем оставил виллу в наследство своей дочери Гортензии и ее сыну Квинту Гортензию Горталу. Оба были ярыми противниками Октавиана. Гортензия, которая унаследовала отцовский дар ораторства, стала героиней для республикански настроенных женщин XVIII века, таких как британский историк Кэтрин Маколи[3 - Кэтрин Маколи (1731–1791) – первая британская женщина-историк, автор восьмитомной «Истории Англии» (1763–1783). Придерживалась либерально-республиканской направленности, ей принадлежит фраза «Каждая деталь республиканского правления лучше, чем любая деталь монархии» – поэтому она была популярна в ранних Соединенных Штатах. (Прим. ред.)] (которую столь обожала первая леди Америки Эбигайл Адамс и другие американские дамы-писательницы) – за ее противостояние Октавиану и его планам обложения налогом богатых римских женщин в 42 году до н. э. Брат Гортензии погиб при Филиппах, сражаясь за Брута и Кассия. Забрав себе их фамильный дом, Октавиан не только посыпал солью их раны, но и объявил о своей победе при Филиппах самым очевидным возможным образом[68 - О Кэтрин Маколи и Гортензии см. Winterer (2007), 44f. О доме Гортензии см. Tamm (1963), chapter iv; Kleiner (1996), 34; Claridge (1998), 128–30; Barrett (2002), 177f.].

В литературе сохранились лишь слабые следы о действиях Ливии в качестве жены Октавиана в течение следующих десяти лет. Но мы можем набросать картину богатой жизни римской матроны, выдвинувшейся в первый круг республиканского римского общества. Источником, например, могут быть письма Цицерона, посвященные впечатлениям о домашних шутках и очаровательных светских сценках, в которых проводили время женщины из высшего света, – вроде его собственной жены Теренции, чье огромное личное состояние использовалось для финансирования политической карьеры Цицерона и для организации жизни его дочери Туллии, когда-то предмета ухаживаний Тиберия Нерона[69 - О женщинах семьи Цицерона крупным планом см. Treggiari (2007).].

Написанные за два десятилетия до жестокого убийства в 43 году до н. э., письма Цицерона, в основном адресованные его близкому другу Аттику, создают радостный портрет идиллической семейной жизни. Мы видим упоминания о Теренции и Туллии, совершающих долгие, ленивые летние прогулки по семейным хорошо ухоженным имениям у моря в прибрежных курортных местах, таких как Антиум к югу от Рима, – такие развлечения на отдыхе были особенно популярны у имперской аристократии. Городская жизнь тоже предлагала женщинам много развлечений. Хотя им было запрещено входить в общественные здания, такие как Сенат, римские женщины имели относительную свободу передвижения, особенно по сравнению с их предшественниками, изолированными от общества афинскими женщинами. Помимо женских религиозных собраний, таких как ритуалы Благой Богини (Bona Dea), существовало множество развлечений – посещения театров и общественных игр, на которых, в отличие от более поздних лет, женщинам позволялось сидеть с мужчинами. Это давало возможность не только наслаждаться зрелищем, но и общаться с друзьями; как заметил ехидный поэт Овидий несколькими годами позднее, цирк был отличным местом затевать любовные дела. Он советовал своим читателям пытаться обмахивать предмет своего ухаживания программкой, чтобы завоевать ее улыбку[70 - Ovid, Amores 3.2.].

