Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Боже ты мой! И долго вы там томились?

– Долго! Всего там испытали, вынесли все, благодаря Бога! Возвратили нас на второй год царствования государыни Елизаветы, – раньше отыскать не могли!

– Так вы здесь живете с самого возвращения вас из ссылки!

– Нет, сначала мы прибыли с братом в Петербург. Нам оказывали много милостей, оставили в Петербурге; но мы скоро просили уволить нас по слабости здоровья. Брат уехал в свою вотчину, а я приехал сюда. Меня пригласила сюда по старому знакомству Софья Петровна (покойная жена моя), Ольга и Анна были ее дети от первого брака с Ефимовским, я нашел ее вдовою, и позднее она согласилась выйти за меня замуж. По смерти ее я один остался при ее детях: они на моих глазах выросли и воспитались. Для помощи по хозяйству я пригласил родственницу мою, вот Афимью Тимофеевну. Брат мой скончался в своей вотчине. Много всего было, как вспомнишь. Много раз мы попадали из огня в полымя!

Сержант замолчал, высказав свои старые воспоминанья, и угрюмо смотрел вдаль. И было отчего!

Рассказы старого Харитонова наводили раздумье даже на бесшабашного Барановского. Он перебирал в уме все события только что минувшего времени, когда водоворотом перемен втягивало в беду всех, кто не успевал посторониться, и все жило как в чаду и тумане.

Но туман и тучи уплывали теперь, с воцарением Елизаветы, все надеялись, что все клонится к лучшему порядку и пойдет по колее, указанной Руси ее преобразователем. Великий зодчий нового здания оставил его недоконченным. Блестели верхи возведенного здания, но в тени оставались прежние старые болота, и не затянулись еще раны и ушибы, необходимо достававшиеся при переделке трудившимся. Хотя Россия начала жить европейскою жизнию, но никто не знал плана дальнейших работ: зодчий унес их с собою, и работы не подвигались долгое время!

Общее желание сбылось с воцарением Елизаветы. Она, освободясь сама от угнетавшей ее иноземной власти, желала видеть счастливым свой народ, который она любила.

К сожалению, вокруг императрицы не примирились враждующие партии; они стояли около нее с вечной заботой, как бы уничтожить друг друга, и с корыстным расчетом стремились только упрочить свое собственное положение, не разделяя ее теплых чувств к родному краю. Елизавете предстояло искать новых людей, воспитывать, готовить их, как делал ее великий отец. На нее одну устремлены были общие надежды, и по воцарении ее возвращены были все, сосланные Бироном, в числе их и старый сержант со своим братом. Об этой поре любил он вспоминать в своих рассказах, не забывая притом и пережитого горя.

Разговор их с Барановским в углу галереи окончился тем, что сержант выпил полную чарку за здравие Елизаветы. Старик охотно беседовал с молодыми, он смотрел на них как на будущее России.

– Вы учитесь, – говорил он Барановскому, – вы будете работать со временем! Бог даст больше таких людей, и много сделают они хорошего. Наше время было другое, – мы были люди темные. Нынче стали заботиться, чтобы больше разуму было на Руси, чтобы при случае умели помогать себе. Нынче и при дворе в люди выходят и подымаются не одни вельможи, а и простые люди; по разуму да по таланту. Может быть, и ты, Стефан, откроешь себе дорогу!

– Да… – ответил Барановский задумчиво, – только Бог знает еще, куда поведет эта дорога.

Пока Барановский проживал на хуторе Харитонова, он, сближаясь с хозяином, пользуясь его дружеским расположением, сближался и с дочерьми его; он старался угадать, для которой из них проживал здесь его ученый приятель Сильвестр. Он еще не решил этого вопроса; легче было предположить, которая из них согласна была назваться его невестой; конечно, не Анна. Склонности Анны были довольно ясны.

Ей всего привлекательней казались рассказы Афимьи Тимофеевны о придворной жизни, о блеске старых царских палат и одеждах боярынь. Афимья Тимофеевна рассказывала ей о пирах, о золоченых каретах и о театральных представлениях во дворце царицы Анны Иоанновны, об ее итальянских и немецких «комедиянтах», как она называла их труппы. Старая тетка любила представить в лицах и потехи, и забавы шутих: она напяливала на себя атласную юбку на фижмах, надевала высокую концеобразную шапку с развевавшимися на ней лентами и разыгрывала сцены между шутами и шутихами; она представляла, как эти шутки переходили вдруг в ссоры и драки, потом делала вид, что сама разгоняла толпу шутов и шутих плетью.

Старик сержант не любил этих представлений и теперь позволял их ради Барановского, которому хотелось всмотреться в живую страницу из темной жизни, недавно миновавшей.

Отец желал удалить такие сцены от дочерей. Но не так легко удавалось ему удалять Анну и от этих представлений, и от многих других суетных внушений Афимьи Тимофеевны. Трудно было предостеречь ее от напеваний тетки о том, что лучше всех на свете жилось царским слугам; что нет лучшей доли, как пробраться в услужение при дворе и выйти замуж за знатного вельможу! Анна заслушивалась и мечтала о возможности такого плана.

