Кинематографика любви

Вацлав Булочкин считал, что не имеет морального права перед Создателем отказывать себе в удовольствиях, в радостях жизни, а потому ел и пил со страстью праведника перед приближающимся Страшным Судом, чтобы явиться к Творцу и радовать Его одним своим видом – розовыми пухлыми щечками, кругленьким курчавым животиком, глазками, лоснящимися в пелене земных возлияний и рассказать о том, как елось и пилось деточке Его драгоценной в раю, как здорово устроил все Папенька наш Всевышний, Господь Бог.

Свои радости, богатырское здоровье и сон младенческий скрывал благоразумный Вацлав от окружающих, жаловался на хвори разные, видения и даже голоса. Все потому, что много завистников, вредителей. Даже друзья скажут: «Ох какие щечки у тебя розовые, как храпишь ты сладенько», – и все тут – как сглазили, и персик с лица сошел, и сна как не бывало, ворочаешься полночи, грудь давит не к добру и заснуть не можешь.

Махнуть бы рукой на таких друзей, да нет ближе никого. Жены, дети разбежались кто куда. Одиночество душит. Посмотришь в зеркало – радости жизни на троих, а где взять тех троих? Вот и приходится к друзьям этим ездить, они хоть и злобные, да веселыми бывают иногда и палками не бьют. Поеду к ним на Рождество, дитятю их понянчу, башню из леденцов научу строить, пончики под подушку прятать и секрет хранить.

Рождественские праздники волшебны. Утка с яблоками, пироги с капустою, заливные, соленья, кренделя да квасы с компотами. Друзья добрые, праздник же. Хорошо все, да за удовольствия платить надо, чуть больше порадуешься, меры не вспомнишь вовремя, дитятко хрясь тебя по носу книжкой картонной, тобою же подаренной: кровь хлещет, боль трескучая, в глазах темно – вот тебе и урок, меры не знаешь, ущерб получаешь.

Сказку ему рассказываешь, на бочок приляжешь рядом, глазки закроешь и забываться начнешь. Вместо сказки – храп медвежий раздается. Ребеночек от испуга – бац тебе в лоб кубиком деревянным – мол, ты дядя Вацлав или чудище заморское? Из глаз искры сыплются. Тут уже понимаешь, что, может быть, это не у тебя с чувством меры что-то не так, а просто пора и честь знать, домой пора, обществом насладился сполна, а там тишь да благодать: хошь – спи, хошь – книжку читай и спи, хошь – ножку свиную жуй и спи, жир теплый бежит по подбородку, по груди, щекотно. Хошь – наливочки клюквенной налей да выпей, чтоб душа согрелась, хошь – еще выпей, чтоб развернулась… Эх жизнь. Дома хорошо.

Ну, друзья, товарищи, спасибо за теплый прием, а мне бы домой теперь. Что? Еще остаться? Что с ребеночком поиграть? В магазин сходить?

Да, Господи, да, прекрасны дела Твои, но, видно, за все платить надобно. Хорошо, отплачу с лихвой. Бегаю по улицам за ребеночком их веселым – хохочет, убегает, бес, чтоб его, солнышко чтоб его грело, зубки чтобы росли крепкие, здоровеньким чтобы был. Хошь – наливочки, хошь… Нет-нет, отплачу. Шапка-ушанка на ветру развевается, шинелька зеленая ветрами северными продувается, грудь давит, щеки горят. В тепло придешь, разомлеешь – хрясь кубиком по голове. Шлем бы железный да на замок с ребеночком закрыться, чтоб родители не шастали, не мешали нам играться-развиваться, и вздремнуть, грудь успокоить – тревожно как-то в груди… Хошь – наливочки…

Ночь. Слава Тебе, Господи, что награждаешь нас за труды праведные сном добрым молодецким, хр-хр-хр. Снится мне: бегу по полю, падаю в рожь колосистую, глаза закрываю, ветерок теплый грудь обдувает, пыльца ноздри щекочет, кроты ямки роют, запас богатый за щеками держат, блаженство, рай, красота, и тут голосок тоненький ласковый – «хошь – наливочки, хошь – ножку жуй» – из-под земли вроде как. Смотрю в дырку – крот глазами черными блестит, графин на подносе одной рукой держит, другой призывает: «Иди сюда, хошь…»

А я не могу, дырочка-то маленькая, уменьшаюсь до размера зернышка, падаю в нору – крот хохочет по-детски, заливается, хошь, говорит, хошь… Я бросаюсь к кроту, вырываю графин, а он мне хрясь по носу, грудь сдавило, упал. Опять поле. По груди прыгает и ножками топочет ребеночек. Хохочет, заливается, смотрю в его глаза: ни капли жалости, одна дикость какая-то, жестокость и радость беспредметная. Рванулся я, чтобы упал он с груди моей, да и проснулся в холодном поту. Съел тефтельку в томате из хозяйской сковородки, отлегло, потом снова давит. Справочник медицинский открываю, смотрю – «Инфаркт». По всему – инфаркт. Плохо дело, думаю, вот она, жизнь моя, короткая, Господи, какая.

Разбудил друзей, вызвали скорую помощную. Инфаркт, говорят, дело ясное. Давление меряют, кардиограмму делают, тело мое бедное бледное колышется все как кораблик бумажный в океане. Вот и все, думаю, вот и все радости, вот она жизнь твоя. Дома был бы – наливочки выпил бы, душою согрелся перед смертью-то, последний разочек. А две выпил бы – так и уходить было б веселей. Пип, пип, пип…

– Лежите милый, что ж вы скачете, нельзя вам, любезный, одевайтесь аккуратненько. Шарф, шапка, шинель на рубашку тоненькую, все, готов.

