Первые леди Рима

Рождение двух девочек, Юлии Младшей и ее младшей сестры, Агриппины Старшей, последовало за мальчиками Гаем и Луцием. После них появился еще один мальчик по имени Агриппа Постум – как свидетельство того факта, что он родился после смерти Агриппы[184 - Точная дата брака Юлии и Агриппы неизвестна, как и годы рождений их дочерей Юлии и Агриппины Старшей. Но, основываясь на оценке годов их брака и даты рождения других детей, Юлия почти точно родилась до 16 г. до н. э., а Агриппина – после: см. Fantham (2006), 108.]. Как и ее мачеха Ливия, Юлия проводила много времени, сопровождая мужа в поездках, и считается, что ее дочь Агриппина родилась на острове Лесбос, возле турецкого берега. Надписи и статуи вдоль маршрута Агриппы и Юлии демонстрируют уважение плодородию путешествующей дочери императора: так, один греческий город Прин назвал ее kalliteknos, что означало «родительница прекрасных детей»[185 - C.B. Rose (1997), 13: I. Priene 225. См. Fantham (2006), 66 – подробнее о надписях в честь Юлии.].

Через три года брака Юлии и Агриппы, в 18 году до н. э., реформаторское рвение Августа привело его к введению необычайно спорного набора законов, которые частично имели целью содействовать распространению примера Юлии в деторождении среди других женщин. Август намеревался нанести резкий, уверенный толчок морального порицания в мягкое, ленивое и безнравственное подбрюшье римской аристократии. Leges Iuliae, или законы Юлии, явно были введены в ответ на сокращение количества браков в среде римской элиты и содержали новые строгие меры, имевшие целью установить экономические стимулы для брака и заведения потомства. Тут поднимался также смежный вопрос об укреплении социальной иерархии путем сохранения чистоты и финансовой неприкосновенности семей высшего класса – что продемонстрировали ограничительные законы, введенные и на браки между разными сословными группами, – например, сенаторами и вольноотпущенницами (бывшими рабынями, которые получили свободу), и на завещания наследства вне семьи[186 - О запрете сенаторам вступать в брак с женщинами из определенных классов см. Gardner (1986), 32; о наследовании лишь до шестой степени родства см. Gardner (1986), 178.]. Сутью новых законов стал lex Iulia de adulteriis, объявивший прелюбодеяние криминальным оскорблением и предписывавший строгое наказание для пойманных во время акта. Причем закон декларировал полное неравенство: основной удар от последствий приходился на женщину.

По новым законам женщина была виновна в измене, если имела сексуальные отношения с любым мужчиной, кроме мужа, а мужчина был виновен в оскорблении, только если он имел сексуальные отношения с замужней женщиной. Связь с рабынями, проститутками, наложницами и одинокими женщинами допускалась, так как ключевой целью было дать уверенность в том, что именно этот мужчина является отцом своих детей. Закон также давал отцу право убить замужнюю дочь, пойманную in flagranye, вместе с ее любовником; обманутый муж хотя и не имел права убить жену самостоятельно (и становился преступником, если сделает это), но обязан был немедленно с ней развестись. Разведенная женщина и ее любовник представали перед специальным судом, и если объявлялись виновными, то самым распространенным наказанием для них становилась ссылка. Любой мужчина, который не развелся с опозоренной женой, мог быть обвинен в сводничестве – это стояло примерно между прелюбодеянием и проституцией. Пересмотренный позднее закон также запрещал неверной жене снова выходить замуж за свободнорожденного римского мужчину, по нему также конфисковалась половина ее приданого и треть ее имущества. Это вновь подчеркивает тот факт, что эти законы создавались в основном для более богатых классов римского общества[187 - Lex Papia Poppaea of AD 9. См. Edwards (1993), 40.]. Вдовы и разведенные женщины с двадцати до пятидесяти лет, которые не были виновны в грехе измены, но развелись по другим причинам, по закону были обязаны снова выйти замуж в течение года и полугода соответственно[188 - Gardner (1986), 77. Эти цифры были позже пересмотрены – до двух лет для вдов и восемнадцать месяцев для разведенных. Имелись также некие формы возмещения для женщин, которые могли бы доказать, что их несправедливо обвинили в прелюбодеянии, или же чьи мужья обманывали их с замужними женщинами: см. Gardner (1986), 90.].

Новый брачный закон демонстрировал и кнут и пряник, давая снижение налогов для членов римских сенаторских семейств, которые женились и рожали детей. На мужчин от двадцати пяти до шестидесяти лет и женщин от двадцати до пятидесяти лет, остававшихся неженатыми или бездетными, накладывались наказания – такие, как лишение наследственных прав[189 - Gardner (1986), 178.]. Женщины, которые выполняли свой долг рождения детей, по этому закону получали также шанс приобрести некоторую степень имущественной независимости. Свободнорожденные женщины, которые родили троих и более детей, освобождались от мужской опеки – это называлось ius trium liberorum, «правило троих детей»; вольноотпущенницам, чтобы попасть под действие этого закона, требовалось четверо и более детей. Женщины, которые подходили под этот идеал, ставились в пример своим товаркам; одна особенно плодовитая рабыня удостоилась даже статуи от императора[190 - О ius trium liberorum, см. Gardner (1986), 20. Женщины по-прежнему находились в patria potestas – иными словами, женщинам, чьи отцы были еще живы, приходилось ждать их смерти, прежде чем закон начинал распространяться на них. О статуе см. Zanker (1988), 157.].