– Тогда можно бы бросить хутор и не вспомнить о нем! – говорила Афимья Тимофеевна. – Наряжайся тогда в парчу и бархат и увешивай грудь золотыми ожерельями и жемчугом!

Такие внушения падали не на бесплодную почву. Анна уже старалась провести в свою жизнь хоть что-нибудь, напоминавшее такие мечты. Вместе с Афимьей Тимофеевной перерывала она все сундуки, где хранились богатые наряды: парчи и ковры, все оставшееся наследство московских бабушек Петровского времени и времен Анны Иоанновны, – и выбирала все, что могло годиться на украшение своей комнаты.

Когда Барановский считался уже близким знакомым в доме, старый хозяин проводил его по всему дому: через парадную гостиную с обветшалою теперь, когда-то богатою штофною мебелью, через диванную с сплошным диваном вокруг стен, очень низеньким и покрытым коврами, и даже через комнаты дочерей, чтобы показать все свое жилье. Барановский, всегда пытливо во все всматривавшийся, заметил резкую разницу в убранстве комнат обеих сестер. В комнате Ольги, просторной и светлой, все было чисто и просто. На окнах белые кисейные занавесы, длинное белое покрывало на постели и на подушках, в простенке зеркало, кой-где малороссийские вышитые рушники, в углу кипарисный шкаф с книгами, простые деревянные скамьи с сафьянными подушками у стен – все очень просто. Не то было в комнате Анны. Там на тяжелых креслах с высокими спинками виден был, хотя и полинялый, бархат; большой дубовый стол накрыт был персидским ковром; над кроватью висел тяжелый штофный занавес с золотым кольцом у потолка. В шкафах, за стеклом, было много серебра, кубков, ковшей и чаш.

– Искусно свили вы свое гнездышко и хороший матерьял выбрали! – сказал Барановский Анне, рассматривая все в ее комнате. – У сестры вашей комната не похожа на вашу.

– У меня сохраняются все наши старые вещи; сестра не хотела взять это на себя. Посмотрите: вот портреты русских царей, а вот портреты польских королевичей… – показывала Анна на большие портреты, висевшие в простенках в золоченых рамах. – Портреты эти достались нам еще от прадедов наших.

– Вот такого бы королевича дождаться в женихи! – сказал Барановский, рассматривая портрет какого-то молодого польского королевича.

Анна спокойно улыбнулась, – может быть, Барановский угадал ее мысли.

– Невозможного и желать не следует, – сказала она, помолчав с минуту.

– Да нельзя же вам, однако, выходить замуж за человека простого, как все люди! Не знатного, не богатого да, пожалуй, еще не только не добравшегося до бригадирского чина, а и вовсе без чинов.

Анна опять улыбнулась и не вымолвила ни слова. Сильвестр подошел к шкафчику с книгами в комнате Ольги и не слышал этих расспросов. Кончив осмотр дома, все сошли с галереи в сад, садом прошли в поле, где пшеница, наливаясь полными колосьями, вся наклонилась к земле. Обе сестры пошли рядом с Сильвестром, а Барановский следовал за ними, поодаль от них; Сильвестр говорил, что он не надышится этим целебным воздухом.

– Век прожил бы в деревне! Сколько бы время было здесь и читать, и написал бы много в тиши! – продолжал он.

– Для вас такая жизнь шла бы, вы не заметили бы одиночества за своими книгами, – сказала Анна, – а я бы желала жить между людьми! Только ради отца я согласилась жить здесь.

– Отец позволит тебе уехать, куда ты пожелаешь, – сказала Ольга, – ему довольно и того, что я останусь при нем.

– А вы не уедете от отца? – спросил Ольгу Сильвестр.

– Нет! Зачем уезжать, когда и здесь хорошо! – ответила она.

– Да, – проговорил Сильвестр задумчиво, – женщины могут свободно располагать своей судьбой, не то что мы!

– Ну, не все женщины свободны! – возразила Анна. – Но неужели это считается грешно – выбрать себе занятие согласно с своими желаньями?

– Мы в академии не от себя зависим, – говорил ей Сильвестр, – нас для того и воспитывали, чтоб мы принялись за деятельность, которую нам укажут. Да если бы нам и позволили выбирать, так сами мы должны понимать и идти туда, где нужна наша помощь.

Сильвестр попал в свою колею и, все подвигаясь вперед по меже полей, не умолкая высчитывал обязанности человека. Барановский слушал, следуя за ними молча.

«Умные девушки, – думал он, – стали бы другие слушать его? Этим девушкам нравятся, видно, его умные речи; терпеливо как слушают!»