Затем были званые обеды, на которых строили планы, принимали гостей и наносили ответные визиты. В отличие от классических афинских дам, уважаемые римские женщины ели, откинувшись на кушетках, рядом с мужчинами – хотя на избыточное потребление женщинами вина смотрели неодобрительно[71 - Некоторые вечера, очевидно, предназначались только для мужчин – за исключением дам, самок, нанятых для обеспечения развлечения. О женском пьянстве см. Treggiari (2007), 19. Современник Цицерона Корнелиус Непот писал об обычае римских женщин ужинать вне дома в прологе к Lives of the Foreign Generals, 6.]. Одно из немногих имеющихся у нас упоминаний о занятиях Ливии в 30-е годы говорит, что в 36 году до н. э. она, ее дети и Октавиан устроили государственный банкет, отмечающий окончательную победу над Секстом Помпеем, – все иллюзии о перемирии с которым рассеялись после развода Октавиана со Скрибонией. Последовало несколько морских столкновений, прежде чем Секст был разбит помощником Октавиана, Марком Агриппой, в битве при Навлохе. Если вслед за публичными торжествами следовал традиционный обед с протоколом, то Ливия должна была приглашать гостей-женщин, а Октавиан – мужчин[72 - Hemelrijk (1999), 10; см. также Treggiari (1991), 414.]. Так как мужчинам дозволялось посещать приемы в одиночку, а женщин должны были сопровождать кто-то из мужчин, вероятно, число гостей-мужчин зачастую превосходило количество женщин. Как и на подобных смешанных приемах в XIX веке, женщинам приходилось ограничивать свои разговоры приемлемыми темами и не пытаться вступать в мужские беседы на такие темы, как, например, обсуждение современных поэтов. Но иногда им позволялось оставаться на послеобеденные мероприятия – например, литературные чтения, выступления фокусников и даже шутов, хотя на некоторых приемах не одобрялось, если женщинам позволяли смотреть эти представления[73 - см. Hemelrijk (1999), 42–4 – о присутствии женщин на званых обедах.].

Как и у Теренции, ежедневная рутинная жизнь Ливии вращалась в основном вокруг дел ее мужа, которые доминировали, во всяком случае в первую половину дня, из-за salutatio – обязательных ежедневных приемов, которые начинались на восходе и представляли собой бесконечный поток друзей и клиентов, толпой приходящих к порогу всех выдающихся политиков вроде Цицерона и Октавиана. Посетители искали их помощи или совета во всевозможных личных и деловых вопросах. Цицерон писал, что ненавидит эти ежедневные занятия, жалуясь Аттику, что единственный отдых для него – это пребывание с женой и детьми. Ожидалось, что в это время женщины элиты проводят утро, давая задания прислуге и проверяя, как ведется домашнее хозяйство. Наверняка не известно, принимали ли женщины конца Республики, вроде Ливии и Теренции, во время утренних salutati своих посетителей – но Ливия наверняка выполняла это в период имперской эры. Но мы точно знаем о предложениях к женщинам нанести визит вежливости. Время от времени женщины даже принимали доверенных посетителей-мужчин без сопровождения, как делала это жена Аттика, Пилия, когда однажды одолжила виллу Цицерона на озере Лукрин на время летнего отпуска, проводимого без мужа и дочери[74 - см. Treggiari (2007), 7; также Treggiari (1991), 420 – о женских салютациях.].

Знатные римские семьи обычно имели несколько имений для личного пользования, ранней весной они переезжали из зимних городских домов в роскошные виллы на модных прибрежных курортах, таких как Антиум, а в душные летние месяцы сбегая в прохладу Альбанских или Сабинских гор недалеко от Рима, где склоны были усеяны летними дачами элиты[75 - Casson (1974), 139.]. Как показывают письма Цицерона, для респектабельных римских матрон было вполне приемлемо путешествовать по Италии без сопровождения мужей. Определенные богатые римские женщины этого периода, включая Терентию, Фульвию и саму Ливию, известные как владелицы значительной собственности, имели особые права. Жемчужиной во впечатляющих владениях Ливии, унаследованной, вероятно, от отца, была великолепная сельская вилла в местечке, известном сегодня как Прима-Порта, в девяти милях от города по виа Фламиния – одной из главных дорожных артерий, ведущих из Рима на север. Большинство рассказов о ее частной жизни помещают ее туда вскоре после брака с Октавианом.

Вилла, впервые найденная в 1596 году, вплоть до вскрытия ее развалин при раскопках в конце XIX века не связывалась с собственностью Ливии и была отнесена к таковой частично из-за нахождения там так называемого Прима-Порта Августа – самой известной из существующих статуй супруга Ливии[76 - Об открытии виллы Прима-Порта и ее идентификации см. Zarmakoupi (2008), 269–70; а также Reeder (2001), 13f. Эта идентификация в настоящее время общепризнана, хотя еще остается простор для разумного сомнения.]. Лежащее высоко на холме поместье имело прекрасный сад, с террасы которого открывался захватывающий дух вид на окрестности, с замечательной перспективой долины реки Тибр в сторону Рима и Альбанских гор, чьи склоны пестрели священными усыпальницами. Благодаря ржаво-красному туфу окрестностей, который использовался также при строительстве дома Ливии, Прима-Порта в древности называлась Saxa Rubra, или Красные Скалы; древние знали виллу под именем Gallinas Albas, что переводится разговорным языком как Дом Белой Куропатки[77 - Reeder (2001), 84 – О наименовании виллы. Также, возможно, вилла была известна, как ad gallinas.].