В сумме законы Юлии, названные в честь собственной семьи императора, провозглашали возвращение к традиционным семейным ценностям старых добрых дней римского прошлого – воображаемому времени, когда женщины были целомудренны, а измена считалась отклонением с верного пути. Как писал сам Август в рассказе о своем правлении «Res Gestae» («Мои достижения»): «Благодаря новым законам, которые прошли по моему предложению, я вернул назад многие достойные практики наших предков, которые оказались забытыми»[191 - Edwards (1993), 34 – перевод Res Gestae 8.5.].

Но набросанная Августом поверхностная картина счастливых результатов его трудов скрывала более темную, трудноуправляемую и противоречивую реальность. Проявляющаяся в литературных источниках явная связь между обвинением в адюльтере в адрес замужней женщины и попытками изобразить их обманутых мужей политическими импотентами демонстрирует, что некоторые обвинения можно объяснить чисто личным соперничеством. Также нам неизвестно, до какой степени проводились в жизнь или могли быть осуществлены законы Августа в реальности[192 - Edwards (1993), 56. Вряд ли эти законы приводились в действие очень часто, см. Gardner (1986), 121 and 124.]. Вероятно, многие мужья и жены предпочитали не проходить через публичный позор и неловкость суда. Устраивались даже публичные демонстрации за отмену законов; одна женщина по имени Вистилия даже зарегистрировала себя проституткой, чтобы избежать обвинения в прелюбодеянии. Ловушка захлопнулась уже при наследниках Августа[193 - Suetonius, Augustus 34.2 о публичных демонстрациях; дело Вистилии на самом деле дошло до суда во время правления преемника Августа, Тиберия: см. Tacitus, Annals 2.85.]. Поэт Овидий, который был выслан на Черное море в 8 году н. э. за частые высмеивания режима Августа, также добавил сюда едкий штришок. Он не только советовал мужчинам, как заговорить с женщиной на соревнованиях колесниц – единственном спортивном событии, дававшем право не соблюдать новые правила, которые не подпускали женщин, за исключением весталок-девственниц и женщин императорской семьи, к кулисам театра и к гладиаторской арене – его поэзия также предлагала женам варианты, как обмануть мужа, флиртуя с любовником за обедом.

Когда она садится на диван как респектабельная супруга
И занимает место рядом со мной, аккуратно касаясь моей ноги,
Следит за моими словами и кивает в ответ,
Подхватывая мои сигналы и давая на них ответы —
Я буду читать ей целые поэмы одной поднятой бровью,
Слова будут возникать из моих пальцев, слова рождаться в моем бокале.
Если вы думаете о том последнем случае, когда мы занимались любовью друг с другом —
Прикоснитесь к розовой щеке своим божественным пальчиком[194 - Ovid, Amores, 1.4. О новых правилах размещения при Августе см. Rawson (1987), 85, 89 and 113; also Edmondson (1996), 88–9.].

Но самым большим возмездием для Августа оказалась собственная дочь. По глубочайшей иронии судьбы скромная девочка, разрекламированная Августом как идеал женственности, единственная женщина, которая появилась на монетах, отчеканенных в Риме, мать двух будущих наследников Августа, превратилась в известную всем разбитную девицу с бойким языком, которую раздражали оковы, наложенные на нее консервативным отцом. Такой образ возникает из вымышленного разговора на обеде о шутках и высказываниях Юлии, который содержится в произведении V века под названием «Saturnalia». Его автор, Макробий, отбирал материал для своей книги из коллекции острот, опубликованных в I веке неким Домицием Марсом, – который, в свою очередь, будучи протеже Мецената, высокопоставленного приближенного Августа, вероятно, повторял истории, ходившие по Риму и в придворных кругах того времени[195 - см. Richlin (1992), 76 and Fantham (2006), 81.].

Первыми позорящими пятнами на портрете Юлии как образца женской высокой нравственности стали шепотки об отцовстве ее детей. Неверность во время ее брака с Агриппой связывалась с именем Семпрония Гракха, члена знаменитого клана Гракхов, и хотя ее отец игнорировал эти подозрения, ее ближайшие друзья явно знали лучше. Когда Юлию спросили, как так получается, что все ее дети от Агриппы похожи на него, в то время как у нее так много любовников, говорят, она дерзко ответила: «Пассажиров никогда не пускали на борт, пока трюм не заполнен», – подразумевая, что допускала в свою постель других мужчин, только будучи безопасно беременной от мужа[196 - Macrobius, Saturnalia 2.5.9. О Домиции Марсе в качестве источника см. Fantham (2006), 81; and Richlin (1992), 69 and n. 7. О предполагаемом романе с Семпронием Гракхом во время замужества за Агриппой см. Tacitus, Annals 1.53.].

Тем не менее Юлия, очевидно, была популярной в народе фигурой благодаря «мягкой человечности и доброму расположению… Те, кто знал о ее грехах, удивлялись этому противоречию с ее известными качествами»[197 - Macrobius, Saturnalia 2.5.2.]. Согласно историям, приведенным в «Saturnalia», Август сначала пытался смягчить ситуацию, советуя дочери умерить «экстравагантность ее одежды и дурную славу ее компаний». Он был оскорблен, когда однажды она в его присутствии вышла в непристойном одеянии. На следующий день она пришла, одетая в скромное платье, со строгим выражением лица, и обняла отца, который обрадовался проявлению уважения и внешних приличий. «Это платье, – заметил он, – гораздо больше подходит дочери Августа». У Юлии был наготове ответ: «Да, сегодня я одета, чтобы встретиться с глазами отца – а вчера одежда была для моего мужа»[198 - Macrobius, Saturnalia 2.5.3–5.].