Затем Барановский затянул потихоньку малороссийскую песню, сперва тихо, чтобы не мешать разговорам, потом все громче, чтоб обратить на себя внимание. Анна обернулась и пошла с ним рядом, Ольга шла вперед, разговаривая с Сильвестром. Барановский запел живее, он переходил от одной песни к другой, Анна слушала его смеясь, а возвратясь домой, поблагодарила его за пение, говоря, что давно не слышала такого приятного голоса. Барановскому показалось даже, что всегда спокойное лицо Анны смотрело живей и более теплым взглядом под влиянием его песен; она показалась ему еще красивей. Так проходило время на хуторе: то прогулки, то чтенье, а иногда случалось и поиграть в горелки по просьбе Барановского, который первый затевал игры с девушками, вышедшими в сад из швейной Афимьи Тимофеевны. По вечерам молодежь вместе поливала цветы.

Как ни приятно было здесь Барановскому, но ему скоро показалось, что недостает чего-то; эта хорошая семейная жизнь напомнила ему что-то еще более родное! Он заявил Сильвестру, что ему пора отправляться на родину, к своей семье. Все старались удерживать Барановского на хуторе, особенно хозяин, очень к нему привязавшийся; направив общие усилия, может быть, удалось бы уговорить его остаться, но на эту пору на хуторе получили известие, которое увлекло общее внимание в другую сторону. При таком обороте дел Барановскому легче было выбраться с хутора.

Сержант Харитонов получил известие о том, что мать графа Разумовского, находившаяся несколько времени при дворе, возвращалась теперь по своему желанию на родину, в Малороссию, в город Батурин, где жил второй сын ее, граф Кирилл Григорьевич, выбранный в гетманы Малороссии. Проезжая через Киевскую губернию, графиня Разумовская намерена была на короткое время остановиться для отдыха в именье Харитонова, в его доме, о чем его и уведомляли. Известие это взволновало семью сержанта. Сам он относился к этому событию совершенно спокойно, но дочери его и тетка взволновались каждая по-своему. Ольга принялась приготовлять все к приему знатной гостьи; Анна помогала украшать отведенную для нее комнату, изобретала различные украшения и волновалась потому, что ей пришло в голову, что вот представляется единственный случай замолвить словечко о себе, просить графиню выхлопотать местечко при дворе! Афимья Тимофеевна одобрила этот план и обещала свою помощь, придавая особенное значение своим мнимым заслугам во дворце царицы Прасковьи в старые годы.

Барановский простился с семьей; все были заняты, только приятель его Сильвестр был свободен и мог проводить Барановского, чтоб пробыть с ним еще несколько часов. Он помог Барановскому собрать и уложить в кожаный мешок все его небольшое имущество и вышел с ним со двора хутора; они направились по той же дороге, по которой пришли на хутор.

Дорогой Сильвестр уговаривал Барановского не запаздывать, пораньше приходить в академию по окончании каникул, чтобы избежать возможных неприятностей.

– Не знаю, о себе ничего не знаю, а за вас боюсь, чтоб вы не зажились здесь, на хуторе. На это есть причины…

– Что за причины? Ты на что намекаешь? Я здесь не теряю времени, вы так же занимались и готовили себя на будущее поприще; я рано вернусь в академию.

– Тем и кончится ваша жизнь на хуторе?..

– Чем же ей еще кончиться? – спросил Сильвестр, удивясь. – Вот я могу сказать, чем кончатся твои отлучки из академии. Не вечно будут прощать тебе, придет конец терпенью, и ты пострадаешь. Ты так успешно идешь по пути служению Церкви, на защиту православия и сам собьешь себя с дороги.

Барановский махнул нетерпеливо рукой, будто отбиваясь от часто слышанной речи. Они проходили в это время по длинной гати, усаженной ивами. В конце гати, где начинался сухой луг, Барановский остановился у последней развесистой ивы и спустил на землю мешок, который висел у него через плечо.

– Остановимся здесь, – сказал он, – да обговорим все, чтоб вы знали, что есть у меня в мыслях и на сердце. – Он присел на свой дорожный мешок, Сильвестр стоял перед ним.

– Я жалею вас, – продолжал Барановский, – что вы забираетесь в древность, а не видите, что делается около вас нового.

– Такова и есть моя цель, потому что назначаю себе идти по стопам отцов Церкви и ученых Киевской академии. Наши предшественники не щадили себя, когда это было нужно; они распространяли знание у себя и далее, когда шли на Великую Русь того времени; их принимали там как врагов по невежеству, не видели, кто выступал на дело для их же блага. Но деятели наши шли не останавливаясь, хотя им приходилось бороться и сложить свои головы!

– Наши предшественники сделали свое дело; слава им, и помянем их добрым словом! Но наше время другое, нам и бороться не с кем. Посвящайте себя религии, если чувствуете к тому склонность. Но в наше мирное время, когда не гнетут нас поляки и католики, можно взять и другое дело. Есть много и других дорог, и везде нужны люди. Москва уж давно не враждует с учеными нашей академии, и если б я вышел из академии, не посвятив себя духовному званию, вы ничего не должны говорить против этого. Куда бы я ни пошел, лишь бы я работал и работа моя приносила пользу людям.