Хозяева римских вилл ценили в своих домах у гор прохладу и тень. Журчащие фонтаны и благоухающие сады создавали освежающую прохладу в жару, и владельцы предпочитали располагать спальни и столовые в центре дома, подальше от жары наружных стен[78 - Casson (1974), 145.]. Но все-таки оставались возможности впустить окружающую природу внутрь, как показало замечательное открытие 1863 года на вилле Ливии огромной подземной летней столовой (triclinium), размером чуть меньше чем двадцать на сорок футов. Рисунки на стенах создавали здесь удивительную иллюзию средиземноморского райского сада, заросшего маками, дамасскими розами, барвинком и хризантемами. На фоне цвета теплой бирюзы среди ветвей лимонных, апельсиновых, гранатовых деревьев и кипарисов летали черные дрозды, соловьи и серые куропатки; на мраморной балюстраде стояла даже клетка для птиц, а вокруг расстилалась аккуратная лужайка, окруженная тростниковым плетеным забором. Укрытая от палящей летней жары этим прохладным подземным помещением, в которое вели крутые ступени, Ливия когда-то играла тут роль политической хозяйки для гостей своего мужа, которые или приезжали с соседних вилл, или добирались из недалекого Рима. Она могла даже быть автором самого уникального дизайна триклиниума[79 - Reeder (2001), 12.].

Посетители, ближе вглядевшиеся в эту буйную ботаническую и орнитологическую фреску, теперь украшающую прохладный, с кондиционером, музей, часть Национального музея в Риме, найдут в ней интригующие детали. Пристроившиеся среди пальм и сосен, на стенах комнаты старательно размещены лавровые деревья – достаточно обычные в римских садах, но имеющие особое значение в этом случае. Присутствие в декорациях лавров вместе с куропаткой в названии виллы перекликается с известным предзнаменованием, которое, как говорят, было послано Ливии во время ее пребывания тут. Это предзнаменование сформировало ключевую часть самовозвеличивающей, победной легенды ее мужа в годы после битвы при мысе Акция.

Известная по нескольким древним источникам, легенда повествует о том, что вскоре после заключения брака с Октавианом Ливия возвращалась на виллу, когда внезапно белоснежный птенец куропатки выпал из клюва орла, летящего у нее над головой, и упал прямо ей на колени. В клюве птенца была зажата веточка лаврового дерева, которую Ливия вынула и решила посадить в землю по совету прорицателей. Куропатка вырастила здоровый выводок птенцов, а лавровая веточка превратилась в пышную рощицу деревьев.

Птица, свалившаяся с неба в колени к Ливии, смотрится уж слишком удачно, чтобы быть правдой, – но недавние раскопки на ее вилле указывают, что лавровая роща тут, похоже, действительно была. Продырявленные глиняные цветочные горшки, обожженные в собственных обжиговых печах виллы и идеально подходящие для выращивания лавровых деревьев, были найдены на юго-западном склоне холма в Прима-Порта[80 - Reeder (2001), 84. См. Pliny the Elder, Natural History 15.136 – об истории куропатки, и Macaulay-Lewis (2006), об открытии перфорированных горшков на вилле.].

Хотя сама по себе лавровая роща ускользает от раскопок по сей день, идея о ее существовании служила мощным талисманом поколениям наследников Ливии и Октавиана. В последние годы, когда римские императоры их рода проезжали в триумфальной процессии, лавровые ветви, которые они высоко несли и которыми их увенчивали, как говорят, срезались в той самой роще на вилле[81 - У этой истории существуют небольшие вариации в зависимости от разных записей: ср. Pliny the Elder, Natural History 15.136–7; и Suetonius, Galba 1.1. См. Flory (1995) о предзнаменованиях.]. Легенда гласила, что до тех пор, пока лавры растут на вилле Ливии, династия, основанная ее мужем, будет процветать – и лавр, дерево, ассоциирующееся с римским богом Аполлоном, будет эмблемой Октавиана, знаком данного ему божественного права на власть. Так Ливия, которая по историческим меркам сама еще была лишь начинающей актрисой, получила свою первую важную роль в пьесе – роль спутницы в легитимизирующем мифе ее мужа. В течение последующих лет она будет все сильнее и сильнее внедрять себя в сознание римского общества.