Для римской женщины платье было буквально минным полем – как социальным, так и портновским. Ливия и другие высокопоставленные женщины часто изображались на статуях в традиционной stola – похожем на сарафан платье с V-образным вырезом у шеи, женским эквивалентом мужской тоги и стандартной одежде римской горожанки времен Республики. Но стола больше уже не была повседневной одеждой при Юлии, хотя ее ношение могло придать дополнительный налет благочестивой респектабельности в глазах ее отца. Взамен богатые матроны, начиная с I века до н. э., носили длинную с разрезными рукавами тунику и palla (накидку). Это было окутывающее одеяние: туника имела широкие, длиной до локтя рукава и высокую линию шеи, а обширные складки паллы сложным образом драпировались вокруг тела и накидывались на голову, когда женщина выходила на улицу. Она четко отличала римских женщин свободного сословия от женщин социально низших классов, которые не могли бы выполнять свою ежедневную работу в столь жарком и стесняющем одеянии; бедные женщины носили более короткие, не подпоясанные туники. Количество ткани тоже делало стоимость такой одежды доступной только богатым[199 - Croom (2000), 74 and 87, and Olson (2008), 32.].

Хотя общая форма женской одежды оставалась неизменной веками, римские женщины находили пути подчеркнуть и свой статус, и свое чувство стиля. Выбеленные обломки древних статуй не передают цветов одежд, которые когда-то носили женщины, – но отдельные следы пигмента на мраморе таких скульптур и раскрашенные портреты из Египта и других провинций империи свидетельствуют, что одеждам была доступна богатая палитра исчезнувших ныне оттенков, от небесно-голубого (aer), морской голубизны (unda), темно-зеленого (Paphiae myrti) и аметистового (purpurae amethysti) до шафраново-желтого (croceus), бледно-розового (albentes rosae), темно-серого (pullus) и каштаново-коричневого (glandes) – все эти цвета были перечислены Овидием, чтобы украсить девичью фигуру. И наоборот, выбор определенных цветов, таких как вишнево-красный (cerasinus) и зелено-желтый (galbinus), указывал на вульгарность, в то время как необычайно дорогой пигмент пурпур все больше становился исключительно принадлежащим императору и его семье[200 - On colours, см. Ovid, Ars Amatoria 3.169; о вульгарных красках см., например, Martial Epigrams 10.29.4; cf. Olson (2008), 11–12.]. Паллa могла быть окрашена, чтобы соответствовать тунике под ней, также были популярны рисунки и полосы по кайме с дополнительными оттенками.

Крашеные и инкрустированные драгоценными камнями сандалии (soleae) и ботинки (calcei) также помогали женщинам высшего класса чувствовать свое превосходство перед менее удачливыми женщинами. Веера (flabellae), изготовленные из пергамента или павлиньих перьев и с ручками из слоновой кости, зонтики от солнца (umbraculae), свободно свисающие с кисти, пояса с высокой талией, изготовленные из крученого шнура контрастного цвета по отношению к тунике, завершали гардероб богатой римской женщины[201 - Olson (2008), 55–7 and Croom (2000), 104–7 and Stout (1994) – о женских аксессуарах.].

Стоимость привозного материала и краски, необходимой для изготовления такой одежды, была астрономической. Хотя некоторые римские комментаторы утверждали, что дорого наряженная женщина является хорошей демонстрацией богатства и общественного положения ее мужа, раздавались также и голоса неодобрения по поводу бросавшихся в глаза затрат. Люди сознавали, что эти женщины, избегая домотканых материй из шерсти и льна, взамен требуют шелк – материал, который приходилось за огромные деньги доставлять в империю из Китая. Особого осуждения заслуживал косский шелк, тончайший, прозрачный материал, который ткали женщины на острове Кос; он был, по-видимому, предметом общего увлечения среди римских женщин высшего класса и вызывал неодобрение тех, кто считал прозрачную ткань приемлемой только для проституток и распущенных женщин. Именно такое платье могло вызвать неодобрение Августа, если он увидел его на собственной дочери[202 - О ценности тканей см. Croom (2000), 21; о косском шелке см. Olson (2008), 14 and Croom (2000), 121.].

Еще несколько зафиксированных конфликтов между отцом и дочерью имели место по поводу ее внешности и поведения. В одном случае он приехал, чтобы навестить ее, и увидел, как служанки выдергивают ей преждевременно седеющие волосы. Августа расстроила такая суетность, и он спросил, предпочитает ли она быть лысой или седой. Получив ответ, что все-таки лучше седой, он, как утверждают, ядовито заметил: «Тогда почему эти женщины так торопятся сделать тебя лысой?»[203 - Macrobius, Saturnalia 2.5.7.]

