Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Хозяин, дай хлеба малым ребятишкам! – послышался крик с лодки. – Не заставляй грабить, ради Христа!

По распоряжению хозяина рабочие ловко перебросили на лодку несколько мешков сухарей и муки. Всматриваясь, хозяин признал по разным признакам, что то были просто беглые крестьяне, плывшие куда-нибудь скрыться по Волге.

Барановский стоял у борта бледный и не мог отвести глаз от лодки. Между стоявшими молодцами он видел, он ясно видел Бориса, мужа Малаши! Это не представилось ему – он хорошо узнал его, так хорошо, что непременно перекинулся бы с ним знаками или окликнул бы его, если б не боялся обратить внимание опасного свидетеля – сторожа академии: хорошие сведения доставил бы о нем Антон в академию, если б заметил его знакомство с беглыми.

Получив хлеба, лодки быстро повернули на воде и скоро скрылись в одном из заливов Волги. Стефан Барановский остался мрачно на страже на весь остальной день; он уж не мог развеселиться. Раздумье о судьбе Малаши сжимало ему сердце, как бывает при мысли о недавней потере любимого лица. Спустя несколько часов вдали показались на крутом берегу Волги белевшие колокольни и блиставшие на солнце кресты и купола церквей города Ярославля. Внимание всех обратилось в ту сторону, и Барановский позабыл на время о недавней встрече. «Скоро берег», – думал он, не уверенный в том, надолго ли примет его эта пристань. Он знал, что близок к пристани, к которой долго стремился в мыслях и ежедневных желаньях. Он слышал, как сердце у него громко стучало. Подъезжая к берегу, ярославский купец отыскал его и звал с собой на пристань и в город.

– Пойдем, брат! Поведу тебя прямо к себе домой, а завтра же и предоставлю тебя к Федору Григорьевичу. Смотри, каков наш город! Вон там Богоявленский собор, при нем отец Нарыкова, наш протоиерей, служит. Волков-то в соборе образ своей работы поставил: он и в этом мастер, рисует отлично. Он сам и занавес рисовал. Уж пристрою тебя, как сына!

– Тогда буду звать вас крестным! – говорил взволнованно Барановский.

Разговаривая, они сошли с барки, и, расплатившись с хозяином, Барановский пошел, взбираясь вверх, от берега, в незнакомый ему город, полный ожиданий.

Глава IV

На хуторе сержанта, где оставался Сильвестр Яницкий, все было готово для встречи именитой гостьи, графини Разумовской. Сильвестр был далек от мысли, что этот случайный проезд графини через хутор Харитоновых будет поводом к большой перемене в судьбе его и в судьбе всей семьи хозяина хутора. Быть может, что все давно было готово к таким переменам, и достаточно было самого легкого прикосновения или столкновения с новыми лицами для того, чтоб вызвать все наружу.

Когда один из провожавших графиню вестовых прискакал на хутор уведомить, что карета графини тотчас будет вслед за ним, то сержант Харитонов, одетый в лучший свой мундир и застегнутый на все пуговицы, не отходил от ворот своего дома, поглядывая, не покажется ли карета. Старый казак увещевал его уйти в дом; он сообщил им, что графиня любила, чтобы ее встречали попросту. Но вся семья собралась на крыльце дома, где казак пристально уставил глаза на Афимью Тимофеевну и развел руками, словно хотел спросить: это что за диковинка? Честолюбивая карлица нарядилась в штофное платье с фижмами, немного полинялыми от времени, и дева поклонилась казаку; она боялась пропустить первое появление кареты гостьи, желая рассмотреть подробно ее роскошный экипаж и наряд. Анна и Ольга стояли подле отца и приветливо разговаривали с казаком, успевшим стряхнуть пыль с своего дорожного казакина синего сукна, перетянутого алым шерстяным поясом. Он поправлял седые усы, хитро усмехаясь; живые глаза его глядели из-под густых бровей, напоминая глаза какой-нибудь хищной птицы, и перебегали от одной сестры к другой, когда он на вопросы их рассказывал о вкусах и привычках графини.

– Ей, барышни любезные, – говорил он с поклоном, – все у вас понравится; она любит все попросту.

Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжелым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжелое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней – если она любит все попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что ее обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжелую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в темный шелковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.

Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал ее на первом слове и сказал за нее: «А это наша старая тетка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.

Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам все дело испортит», – прошептала она Анне.

Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, ее провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали ее в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни ее совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение ее старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы ее. Проезжий полковник был так увлечен его мягким и сильным голосом, что увез его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.

Елизавета Петровна была тогда еще далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на нее сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе ее он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго – если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.

Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от нее лиц, на которых сосредоточилась ее симпатия. В свою очередь ее живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближенных лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными ее милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с ее воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своем прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.

Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошел ряд годов, покровительство ее не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, ее окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын ее был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врожденными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнета тяжелого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.

Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!

Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около нее. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить все, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чем просить ее. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался ее царствованию, продли его, Господь!

– Да, – промолвила Разумовская серьезно. – Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нем служили.

Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить свое соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на нее исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешел на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала ее не прерывая, но смотрела пытливо и удивленно на ее странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:

– Нам с вами, может быть, тогда все лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь все больше нравится!

– Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?

– Много веселятся; даже так веселятся, – продолжал он с тонкой усмешкой, – что и дело иной раз застаивается.

– Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!

– Ныне это никого не забавляет, – толковал ей казак, – люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учеными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймем, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.

– Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял ее от престола!.. – спорила карлица.

– Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, – говорила Разумовская.

– Точно так, графиня! – с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. – Зато другие нашлись, – только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…

– Перестанешь ли ты? – строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.

– Такими же любителями, как вы, было подстрастно! – горячо заговорил казак. – А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!

Неизвестно, куда завел бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тетку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришел на помощь. Крестник ее переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, – он выпустил птичек на волю; пестрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.

– Откуда эти красивые пташки вылетели? – спросила Разумовская.

– Боже мой! Это тетушкины птицы, – живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.

– Семен! Это он! – проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.

Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.

– Вот тетушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? – спросила она смело.

– О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… – проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.

– Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, – сказала Разумовская.

Растроганный сержант глубоко поклонился.

– Батюшка ваш может подать просьбу императрице, мы замолвим слово за вас, – докончила графиня.

Анне оставалось только глубоко поблагодарить ее.

– Герасимов! – обратилась графиня к казаку, своему провожатому. – Запиши мне на память, что я обещала просить государыню за падчерицу Ивана Ивановича Харитонова, за Анну Ефимовскую, чтобы пожаловали ее во фрейлины.

Грамотный казак, служащий при канцелярии гетмана, вынул из бокового кармана на груди небольшую, но толстую тетрадь и вписал туда все, что приказала Разумовская; Анна преисполнена была радостью: план ее выполнялся так легко, и без ходатайства тети, которого она не желала теперь.

– А вы, может быть, тоже желали бы поступить во фрейлины государыни? – спросила графиня, обращаясь к Ольге.

– Одна из нас должна оставаться при отце, чтобы беречь его; и я охотно уступаю сестре эти почести, – ответила Ольга.

Взгляд ее при этих словах невольно скользнул по лицу Сильвестра; глаза их встретились, и оба они потупились в замешательстве.

– Бог благословит за труд, на себя взятый вами, – покоить отца на старости! – сказала графиня Ольге. – И тут Господь найдет вас и пошлет вам всякое благо.

Ольга поклонилась ей, будто получала благословенье в словах престарелой графини.