На прощанье, напоследок спрашиваю:

– Друзья мои, хорошо ли жил я, успел ли сделать все, что должно приличному человеку, судите меня здесь, скажите слово последнее. Успел? Ну слава Богу. Спасибо за все. Оповестите родственников.

Друзья испугались, засуетились, вот оно каково, будут знать, при жизни не ценили, так хоть после смерти слово доброе скажете.

Реанимация. Меняются часто, помирают, стало быть. Вот и мне недалеко. Вздремну на дорожку. Утро. Вижу – едут друзья ко мне, беспокоятся, пальцы ломают, щеки кусают, ногти грызут – не уберегли, а человек-то был какой хороший. Не мы ли его загнали так? Заходишь, бывало, в комнату, а он сидит дремлет, лицо белое, давно видно болезнь в груди гнездилась, а мы-то, а мы-то и не замечали. Слова доброго не говорили, все шикали, да понукали, да смеялись над больным человеком. На пороге смерти стоял, а жизнь как любил, как косточки сладкие обгладывал, щечки-то какие были – радовался искренне, не ценили при жизни.

В реанимацию звонят – состояние тяжелое. О Господи! Плачут.

Родственники молча и спокойно ждут, а я мысли их короткие вижу – квартирка, квартирка, квартирка, чего еще… А больше нет ничего. Шиш вам с маслом. А может, неправ я, дети плачут, жены втайне от новых мужей по углам прячутся – слезы скупые, но горячие на пол роняют, брат в тельняшке, по-мужски один на один с коньяком – брат ты мне, спрашивает, или не брат…

Друзья, друзья мои. Вижу – приезжают в больницу, врачи суровые выходят, по фамилии родственников вызывают, страшные вещи рассказывают. Слышу: поймите, перелом бедра в вашем случае, такая мелочь. Человек после инсульта, сахарный диабет, вопрос идет о днях, а вы – перелом, перелом. Никоновы! Состояние вашего сына гораздо лучше – да, по-прежнему срывает одеяло и мычит, но уже не падает с кровати, мы его привязали. У вашего – тяжелое, прекома. Булочкины! Доктор говорит шепотом: (глаза друзей выпучены в ожидании худшего) Я бы перевела его уже сегодня, да в общей палате мест нет. Какие рекомендации? Надо побегать на беговой дорожке, на велосипеде – давление померить после физической нагрузки. А диагноз-то какой? Желудочные колики. Угроза жизни есть? Нет, угрозы для жизни нет. Туалетной бумаги принесите.

Получив от друзей восемь рулонов туалетной бумаги «Три пёрышка», я понимаю, что болен не смертельно, угроза миновала. Эти сволочи смеются, наверное, столько-то бумаги… Но не знают они, что это Господь меня спас. Обещал я ему в три раза сильнее прикладывать усилия к радостям жизни, тем самым и его радовать. Хошь – наливочки.

И ГРЕК

Они сидят за столом для игры в вокс.

Играют и парами и каждый за себя.

Парами вроде фарта больше, но и лажи не меньше – дурь, дрейф, измена… Играй за себя.

Смысл игры – не выбыть из игры, которая может длиться бесконечно долго. А может закончиться прямо здесь, прямо сейчас. Ты потеряешь все. Будешь обсиживать диваны, обтирать стены, множить бычки в пепельнице, проживать жизнь вхолостую и смотреть на тех, у кого еще есть карты, шансы, к кому приковано внимание, кто дышит, кто живет…

Меняются декорации: запутать, сбить с толку, не успел привыкнуть к прикосновению нежного меха к своей щеке, или черным рукавам узкого смокинга с серебряными запонками, втиснуться в обтягивающее платье, почувствовать себя в нем комфортно, игриво запрокидывая копну белых переливающихся волос, улыбнуться, сверкнув жемчужными зубами, как вдруг окажешься на даче у доктора философских наук Тамаза Гвишиани. Ты в бежевом костюме-тройке, с толстенной сигарой в губах. Не поперхнуться бы дымом. По инерции ласкаешь свою ляжку, обтянутую красным платьем. Пересдача. Запрокидываешь голову назад, ударяешься о стену. Только пообтесался в компании интеллигентных людей, привык к новому облику, перебираешь длинными пальцами острую бороденку, посмеиваешься в рыжие усы, шутишь по Гегелю, как вдруг кто-то хлопает больно по плечу, вздрагиваешь:

– Не спи, Артист!

Можно выглянуть из-под острого козырька, как бы смотришь че по чем, заодно и сообразить, где ты. Напротив Грек, вор в законе, рядом коза его Машка скачет. Глаза режет от дыма, выпить скорей. Вокруг шакалят расписные, зырят злобно – выбывшие. Они хотят тебя. В момент, когда вылетаешь, еще несколько секунд ты и там, и тут, и для них кайф посмотреть на тебя, помацать, заглянуть в глаза, мол, каково, падла? А потом все. Сливаешься. И они отступают, теряя интерес.

Отпуск. Открыл глаза, а ты на скамейке в парке перед прудиком, а по прудику лебеди плавают, утки, детишки визжат, мамаши ругаются. И хоть ненавидел раньше и тех и других – лыбишься, радуешься – благодать! Раскинешь руки по скамейке, глаза закроешь, чтобы счастьем упиться. А тут снова: «Не спи, Артист!»