Римская литература изобилует как правдоподобно, так и абсурдно звучащими историями о средствах, которые использовали женщины для идеального ухода за кожей: прыщики убирались куриным жиром с луком; морщины разглаживали тавотом; применялись лицевые маски из хлеба, ячменя, мирры или лепестков роз; для отбеливания кожи использовали меловую пыль, свинец и даже крокодилий помет – считалось, что он помогает добиться мягкости и белизны. Отшелушивание проводили при помощи раковин местных улиток; отскабливание волос с тела осуществляли пемзой. Проблемы с седеющими волосами, как у Юлии, решали обработкой земляными червями, смешанными с маслом[204 - Olson (2008), ch. 2 и далее – о косметическом искусстве римских женщин, 73 – о лечении седых волос.].

Хотя эти гротескные рецепты красоты получены из источников, больше заботящихся о направлении женских усилий на отсрочку действия руки времени, множество косметических тюбиков и коробочек в археологических находках, включая прекрасно сохранившуюся баночку крема для лица, составленного из животного жира, крахмала и олова, доказывает, что туалетный столик женщин римской элиты был плотно заставлен, а косметическое производство в Риме являлось процветающим бизнесом[205 - D’Ambra (2007), 115 – о кремах для лица и состоянии римской косметической индустрии.]. Забота Юлии о своей внешности могла расходиться со взглядами ее отца и его пропагандой скромности и моральной безупречности, но Юлия разделяла ее с многими другими римскими – и современными – женщинами.

Тем не менее общественное неодобрение косского шелка и саркастические филиппики о более продуманных формах достижения красоты – все это показывало, как легко было пересечь разделительную линию между приемлемым прихорашиванием и осуждаемым нарциссизмом. При ее остром языке, яркой одежде и компрометирующем общении с мужчинами Юлия понемногу стала воплощать все те черты, которые заставляли римских мужчин заглядываться на женщин, – и угрожали разрушить новые моральные порядки Августа изнутри. Игра стала опасной, особенно когда отец являлся такой публичной и облеченной властью фигурой[206 - Об украшающей женщин риторике см. Wyke (1994).].

Смерть Агриппы в 12 году до н. э. в загородном имении в Неаполе, когда Юлия была беременна их последним ребенком, Агриппой Постумом, оставила единственную дочь императора вдовой во второй раз, в возрасте 27 лет. Как мать пятерых детей, она теперь формально попадала под статью в законе ее отца, которая позволяла женщинам с тремя и более детьми освобождаться от мужской защиты или опеки. Но вместо этого, вероятно, опасаясь того, что Юлия еще сильнее будет ставить его в неловкое положение, а также стремясь обеспечить себя дополнительными вариантами в вопросах наследования, Август решил, что теперь она должна выйти замуж за старшего сына Ливии – тридцатилетнего Тиберия, который вместе с младшим братом Друзом недавно добился славы в военной кампании в Альпах.

Если Август и рассматривал идею сделать пасынка своим наследником – промежуточным кандидатом, пока смогут вступить в силу Гай или Луций, он оставлял свою аудиторию в полном неведении. Но его решение означало, что Тиберий должен развестись с женой, Випсанией, которая по иронии, как дочь покойного Агриппы, была падчерицей Юлии. Это оказалось неудачной идеей: по слухам, Тиберий пришел от нее в ярость. Но его развели с Випсанией, матерью его сына Друза Младшего, и, как говорят, он расплакался однажды, встретив ее на улице после развода. К тому же он не проявлял никаких симпатий к своей сводной сестре Юлии – хотя она, как шептались на Палатине, испытывала к нему давние скрытые чувства, на которые он не отвечал взаимностью.

Октавия, держась в тени после смерти Марцелла, прожила достаточно долго, чтобы увидеть свою бывшую невестку замужем за Тиберием. Если верить сообщению Сенеки, будто Октавия опасалась проявления амбиций Ливии, новость была бы убийственной. Смерть Октавии последовала довольно скоро, в 11 году до н. э., предположительно от разбитого сердца; она оставалась идеальной матерью до самого конца[207 - Seneca, Consolatio ad Marciam 2.3–4 – о поведении Октавии после смерти Марцелла.]. Август был в печали, он сам произнес надгробную речь. Соблюдая простоту церемонии, ее положили рядом с Марцеллом в мавзолее у Тибра. Надгробный камень, который она разделила с сыном, нашли во время раскопок в 1927 году[208 - Richardson (1992), 248.].

Через два года после похорон Октавии, 30 января 9 года до н. э., новая семья Юлиев-Клавдиев собралась вместе недалеко от Мавзолея на замечательную церемонию освящения Ara Pacis – Алтаря Мира, одного из объектов программы общественного строительства Августа, возведенного в честь недавнего триумфального возвращения императора из Галлии и Испании. Этот алтарь должен был объявить век Августа и его семьи веком мира.

Что показательно – одновременно это был день пятидесятилетия Ливии. Хотя ее роль проводника между мужем и его подданными была хорошо отлажена за последние двадцать лет, Ливия была лишь одной из трех ведущих женщин императорского дома, она так и не появилась ни на монете римского монетного двора, не была изображена ни на одном сколько-нибудь важном общественном здании, ее скульптуры не ставились в городе. Лишь в этот год она наконец-то появилась рядом с мужем на Ara Pacis, в самом возвышенном и приукрашенном виде. Исчез чопорный нодус, вместо него были изображены длинные волосы, разделенные посредине и свободно спадающие под накидкой, умышленное повторение статуй классических богинь. Ее муж стоит возле нее – тоже под накидкой и с гирляндой цветов, демонстрируя благожелательных отца и мать империи, истинных Юпитера и Юнону на земле.