Однако прошло десять лет, а Ливия все еще продолжала играть фоновую роль при своей золовке. Октавия все еще находилась в центре внимания как связующее звено между самыми могущественными мужчинами в империи. Весной 37 года до н. э., примерно в то время, когда она была беременна своей младшей дочерью, Антонией Младшей, ее призвали потушить еще одну вспышку конфликта между ее мужем и ее братом и стать посредницей в новых переговорах по достижению соглашения о разделе власти, проводившихся в заливе Тарент, на юге Италии[82 - Plutarch, Life of Antony 35. Существует вероятность того, что Октавия на самом деле была беременна здесь не Антонией Младшей, которая родилась в январе 36 года, а другой дочерью, не выжившей: см. примечания Филиппа Штадтера к переводу Плутарха: Plutarch, Life of Antony by Waterfield (1999), 525.]. Воскрешая роль, сыгранную легендарными миротворицами Ветурией, Волумнией и Сабиной, комментаторы нового договора сообщают, что компромисс был достигнут только благодаря спокойной дипломатии Октавии, когда Антоний и Октавиан согласились одалживать друг другу корабли и солдат для будущих военных кампаний против Парфии и Сицилии. В ответ Октавия была провозглашена «замечательной женщиной»[83 - Plutarch, Life of Antony 31; Barrett (2002), 30 – об эпитете, вдохновленном случаем у Тарента.]. Чествование ее в качестве миротворицы снова привело к появлению на монете ее мужа – на этот раз с головами Антония и Октавиана, соединенными, как сиамские близнецы, и глядящими на ее профиль; реверс изображал три галеры с поднятыми парусами. Другие дошедшие до нас бронзовые образцы монет сохранили на оборотной стороне изъеденные временем изображения лиц Антония и Октавиана, повернутые друг к другу, а на лицевой мы можем различить пару – изображение морского бога Нептуна и его жены Амфитриты, скачущих, обнявшись, по волнам в колеснице, запряженной морским коньком[84 - См. Wood (1999), 50, and figs 9 and 10; Zanker (1988), 61.].

Но романтическая картина была немногим более чем рукотворной иллюзией. После благополучного завершения дел в Таренте и нового соглашения о разделе власти между триумвирами еще на пять лет, Антоний осенью 37 года до н. э. снова покинул Италию и вернулся на восток. Октавия обычно проводила зимы с мужем в Афинах – но на этот раз он оставил жену и детей в Риме под опекой Октавиана. В качестве извинения он выдвинул тот предлог, что оберегает их от трудностей пути, пока он продолжит затянувшуюся кампанию против Парфянской империи на востоке. Но это было неправдой. По словам Плутарха, «ужасное бедствие, скрытое долгое время», было готово пробудиться[85 - Plutarch, Life of Antony 36.]. Нелегкий политический и семейный альянс был готов окончательно развалиться, и хрупкое основание союза Антония и Октавиана оказалось полностью брошено на произвол судьбы. Используя слова другой утратившей иллюзии королевской жены, можно сказать, что в этом браке их было трое.