Ara Pacis был первым римским государственным монументом, на котором были изображены женщина и дети. Это был и знак роста общественной роли женщин императорской семьи, и дальнейшее указание на намерение Августа сделать образ семейного мужчины частью своего образа общественной персоны. Позднее в этом году на Капитолийском холме для Сената был устроен банкет в честь побед Тиберия в Далмации и Паннонии, на нем и Ливии, и Юлии оказали честь быть хозяйками празднования, куда пригласили виднейших женщин города. Это первое известное событие, когда женщине отвели важную роль при триумфе ее родственника-мужчины[209 - С. Flory (1998), 491 – о роли римских женщин в триумфе.].

Как мать Гая и Луция, а также жена чествуемого Тиберия, Юлия наслаждалась высоким общественным статусом, хотя ее сложная личная жизнь уже вызывала возбужденные шепотки среди гостей. Брак с Тиберием, который сначала выглядел удачным, вошел в неспокойные воды; ходили слухи, что пара даже спит в разных постелях. Говорили, что это было решением Тиберия после смерти их первого младенца[210 - Suetonius, Tiberius 7.].

Матери вроде Юлии, которые уже произвели пять здоровых детей, вполне могли не особо переживать потерю одного ребенка в младенчестве. По оценкам исследователей, примерно 5 процентов из всех рожденных живыми римских младенцев умирали в первый месяц и почти 25 процентов младенцев умирали до своего первого дня рождения. Неизбежностью таких потерь можно объяснить, почему дети такого возраста редко имели надгробные памятники – хотя упоминания о них в переписке, как, например, между риториком II века Фронтоном и императором Антонином Пием по поводу потери первым трехлетнего внука показывает, что смерть маленького ребенка все-таки могла стать причиной большого горя. «Создание бессмертности души станет темой для диспутов философов, но никогда не успокоит тоскующих родителей… Я как бы вижу его лицо, и мне кажется, слышу эхо его голоса. Это картина, которую мое горе вызывает в моем воображении»[211 - Fronto, De Nepote Amisso, ii (Haines. Vol. 2. 229–9).].

Биограф Тиберия связывает смерть их ребенка с разрушением брачных отношений, указывая, что эта потеря могла полностью разрушить их брак. Но, несмотря на смерть внука, в 9 году до н. э. Ливия имела все основания быть довольной жизнью, наблюдая за ходом капитолийского банкета, на котором собралась вся римская аристократия, чтобы отпраздновать триумф ее отпрыска, – и за городом внизу, звучащим гулом голосов простых людей, радостно отмечающих свой праздник. Ее сыновья принесли в дом радость побед в Паннонии, Германии и на Балканах. Друз особенно был популярен у римского народа, и его женитьба на младшей дочери Октавии, Антонии Младшей, произведшей двоих сыновей и дочь – Германика, Клавдия и Ливиллу, – укрепила связи между ветвями кланов Юлиев и Клавдиев, сцементировала место Ливии как замкового камня между ними. С прославлением ее образа в качестве главной римской materfamilias на расположенном поблизости Ara Pacis, жизнь ее обещала стать весьма сладкой – особенно если вернуться мыслями к опасным дням бегства с Тиберием Нероном.

Однако в сентябре этого года трагедия грубо ворвалась в ее жизнь – новостью о преждевременной смерти Друза из-за несчастного случая во время скачек, как раз когда его мать и жена готовили праздничный банкет, чтобы отпраздновать его военные успехи[212 - О празднестве Друза см. Cassius Dio, Roman History 55.2.4; and Flory (1998), 491.]. Сопровождая мужа, Ливия выехала в город Тисин (Павия), чтобы встретить процессию, несущую тело Друза из Германии. Весь маршрут освещался погребальными кострами, зажженными по всей стране, чтобы выразить глубокую скорбь Рима по своему любимому сыну.

В Тисине она встретились с убитым горем Тиберием, который проскакал почти триста километров, чтобы прибыть к смертному ложу младшего брата, и теперь вел кортеж домой. Траурная поэма «Consolatio ad Liviam», написанная анонимом и адресованная Ливии, изображала ее как воплощение опустошенного материнства, скорбевшей по своему младшему мальчику: «Неужели это и есть расплата за благочестие?.. Где взять силы смотреть на тебя, распростертого тут, мне, несчастной?.. Теперь, в своем страдании, я держу тебя и смотрю на тебя в последний раз»[213 - Consolatio ad Liviam, 133–7. Перевод мой. Suetonius, Claudius I сообщает о подозрении, что Август приложил руку к смерти Друза, имевшего репутацию сочувствующего республиканцам, – хотя сам Светоний отклоняет эти обвинения. Более подробную информацию о последовательности событий см. Barrett (2002), 42–4.].

Однако, в отличие от поведения Октавии, реакция Ливии на смерть любимого сына не выразилась в демонстративном уходе от общественной жизни. В соответствии с советом, данным в «Consolatio», – что она должна владеть своими чувствами, – она крепко сжала губы, заслужив одобрение публики. В то время как Октавия отказалась от предложения запечатлеть черты своего умершего ребенка в мраморе, Ливия дала заказ на изготовление статуй Друза[214 - См. Flory (1993), 299.]. Ее сила духа поместила ее в прекрасную компанию. В эссе, написанном в 40-х годах н. э., находясь во временной ссылке при режиме императора Нерона, философ-стоик Сенека советовал своей матери, Гельвии, не быть одной из тех женщин, которые печалятся весь остаток жизни. Он рекомендовал ей взять за пример великую Корнелию, которая отказалась поддаваться слезам и обвинениям других после смерти своих сыновей[215 - Seneca, Consolatio ad Helviam; cf. Lefkowitz and Fant (1992), no. 261.].

Еще ряд общественных статуй самой Ливии был заказан Сенатом в знак уважения к ней. Опять служа публичным напоминанием о законах Юлии для женщин, родивших троих и более детей, эти статуи несли новый смысл, потому что они были поставлены именно за ее вклад как матери. Они сопровождались символическим награждением императрицы привилегиями, как родившую троих детей – несмотря на то, что даже до смерти Друза Ливия имела только двоих живых детей. Впервые вклад матери в дело общества своими детьми был приравнен к мужским достижениям на общественной службе – это демонстрировало осознание новой важности женщины и семьи в римских аристократических традициях власти[216 - См. Flory (1993), 297–300.].

Ливия тоже начала одалживать и свое имя, и свою поддержку многочисленным общественным строительным проектам, которые становились символическими объектами по городу[217 - См. Kleiner (1996) – о переоценке роли женщин в этой области, а также Purcell (1986), 88–9 – о вкладе Ливии.]. Хотя Октавия и некоторые другие женщины уже давно застолбили эту сферу, вскоре Ливия оставила далеко позади своих современниц[218 - Cassius Dio, Roman History 55.8.4 пишет об ипподроме Випсании Поллы.]. В рамках проводимого Августом духовного возрождения города и его священных мест ей доверили, как минимум номинально, следить за перестройкой некоторых неиспользуемых храмов и усыпальниц. При участии Ливии в общественной жизни и при исполнении ею роли традиционной жены и матери, храмы, получавшие ее попечительство, посвящались богиням, ассоциировавшимся с женщиной и семьей. Таким образом, под защитой Ливии были реставрированы храмы Бона Деа Субсаксана[7 - Храм в северо-восточной части Авентинского холма, южнее восточной оконечности Большого Цирка. Назывался так, потому что лежал чуть ниже вершины этого холма, называемой Саксум. Сейчас здесь находится церковь Санта-Бальбина, одна из древнейших римских церквей, возведенная на месте храма в IV веке. (Прим. ред.)] и Фортуны Мулибрис. Бона Деа (Благая Богиня) была богиней плодородия и медицины, которой поклонялись исключительно на женских религиозных празднествах. Храм Фортуны Мулибрис (Женское счастье) был сооружен в честь римских женщин-спасительниц V века до н. э., Ветурии и Волумнии[219 - О празднике Благой богини см. Beard, North and Price (1998), Vol. 1: 296–7 and Takаcs (2008), 101; cf. Juvenal, Satires 6.314–41. См. Takаcs (2008), 23 – о происхождении храма Фортуны Мулибрис.]. Усыпальницы Пудицитии Плебии и Пудицитии Патриции, относящиеся к культу целомудрия, как считают, тоже были открыты Ливией. Она также давала свое имя некультовым зданиям – таким как общественный рынок, Macellum Liviae, сооружению, ассоциирующемуся с ведением дома и зоной ответственности римских домохозяек[220 - Kleiner (1996), 32–3.].

В числе строительной программы, которой покровительствовала Ливия, был и Porticus Liviae – портик Ливии, место в городе, где можно было посмотреть людей и показать себя, описанное древним путешественником среди прочих знаменитых достопримечательностей Рима[221 - Strabo 5.3.8. Barrett (2002), 200–1 – больше подробностей о портике.]. Как и у портика Октавии, кусок земли, на котором он был воздвигнут, когда-то принадлежал республиканцу и богатому аристократу, а теперь – одному из вольноотпущенных рабов по имени Ведий Поллио, финансовому советнику Августа, который заработал себе плохую репутацию на сомнительных делах. Ходили слухи, что он скармливает несчастных рабов, навлекших на себя его гнев, своим любимым рыбкам.

После своей смерти Поллио завещал императору часть своего имения, расположенного в перенаселенном жилом районе Субура на Эсквилинском холме, помпезно выразив желание, чтобы место было использовано под пышное строение в честь жителей Рима. Вместо этого Август приказал снести неуклюжий частный храм Поллио и заменить его на портик, названный в честь Ливии, окружив его оазисом залитых солнцем садов со статуями и колоннадами для прогулок, затененными густыми благоухающими виноградными лозами, вьющимися по решеткам. Портик и сад вскоре стали популярным местом отдыха жителей всегда переполненного, зловонного района Субура. Овидий даже нахально рекомендовал его в последние дни перед ссылкой как хорошее место для свиданий с девушками – не совсем то, что имел в виду Август[222 - Сам портик давно исчез, но сохранившийся фрагмент мраморной плиты с планом Рима начиная с эпохи династии Северов сохранил для нас факт его существования, местоположение и общий поэтажный план здания. Он был построен в форме прямоугольника 115 на 75 метров вокруг внутреннего двора с садом. Ovid, Ars Amatoria 1.71–2, говорит нам, что там была художественная галерея, а Плиний Младший упоминает встречи там с друзьями: Epistulae 1.5.9.].