Последняя и самая знаменитая царица Египта из македонской династии фараонов, правившей Египтом почти три века с момента его завоевания Александром Великим, Клеопатра VII унаследовала трон в 51 году до н. э. в возрасте семнадцати лет. Следующее десятилетие она провела в борьбе с внутренними врагами семьи – отчасти спровоцированной ее стремлением опираться на поддержку римлян, которым она оказывала военную и финансовую поддержку в ответ на территориальные гарантии. В этот период она заключила особо тесный союз с Юлием Цезарем; она стала его любовницей, их союз породил сына, Цезариона. Она провела два года гостем в его доме на Тибре, вызывая неодобрительное брюзжание Цицерона, который в письме своему старому другу Аттику написал, что высокомерие царицы, живущей в резиденции, «[заставляет его] кровь кипеть». Убийство Цезаря вернуло ее назад в Египет[86 - Cicero, Letters to Atticus 15.15.]. Тремя годами позднее, в 41 году до н. э., Клеопатру посетил гонец, приглашая ее на дипломатические переговоры в город Тарс на юге Малой Азии с триумфом Антонием, который управлял восточной частью владений Римской империи по договору о разделе власти с Октавианом и Лепидом. Остальное – ладно, остальное стало историей[87 - Существует бесчисленное множество книг о Клеопатре и связанных с ней легендах, и я не имею никакого намерения пытаться забраться на чужую территорию. Основы биографии Клеопатры и ее художественный портрет см. Walker and Higgs (2001) and Kleiner (2005); о ее последующей жизни см. Hamer (1993) and Wyke (2002), 195–320.].

Любовь Антония и Клеопатры, которая вспыхнула, когда первый еще был женат на Фульвии, множество раз изображалась и обыгрывалась в литературе, живописи и фильмах; может быть, наиболее общеизвестен и наверняка является самым дорогим фильм «Клеопатра» 1963 года Джозефа Л. Манкевича с Элизабет Тейлор и Ричардом Бартоном в главных ролях[88 - Bondanella (1987), 215 – о непомерных расходах на создание фильма.]. Другие воплощения относятся к великим полотнам XVIII века художника Джованни Баттиста Тьеполо, крышкам серебряных часов, нюхательным табакеркам и массовой продукции, а также ярким эмалевым фигуркам, активно производимым между XVII и XIX веками[89 - См. Walker and Higgs (2001), cat. 381–2 – о часовых крышках; cat. 390–1 for figurines, Hamer (2001), 306, о картинах Тьеполо, одну из которых можно увидеть в Национальной галерее в Лондоне: cat. no. 6509: The Banquet of Cleopatra.]. Среди литературных реконструкций выделяется пьеса Шекспира «Антоний и Клеопатра», хотя существуют и другие знаменитые переложения этой истории – Чосера, Боккаччо и Драйдена. Основным источником для шекспировской пьесы был английский перевод произведения, написанного в начале второго века биографом Антония Плутархом[90 - См. Pelling (2001), 298 – о роли Плутарха в создании «легенды о Клеопатре»; Pelling (1988), 37 – об опоре Шекспира на перевод Норта, который, в свою очередь, основывался на французском переводе 1559 года.].

Хотя Плутарх использовал более ранние источники, в том числе свидетельства Квинта Деллиуса, присутствовавшего при первой встрече Антония и Клеопатры, он явно опирался также и на свое воображение. Рассказывая историю этой пары, он заполнял пробелы в исходном материале собственным вымыслом, описывая сцены, при которых не мог присутствовать никто, кроме главных героев, или вкладывая в уста персонажей длинные речи, которые никогда и никем не были записаны[91 - Pelling (1988), 33–6 – о реальной реконструкции записей Плутарха.]. Это важно как для оценки событий, приведших к столкновению Антония и Октавиана при Акциуме, так и для понимания истории первых римских императриц, выдвинувшихся на видное место в период после смерти Клеопатры. Надо признать, что египетская царица, ставшая образцом для огромного количества средневековых и современных подражаний, сама является во многом воображаемой личностью, сотканной из множества свидетельств, домыслов и суждений, обработанных, отредактированных и распространенных в обстановке победы Рима над Египтом в битве при мысе Акций и во многом использованных для возвеличивания итогового победителя – Октавиана.

Клеопатра, которую мы знаем сегодня, представляет собой образ женщины, готовой использовать свое Artes meretricae, чтобы добиться власти над римлянином Антонием. Этот образ создавался и поддерживался рекламной машиной Октавиана, который был полон решимости представить Клеопатру как воплощение варварских женских ценностей. Именно над ними Октавиан одержал не только военную, но и моральную победу, утвердив такие мужские римские ценности, как virtus (смелость) и pietas (благочестие), шедшие в тесной связи с традиционными женскими чертами – верностью и целомудрием, олицетворяемыми его супругой Ливией и сестрой Октавией.