Степень, в которой Ливия действительно принимала участие в таких строительных проектах, точно определить нельзя. Но портик был еще одним примером использования Ливии как ключевой фигуры в пропаганде императора. Несколько женщин за пределами императорской семьи также вдохновились ее примером. Среди них была Евмахия, общественная жрица и богатая представительница древнего семейства из Помпеи, которая после смерти отца управляла его предприятиями по производству вина, амфор и облицовочной плитки. Она использовала портик Ливии как образец для строительства за свой счет огромного портика вокруг форума Помпеев[8 - Строго говоря, портик был возведен не вокруг городского форума, а вокруг стоящего на нем так называемого «здания Евмахии» – помещения гильдии городских ткачей и красильщиков, одновременно выполнявшего роль специализированного торгового центра. (Прим. ред.)], вход в который до сих пор стоит[223 - Kleiner (1996), 33–4 – о портике Евмахии, а также о других женщинах, по заказу которых строились сооружения.]. Очевидно, что теперь Ливия стала образцом для подражания у женщин римской элиты.

Porticus Liviae был закончен в 7 году до н. э., его освящением руководила сама Ливия. В портике размещалась также гробница, посвященная Конкордии, – в честь культа брачной гармонии, что, по мнению Ливии, принесло особую радость ее мужу 11 июня, когда праздновали нечто похожее на День Матери в римском календаре[224 - Severy (2003), 131f – о культе Согласия; 134 – об идее Дня матери и фестиваля Матралия.]. По едкой иронии, на посвящении рядом с ней находился ее сын Тиберий, еще купающийся в славе своей первой победы и наслаждающийся назначением его консулом, – но чья несчастливая женитьба уже вела к гибели его карьеры.

Когда в 6 году до н. э. отчим предложил ему престижную государственную должность в восточной провинции Армения сроком на пять лет, Тиберий отказался и попросил взамен разрешения отойти от общественной жизни и уйти на покой на остров Родос. Он обосновал свое решение тем, что устал от общественного положения и хочет отойти в сторону, уступив дорогу Гаю и Луцию. Однако его заявление вызвало разрыв с Августом, который осудил такое решение своего пасынка в Сенате, сравнив его с актом дезертирства. Говорят, Ливия рвала на себе волосы, чтобы убедить сына изменить решение, – но тот был неумолим. Он покинул Рим через порт Остия, не сказав ни слова большинству своих друзей, и провел следующие семь лет в тихом святилище, посещая лекции различных философов[225 - См. Suetonius, Tiberius 10; Tacitus, Annals 1.53; Velleius Paterculus 2.99; Cassius Dio, Roman History 55.9.5–8.].

Некоторые древние биографы настаивают, что Тиберием действительно двигало искреннее желание защищать интересы мальчиков Юлии[226 - См. предыдущее примечание, а также Fantham (2006), 83 – о возможных мотивах Тиберия.]. Другие заявляют, что его задевал их скороспелый политический рост, поэтому он уехал на Родос в угрюмом настроении. Самая популярная версия его самоизоляции на Родосе – что Тиберий был намерен иметь как можно большее расстояние между собой и Юлией, чьей компании он уже не мог вынести.

Как же следовало разрешить проблемы Юлии? Ее вопрос начал становиться реальной головной болью для Августа. Он все больше тревожился из-за непокорности своей дочери, его чувства по ее поводу вылились в замечание, сделанное однажды перед друзьями, что «ему приходится иметь дело с двумя испорченными дочерьми – Римом и Юлией». Намереваясь наставить ее на более достойный путь, он писал ей, приводя в пример ее мачеху, Ливию – после того, как различия между обществами вокруг двух женщин на недавнем гладиаторском бое были прокомментированы свидетелями. Окружение Ливии состояло из видных государственных мужей среднего возраста и контрастировало со свитой Юлии, в основном состоящей из распущенных молодых людей. Но в ответ на критику отцом ее друзей Юлия, как утверждают «Сатурналии» Макробия, опрометчиво написала: «Когда я буду старой, эти мои друзья тоже станут стариками». В ответ на критику Августа ее склонности к нескромной одежде, буйного круга друзей и даже ее привычке выдергивать седые волосы на голове Юлия не просто отказалась следовать строгому примеру, предложенному отцом, она ответила резко, будто возражая просьбе приятеля: «Он забывает, что он Цезарь, – но я-то помню, что я дочь Цезаря»[227 - Macrobius, Saturnalia 2.5.3; 2.5.6; 2.5.8.].

Некоторые, а может быть, и все эти энергичные высказывания, характерные для Юлии, могли быть выдумкой Макробия или его источника I века, Домиция Марса. Тем не менее они показательны для условий, в которых развивался раскол между Юлией и ее отцом, и когда финал все-таки наступил, отступление Юлии от приличий стало впечатляющим зрелищем, которое не оставило места для сомнений в серьезности ее проступков.

Год, когда последовал удар, 2 год до н. э., начался довольно благоприятно. Он отметил двадцать пятую годовщину формального присвоения Августу мантии принцепса и псевдореставрации Республики. 5 февраля император был провозглашен Сенатом pater patriae (Отец Отечества), а в августе состоялись пышные празднования в честь освящения Форума Августа. Рядом с бронзовыми статуями Величия и Добра встал великолепный храм Марса Мстителя, приютивший тройную статую святых, объявленных главными богами семьи Юлии: Марса, Венеры Прародительницы и Божественного Юлия. Последний представлял собой обожествленного Юлия Цезаря, которого провозгласили богом в 42 году до н. э., таким образом, удобно позволив его внучатому племяннику называть себя «сыном бога»[228 - См. об этом случае Ovid, Fasti 2.127f. Об обожествлении Юлия Цезаря см. Beard, North and Price (1998), Vol. 1, 208.].

Но тень над сценой уже приняла угрожающие размеры. Едва праздник завершился, Август издал официальный указ для зачтения в Сенате. Разозленный император публично отрекся от своей дочери Юлии: до него дошли слухи, что она подозревается в пьянстве и прелюбодеяниях с рядом мужчин. Список прегрешений включал страшное обвинение в том, что она имела сексуальные отношения на Ростре – платформе, с которой ораторы обращались к толпе на Форуме и с которой ее отец объявлял свои законы о браке и прелюбодеянии в 18 году до н. э. Имелись также еще более непристойные утверждения, прозвучавшие позднее в полных муки личных письмах Августа, что на статую сатира Марсия на Форуме был повешен венок – Юлия занималась здесь проституцией и предлагала себя всем пришедшим, включая чужестранцев.

Позор Августа был таков, что когда вольноотпущенница Юлии по имени Фебе повесилась в преддверии скандала, он, как говорят, заметил, что лучше бы ему быть отцом Фебе[229 - Velleius Paterculus, 2.100; Seneca, de Beneficiis 6.32; Pliny the Elder, Natural History 21.8–9; Tacitus, Annals 3.24; Suetonius, Augustus 64–5; Cassius Dio, Roman History 55.10.12–16. См. также Syme (1984) о кризисе 2-го года до н. э.]. Скандал нанес разрушительный удар по попыткам Августа представить свою семью как находящуюся вне подозрений в плане моральной чистоты. Наказанием за прелюбодеяние по его собственному законодательству была ссылка. И ярость Августа была такой, что, как говорят, он хотел убить дочь, но в конце концов удовлетворился ее высылкой на крохотный, открытый всем ветрам островок Пандатерия у западного берега Италии. Тот факт, что в обращении к Сенату он представил ее дело как государственную измену, отражает глубину разочарования, которое испытал Август: его дочь не смогла соответствовать стандартам, которые он установил для своей семьи.

Сегодня остров Пандатерия называется Вентотене. Не более трех километров длиной, усыпанный розовыми и белыми домиками на фоне сверкающей морской синевы залива, он теперь популярен у отдыхающих. Однако ранее это было место суровой ссылки, место тюрьмы-крепости вплоть до самого 1965 года. Юлия была обречена на одинокое существование там в течение следующих пяти лет. При строгом запрете на все удовольствия, включая вино и посещение мужчин, она наконец-то была вынуждена жить согласно политическим и моральным принципам своего отца – хотя и не совсем без общества. Скрибония, жена Августа, брошенная им ради Ливии, как нам сообщают писатели того времени, по собственному желанию взялась сопроводить свою дочь в ссылку. Как уже упоминалось ранее, такие акты поддержки женщинами высланных мужей или детей очень любили восхвалять в римской литературе имперского периода. Поступок Скрибонии продемонстрировал ее не как ворчливую ведьму из писем Августа, а как женщину, которая чувствует свой долг и важность своей роли – быть матерью для своего ребенка[230 - Cassius Dio, Roman History 55.10.14.].

За последние два века случай с Юлией вновь привлек интерес публики, и многие ученые-классицисты теперь уверены, что обвинения в сексуальной аморальности, выдвинутые против нее, на деле прикрывают нечто более зловещее[231 - См. Ferrill (1980) – обзор исследований о причинах падения Юлии.]. Основываясь на намеках, оставленных древними писателями, такими, как Плиний и Сенека, исследователи заключают, что действительная вина Юлии заключалась не в адюльтере, а в участии в политическом заговоре против ее отца. Пять человек перечисляются как ее партнеры по прелюбодеянию: Юлий Антоний, Квинт Криспин, Аппий Клавдий, Семпроний Гракх и Сципион – все это представители известных аристократических семей. Существует предположение, что их реальным проступком был заговор с целью изменения режима – тем более что в начале императорского правления существовало несколько таких заговоров.

Если это предположение верно, то имя Юлия Антония должно было вызывать сильнейшее содрогание в позвоночнике у императора. Он был сыном Антония и Фульвии, милосердно воспитанным своей мачехой, Октавией, после смерти отца. Соединение дочери Августа и сына его злейшего врага крыло в себе иронию, не ускользнувшую многие годы спустя от Сенеки, который говорил о Юлии «опять женщина, которой нужно бояться, с Антонием!»[232 - Seneca, De Brevitate Vitae 4.5: translation from Richlin (1992), 68.].

В действительности вероятность того, что Юлия замышляла свергнуть отца, достаточно мала. Тем не менее в ее преступлениях невозможно отделить политику от секса. Правдивое или ложное, обвинение в прелюбодеянии против дочери императора имело гораздо более серьезные основы, чем просто личное смущение Августа[233 - Edwards (1993), 42–7 and Fischler (1994), 118–19 – об адюльтере и политических инвективах.]. Все равно, как говорят, вслед за изгнанием любимой Юлии последовала волна протестов и резкий всплеск гнева Августа на народной ассамблее.