В истории, изложенной Плутархом, за эффектным прибытием Клеопатры в Тарс в 41 году до н. э. последовал обмен гостеприимством между нею и Антонием, когда каждый попытался превзойти другого, проводя расточительные банкеты, – и Антоний в этой схватке явно проигрывал. Тем не менее общества Клеопатры за обеденным столом было достаточно, чтобы захватить его целиком настолько, что она смогла заманить его на зиму в Александрию, так что он даже забыл о войне.

Далее следует рассказ о пребывании Антония в Египте – странный сборник причудливых анекдотов и подвигов, изображающих пару закоренелыми искателями удовольствий и шутниками. Клеопатра подбивала Антония на всевозможные увеселения, включая игры и охоту; говорят, что они образовали клуб пьяниц, назвав его «Обществом Непревзойденных Гуляк», и одевались, как рабы, чтобы шляться по улицам Александрии, к огромной радости населения. Они спускали деньги, как воду, заказывая праздники на двенадцать персон, где могли бы насытиться сто. Пара также разыгрывала различные шутки. Однажды, расстроенный неудачной рыбалкой в порту Александрии, когда за ним наблюдала Клеопатра, Антоний велел одному из своих рабов нырнуть под воду и прикрепить ранее пойманную рыбину к концу его лески, а затем с триумфом вытянул добычу. На следующий день Клеопатра побила соперника его же оружием; перед большой толпой своих друзей, которых предупредила заранее, она приказала одному из своих рабов прикрепить к крючку Антония рыбу явно не морского происхождения – к огромному его смущению, когда он ее вытащил[92 - Plutarch, Life of Antony 28–9.].

Были ли то слухи или факты, но рассказы вроде этого становились бесценным оружием для Октавиана в Италии. В 40 году до н. э. Клеопатра родила близнецов, Александра Гелиоса и Клеопатру Селену, но новости о разгроме Луция и Фульвии силами Октавиана в Перузии уже увлекли Антония от его египетской любви в Италию и в итоге толкнули на противостояние с Октавианом. Результатом стал пакт в Брундизии, скрепленный женитьбой Антония на Октавии. Клеопатра внезапно оказалась вне игры и оставалась в этом положении целых три года, пока Антоний, снова встав бок о бок со своим соперником, руководил военными операциями против парфян из Афин, где обосновался вместе с Октавией.

Но затем, осенью 37 года до н. э., когда Октавия все еще собирала похвалы за свою роль посредницы между мужем и братом в Таренте, Антоний снова направился на восток для восстановления союза с Клеопатрой. В 36 году он попытался вторгнуться в Парфию при финансовой поддержке Клеопатры – но был разгромлен и обращен в бегство, опорочив свою военную репутацию. Тем временем 3 сентября Октавиан разбил в битве при Навлохе давнего врага триумвиров Секста Помпея и одновременно вытеснил незадачливого Лепида с третьей позиции Триумвирата на основании того, что тот попытался присвоить себе авторитет Октавиана в битве за Сицилию. Триумвират стал дуумвиратом, а козыри начали устойчиво складываться в пользу Октавиана.

Одним из них в рукаве у Октавиана всегда была Октавия. Так же, как она была инструментом для поддержания мира, теперь она стала инструментом для войны. Летом 35 года до н. э., вскоре после того, как Антоний пережил оскорбительное поражение в парфянской кампании, Октавия приехала из Рима в свой старый супружеский дом в Афинах, привезя деньги, снабжение и войсковые пополнения для мужа. Здесь наш источник, Плутарх, описывает прием, устроенный Октавии в Афинах, где она нашла письма от Антония, запрещающие ей двигаться дальше, а также хвалит ее самообладание – несмотря на гнев из-за лицемерия мужа. Затем он описывает шум, который устроила Клеопатра, вообразив, что «Октавия придет схватиться с ней врукопашную», ее притворную имитацию болезни, будто ее сразило горе при мысли о потере Антония. Упрекаемый слугами Клеопатры, которые порицали его за пренебрежение женщиной, столь сильно его любящей, Антоний, как говорят, вынужден был стать «таким мягким и нежным», что его уговорили оставить войну и вернуться к ней в Александрию. Октавия вынуждена была вернуться в Рим с пустыми руками – но против воли брата отказалась покидать дом, который разделяла с мужем. Там она заботилась о двух своих сыновьях и отпрыске Фульвии и продолжала принимать его друзей, «задевая тем самым Антония, даже не желая того, потому что его стали порицать за несправедливое отношение к женщине с такими прекрасными качествами»[93 - Plutarch, Life of Antony 53–4. См. Fischler (1994), 118 – об этом пассаже.].

Образы Клеопатры как бесчестного манипулятора, Антония как мягкого и бесхребетного влюбленного и Октавии как преданной, обижаемой жены стали элементами все более ширящейся кампании Октавиана по убеждению римлян в том, что он – единственный человек, могущий управлять ими. С ухваткой профессионального политика он воспользовался прекрасной возможностью сделать политический капитал на несчастном браке своей сестры и использовать его для рекламы самого себя как поборника консервативной морали, рисуя при этом Антония изнеженной марионеткой в руках иностранной царицы. В процессе этой кампании традиционный образ женщины в римской политической жизни оказался разбит, так как Ливия и Октавия становились все более важным элементом политической борьбы, помогая создавать образ Октавиана как преданного мужа, брата и семейного человека.

Водораздельным оказался 35 год до н. э. Стремясь подать римской публике образ жены и сестры в виде новых Корнелий этого века, Октавиан организовал им серию замечательных почестей и привилегий. Их новые права утроились. Во-первых, им обеспечили защиту, известную как sacrosanctitas, – по которой любые вербальные оскорбления против них считались преступлением. Во-вторых, им дали освобождение от необходимости tutela (опеки со стороны мужчины), что на деле означало свободу вести собственные финансовые дела. В-третьих, их портретные статуи были подготовлены для публичного показа[94 - Cassius Dio, Roman History 49.38.1.].

Эти три знака отличия поставили двух женщин в экстраординарное и небывалое до того положение. Право sacrosanctitas было уступкой, сохраняемой исключительно для всенародно выбранных мужчин с политическим положением трибунов. Предоставление его Октавии и Ливии означало признание их общественно-политической значимости, до того закрытой для женщин. Оно также предполагало, что произошла эскалация войны слов между лагерями сторонников Антония и Октавиана, ведущая к ответным оскорблениям, направленным на Ливию и Октавию, – или, по крайней мере, что Октавиан хотел создать такое положение. Право на свободу от опеки не было совсем новым, так как им, к примеру, давно обладали жрицы Весты. Но от всех остальных римских женщин, даже тех, чьи отцы и мужья умерли, требовалось принять надзор tutor, или опекуна, – в данном случае присвоение статуса, сравнимого со статусом весталок, было явным. С Октавией и Ливией следовало обращаться так же, как и с самой уважаемой группой женщин в римском обществе[95 - Об организации такой опеки см. Hemelrijk (2005); Flory (1993) and Purcell (1986), 85–7. О концепции тутела см. Gardner (1986), 14f.].

Однако потенциально предоставление такого статуса было даже еще важнее. Политики Римской республики всегда были противниками идеи увековечивания женщины в виде публичной скульптуры. В 184 году до н. э. великий оратор и ярый моралист Катон Старший едко раскритиковал такую идею, и до решения Октавиана в 35 году до н. э. мы слышали только об одном примере публичного превознесения в Риме живой женщины созданием ее статуи – конечно же, это была Корнелия, увековеченная в бронзе как мать братьев Гракхов, – увы, ныне эта статуя утеряна[96 - Эта статуя обсуждается более подробно в главе 2 этой книги. Flory (1993) приводит несколько ссылок на упоминание в римской литературе памятников других женщин, которым были предоставлены государственные статуи, ни одна из которых не сохранилась. Но почти все эти женщины были из мифологической истории Рима; ср. Hemelrijk (2005). Единственным заметным исключением является позолоченная статуя самой Клеопатры – как считается, она была возведена Юлием Цезарем в храме Венеры-прародительницы. О статуях Ливии и Октавии в качестве возможной пропагандистской реакции на эту статую, см. Flory, 295–6, а также Hemelrijk, 316 – аргументы, что это на самом деле мог сделать Октавиан, а не Юлий Цезарь.]. Несмотря на это исключение, мысль о том, что женщина может занять место в галерее публичных портретов, прославляющих римских мифологических и исторических лидеров, все еще была глубоко чужда высшему римскому классу, и сенаторы упорно сопротивлялись возможности для женщин переступить порог политики.

Октавия, конечно, уже имела публичный профильный портрет на Востоке – благодаря монетам, выпущенным во время мирных лет их замужества греческим и азиатским монетными дворами, находящимися под юрисдикцией Антония. Более того, хотя статуи женщин были табуированы в самом городе Риме, не было ничего необычного в том, что в греческих восточных областях империи воздвигались статуи жен, дочерей и матерей мужчин высокого ранга. Царские дома Востока не испытывали сомнений при отведении места женщинам своей династии на монетах и в скульптуре. Сохраняя практику портрета Птолемея, Клеопатра множила свой образ по всему своему царству в виде статуй, изображений на рельефах в храмах и на монетах. Вероятно, именно это стало для Октавиана поводом санкционировать появление подобных статуй его сестры и жены в Риме. Октавиан по сути открыл соревнование женщин своей семьи с их восточными аналогами[97 - О статуях и надписях в честь женщин на греческом Востоке см. Flory (1993), 296 и Hemelrijk (2005), 309; подробнее – Smith (1987), Kajava (1990) и Van Bremen (1996).].

Но в этой хитрости заключался некий риск, так как общественные статуи женщин – членов семьи на Востоке обычно демонстрировали принадлежность к царской семье, то есть в Риме могли привести к обвинению в династических устремлениях. Октавиану пришлось действовать осторожно. Его жест означал, что одним ударом Октавия и Ливия были избавлены от многих существующих для их пола ограничений – и одновременно стали самыми придирчиво рассматриваемыми женщинами во всем городе. Поэтому Октавиану требовалось сделать эти портреты похожими на реальность, чтобы не обидеть приверженцев традиции, в поддержке которых он нуждался.

Мы не можем наверняка идентифицировать, какая статуя была самой первой и стала образцом для множества последующих. Но можно предполагать, что кандидатура на это место находится на первом этаже Национального музея в Риме[98 - Выводы на основе последнего визита в 2008 году.]. Слегка выщербленный мраморный бюст, чуть менее шестнадцати дюймов высоты, – лицо безмятежно красивой женщины с правильными, симметричными чертами и большими глазами с тяжелыми веками. Аккуратно расчесанные локоны тщательно собраны в прическу нодус, с несколькими прядками, которым позволили выбиться над ушами. Найденная в Веллетри, к юго-востоку от Рима, она была признана специалистами как портрет Октавии, семья которой происходила из этого региона. Идентификацию подкрепляет также сходство лица с портретами ее брата и сравнение с ее профилем на монетах. Более того, старомодный стиль ее нодуса, волосы, поднятые в более высокую прическу, чем было в моде в последующие десятилетия, соответствует предположению, что этот портрет действительно находился среди первых оригинальных скульптур, сделанных с Октавии в 35 году до н. э.[99 - О голове из Веллетри (Museo Nazionale Romano inv. 121221), см. Wood (1999), 52ff.]

Бюст из Веллетри – наиболее часто воспроизводимый образ Октавии сегодня. Сохранился более разнообразный набор древних портретов ее золовки, Ливии, – ведь она гораздо больше времени провела в сфере общественного внимания. Но все равно портреты обеих женщин столь похожи, что иногда уверенно различить их просто невозможно. Монетные и скульптурные портреты, к сожалению, не дают нам ничего и близкого к фотографическому изображению, поэтому мы не знаем, как на самом деле выглядели Ливия, Юлия и другие женщины империи. Иногда в их портретах проявляются индивидуальные черточки, которые могли бы помочь с идентификацией: например, округлость щек Ливии, ранние ее портреты с тонкими губами выдают легкий своеобразный прикус, свойственный всем членам семьи Клавдиев. Октавии же присущи серьезное выражение лица и аристократическая костная структура, которая характерна для портретов ее брата. Но по большому счету это идеализированные образы, заказчиков которых в первую очередь интересовало не сходство, а создание более или менее соответствующего образа, который мог универсально воспроизводиться художниками и скульпторами по всей империи.